— Да, люди хорошие, — спокойно ответил он. — Это старые мои дружки — и Устименко, и Степанов…
— Какой-то другой мир…
— Что? — не понял он.
Но тотчас же согласился:
— Да, вы правы, это другой мир.
— Вы о чем? — спросила она.
— А вы?
Он взглянул на нее в упор, таким взглядом, как много лет назад на Гороховой, и ей сделалось как-то особенно весело, словно она съезжала на салазках с горы.
— Вы же знаете, о чем я, — сказала Антонина. — Но того мира больше нет. Есть только этот…
— Если бы! — с грустной усмешкой произнес Альтус. — Каждому, который живет в этом мире, кажется, что того больше нет. А он, к сожалению, есть.
— И вы с ним имеете дело?
— Имею. Черт бы его подрал! — довольно грубо сказал он.
— Знаете что? — предложила Антонина. — Давайте не говорить про грустное, про подлое и вообще про дрянь. Давайте говорить про хорошее.
И засмеялась.
— Что вы?
— Ничего. Вино уж очень пьяное. Так и подкашивает, — старательно выговорила она, — так и кружит голову. Наверное, это вино очень дорогое?
Альтус внимательно смотрел на Антонину, немного исподлобья — вежливо и сочувственно.
— Да, — согласился он, — это чрезвычайно дорогое вино. Мне его подарили.
— То есть, значит, дешевое. Бесплатное!
— Дорогое! — сурово повторил он. — Бесценное. — И сказал через стол: — Родион! Вот Антонина Никодимовна считает, что это вино — дешевое…
Степанов зажал ладонью струны гитары и покачал головой.
— Ничего я не понимаю! — воскликнула Антонина. — Ну ничегошеньки.
А Степанов уже пел:
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой,
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой…
— Послушайте, — сказала Антонина, — что вы делаете там в вечных ваших командировках?
— Работаю! — ответил Альтус.
— А какая у вас работа?
— Разная.
— Выпьем за разную работу!
— Выпьем.
— Вот вы пьете и не пьянеете, а я совершенно пьяная.
Она взяла бутылку и налила ему и себе.
Родион Мефодьевич пел сильно и печально:
Тяжелый панцирь — дар царя —
Стал гибели его виною,
И в бурны волны Иртыша
Он погрузил на дно героя…
Сема, Закс, Женя, Сидоров, Устименко подтягивали. Было жаль Ермака, и в то же время Антонина испытывала счастье.
— Буду пить! — упрямо сказала она. — Мне прекрасно. А вам… Вам?
И вновь взялась за бутылку.
— Тоська! — крикнула Женя. — Знай меру!
Но Антонина ничего не слышала, кроме песни:
Вдали чуть слышно гром гремел,
Но Ермака уже не стало…
— И вам тоже приходится бывать в переделках? — спросила она Альтуса и, не дождавшись ответа, воскликнула: — Какие удивительные слова здесь, в песне: «И мы не праздно в мире жили!» Самое главное — жить не праздно, да?
Он молча кивнул.
— Вы не праздно! — сказала она, глядя ему в глаза. — Все, которые здесь, — не праздно! И это самое прекрасное!
Потом она велела ему повести ее — пройтись. Он покорно и вежливо согласился. В передней Альтус разыскал ее пальто и накинул на плечи. Потом надел свою шинель.
— Теперь платок! — Наслаждаясь своей властью над ним, этой кратковременной и чудесной властью, она строго велела: — Ах, да на сундуке вон там, какой вы, право, бестолковый. Неужели не видите?
— Этот?
— Нет, не этот! — крикнула она, хотя платок был именно «этот», а другой был Жени. — Вот, рядом, серый! Вы растяпа! — с наслаждением произнесла она. — И у вас руки как крюки! Просто невыносимо!
И пошла вперед, тяжело дыша. Возле дома он взял ее под руку. Все было чисто и бело кругом — снежный наст, заиндевелые, легкие ветви молодых деревьев, искры на снегу.
— Не надо меня под руку! — сказала она. — Под руку совсем уж ни при чем…
— Но вы поскользнетесь!
— Ах, вот что! — сказала она. — Тут, оказывается, забота о человеке.
— Обязательно! — подтвердил Альтус.
Она остановилась и засмеялась, закинув голову. Он смотрел ей в глаза и улыбался. Какие у него твердые губы, наверное, у этого человека. И рука какая сильная.
— Если бы от меня не пахло вином, — сказала Антонина, — то я показала бы вам наш комбинат. «И мы не праздно в мире жили!» Понимаете?
И опять засмеялась. Он все смотрел на нее непонятным взглядом. Какие-то тени бежали по его смуглым щекам.
— Удивительно хорошо! — сказала она со вздохом.
— Да, хорошо.
— Вы правду говорите?
— А зачем же мне говорить вам неправду?
— Тогда пойдем дальше!
Страшась того, что происходило в ней первый раз в ее жизни, она взяла Альтуса за кончики пальцев и повела за собой — немного сзади.
— Это наш массив, — говорила она, — видите? Вот это столовая. А вон там, далеко, мой комбинат.
Теперь остановился Альтус, но она все тянула его за пальцы и болтала без умолку.
— Не надо, — сказал он, — не говорите столько.
И, взяв ее под руку, медленно пошел назад.
— Да, да, — сказала она, — я знаю, что не надо.
— Вы очень пьяны? — спросил он.
— Нет, — живо и быстро сказала она, — вы же видите, я уже трезвею…
Она улыбнулась ему робко и прямо.
— Что-то происходит, — сказала она, — да?
— Вероятно, — серьезно сказал он.
И вдруг, легко и спокойно наклонившись, дотронулся щекою до ее волос на виске.
— Заиндевели, — сказал он, — совсем белые.
— Правда? — спросила она, точно речь шла о другом.
— Разумеется.
Они долго ходили по аллейкам молодого парка. Потом сидели на скамеечке и опять ходили, изредка переговариваясь, больше молча. Альтус все на нее поглядывал.
— Что вы смотрите? — спросила она.
— Я?
— Вы! А кто же еще другой?
— Вы же сами давеча сказали, будто что-то происходит, — неуверенно произнес он. — Или уже все миновало?
— Нет! — тревожно и беспокойно сказала она. — Нет. Но только пойдемте, знаете, пожалуйста, теперь пойдемте…
— Разумеется, — поспешно и виновато согласился Альтус. — Вы, наверное, застыли на морозе…
Молча они прошли несколько шагов, потом он остановился, чтобы закурить. Его шинель была расстегнута, искры летели на сукно гимнастерки.
— Осторожнее, — посоветовала Антонина. — Потушите, прогорит…
Они дошли до парадной и поднялись на две ступеньки.
— Ну вот, — сказал Альтус, — я пойду.
— Уже?
— Да, пора.
— Но ваши товарищи еще сидят у Сидоровых.
— Ничего, они большие мальчики, доберутся сами.
Она молчала. Он сделался опять холодновато-вежливым, только в глазах его появилось что-то растерянное.
— Ну, до свиданья! — сказала Антонина. — А то, может быть, зайдете, выпьете еще чаю…
— Нет, пора, рано вставать завтра.
— И мне.
— А вам-то зачем?
— Наш комбинат работает без выходных.
— Вот видите, — думая о чем-то своем, сказал он. — Следовательно, и вам пора спать.
— Да, — сказала она. — И мне.
Он пожал ее руку, застегнул шинель на крючки, коротко вздохнул и ушел. А она вовсе не ложилась спать в эту ночь. Вернувшись домой, долго и азартно играла в дурака с Родионом Мефодьевичем, Щупаком, Заксом, пила чай, особенно как-то смеялась, а потом ушла к себе и до восьми часов проходила по комнате, кутаясь в платок и старательно собираясь с мыслями. Потом надела старенькое платье и пошла на комбинат.
Было еще совсем темно и очень неуютно: крупными хлопьями косо летел снег, белые деревья нахохлились, менялся ветер, делалось сыро и мозгло. Почти у самого комбината она увидела высокую фигуру, запорошенную снегом. Человек вышел из-за угла и направился ей навстречу — нетвердо, точно бы приседая. В это время рядом — на мыловаренном — низко и глухо, словно предупреждая об опасности, завыл гудок. Антонине стало страшно, она узнала человека, это был Пал Палыч — пьяный, с тростью. Он протянул ей руку, но она своей не дала.
— Что вы? — дрогнувшим голосом спросила она.
— С Новым годом, Тонечка, — сказал он ровно и сдержанно, — с новым счастьем. Помните, как мы с вами встречали Новый год?
— Не помню, — ответила она, — пустите меня, мне идти нужно.
Вновь завыл гудок, но теперь на другом заводе. По тротуарам массива быстро шли люди, порою хлопали парадные. Гудок все выл — тревожно, как казалось ей.
— Пустите, — повторила она, — мне вас страшно.
Он смотрел на нее, склонив голову набок. Даже за обшлагами его пальто был снег.
— Вы меня тогда пожалели, — сказал он, — помните, когда я напился? Я в жалость не верю, она мне смешна, никто меня в жизни не жалел. Но теперь пожалейте вы еще раз…
— Это противно, — сказала она, — зачем вы тут ходите?
Гудок все выл.
— Не можете пожалеть? — спросил он.
— Я себя жалею, — сказала она, — неужели вы не понимаете? — В ее голосе послышались слезы. — Оставьте меня в покое, я вас прошу. Оставьте! — воскликнула она. — Мне не нужно вас помнить, я не люблю вас. Зачем вы тут? Мне страшно, что вы тут. Не смейте сюда приходить, — внезапно успокоившись, почти грозно сказала она, — я запрещаю вам. Ходит тут, бродит с палкой! «Пожалеть»! Чтобы вы опять избили меня? Нет, хватит…
— Я вас этой ночью встретил, — сказал он. — С военным. Подыскали себе подходящего?
— Ну и подыскала! — с бешенством произнесла Антонина. — Да, подыскала! А вам какое дело?
И, обойдя Пал Палыча, как будто он был вещью, побежала к комбинату. Она чувствовала, что он смотрит ей вслед, и словно бы мороз струился по ее спине.
— С новым счастьем! — хрипло крикнул он ей вслед. — Слышишь, Тоська?
— Слышу! — резко обернувшись, ответила она. — Слышу! Да, я счастлива! А вы уходите отсюда, нечего вам тут быть, не боюсь я вас и никогда больше не испугаюсь!
Когда она вошла в очаг, передняя уже полна была матерей и ребятишек. Няни, еще сонные, раздевали сонных еще, розовых от снега и сна детей, хорошо и свежо пахло — снежком, ранним утром. Она вошла, сделала несколько шагов по передней. Все с ней здоровались — и матери, и няни, и отцы. Сердце у нее замерло, потом забилось. Никогда она не думала, что у нее столько знакомых. Она отвечала сейчас каждой, а с ней здоровались еще и еще, доброжелательно и приветливо ей улыбались, называли ее Антониной Никодимовной, что-то ей говорили; одна какая-то женщина с челкой, в мужском, видимо, тулупчике, подняла на руки девочку и сказала хорошим говорком: