Нехорошо было у нее на душе. Разговор со Скворцовым словно прилип, хоть отмывайся. И день ждал — неприятный, унылый, тоскливый.
Опять искать работу.
Первый магазин, в который она вошла, был колбасный «Гауф и К°».
Сам Гауф в белом фартуке и в кожаных манжетах стоял за прилавком. Он был худощав, мал ростом и ленив в движениях. Его печальные глаза смотрели тускло и, пожалуй, тупо. Перед ним на прилавке исходил паром стакан с крепким, почти черным чаем.
— Здравствуйте, — сказала Антонина.
Гауф кивнул головой.
— Может быть; у вас есть какая-нибудь работа?
— Нет, — вяло ответил Гауф.
— И не будет?
— Нет, — так же вяло сказал Гауф.
Антонина молчала, потупившись и разглядывая каменный, посыпанный мокрыми опилками пол. Она слышала, как посапывает Гауф, как скрежещут на улице трамваи, как бьется ее собственное сердце.
— Я могу работать уборщицей, — наконец сказала она, — убирать, мыть…
— Не надо.
— Может быть, вашим знакомым…
— Не надо.
Она подняла голову и посмотрела горячими, злыми глазами в лицо торговцу. Он равнодушно встретил ее взгляд и отошел в угол.
Антонина повернулась, чтобы уходить.
— Подождите, — крикнул Гауф, — я заверну вам обрезков…
Задыхаясь от стыда и злобы, она выскочила на улицу. Милостыню! Ей — милостыню! Не родился еще тот человек, из рук которого она примет подаяние…
Господи, что же делать?
Чтобы никто не видел ее стыда, она вошла в ворота огромного серого дома и постояла там бледная, но как будто бы спокойная.
Обрезки!
Она представила себе маленький сверток — такой, как дают старухам по субботам, — и в сверточке кружки разной колбасы: краковской, фаршированной, ливерной, кровяной… Там есть даже полсосиски и те концы колбас, которые завязаны веревочкой… копченой веревочкой.
Аккуратный маленький пакетик из желтой бумаги…
Шел крупный, липкий снег.
Приближалась весна.
Извозчики кричали рыхлыми, точно из ваты, голосами.
Снег налипал на подошвы.
Все кругом было желтовато-белым — деревья, дома, люди, ломовики.
Тающий снег брызгался, в нем разъезжались ноги, идти было неловко и трудно.
Во всех магазинах отвечали одинаково на одинаковые вопросы Антонины:
— Нет.
А если она спрашивала, не предвидится ли работы в будущем, то пожимали плечами и говорили:
— В будущем, гражданка, неизвестно, что будет…
Она заходила в колбасные лавки и в ювелирные магазины, в конфекционы и в бакалейные, в рестораны и в кафе — всюду. Иногда на нее щурились и, поразмыслив, говорили:
— Нет… Не подойдете…
Иногда на ее вопрос даже не оборачивались. Иногда ее подолгу расспрашивали. Иногда вздыхали. Иногда посмеивались. Но конец был один и тот же:
— Нет… Идите на биржу, даром время теряете.
В маленьком ресторанчике близ Сенной хозяин сидел в завешенной коврами тихой и теплой комнатке, щелкал на счетах и сосал короткую черную сигару. Он был уже сед, его, точно вылинявшие, глаза смотрели умно и неласково: толстые сизые губы под щетинистыми усами улыбались.
— Нет, я вас не возьму, — сказал он, — у меня, знаете, такое заведение, что из вас через три дня верченую котлетку сделают. Идите-ка подобру-поздорову. Вот обедом накормить могу. Желаете?
— Не надо, — грубо ответила Антонина, — я сыта…
— Ну и хорошо, что сыты, — сказал он, — и совсем превосходно, что грубить умеете. Это первое дело для красивой девушки. Засим до свиданья — занят.
Он поклонился низко и вежливо, не вставая из-за стола, и обмакнул перо в чернила.
— До свиданья, — весело сказала Антонина.
— До свиданья, — улыбнулся он и покачал головой: — Красавицей вырастете, ежели удержитесь… Красавицей! Ну, идите, идите. Когда есть будет нечего — накормлю… А главное, — добавил он многозначительно, подняв перо кверху, — а главное, не обращайте внимания.
— На что не обращать внимания?
— На все. Ходите легче. Поняли?
— Нет, — созналась она, — не поняла.
— А нет — так и не надо!
«Чудак, — улыбаясь, думала Антонина, — и что он такое говорил?»
Но ей стало как-то проще. Она больше не забегала в ворота, чтобы скрыть от прохожих стыд, ей больше не казалось, что все видят, как ее оскорбили, да и можно ли было ее оскорбить? Теперь она равнодушно входила в лавку и, дерзко спросив, нет ли работы, с нелепой и злой радостью выслушивала ответ.
Перед сном она посчитала деньги.
Несмотря на тщательнейшую экономию, несмотря на то, что она больше не покупала ни варенья, ни сушек, ни даже белого хлеба, несмотря на то, что ради сбережения дров она топила свою плиту раз в три дня и отогревалась только в постели — под всеми одеялами и шубами, несмотря на то, что вынула из корзины старые, уже выброшенные чулки и заштопала их, чтобы не тратиться на новые, которые стоили всего семьдесят копеек, — несмотря на все это, у нее осталось двадцать восемь рублей с мелочью. А истратив эти двадцать восемь, она должна была жить на пенсию в одиннадцать рублей…
Ей долго не спалось.
Стараясь надышать под одеяло, чтобы скорей согреться, она думала о том, как привести в порядок свое выцветшее, короткое и вытертое пальто… Вата в пальто сбилась, подкладка протерлась, какие-то дрянные лошадиные волосы то и дело вылезали наружу.
«Если кожей обшить по краям, — думала Антонина, — такой не очень толстой или даже тоненькой кожей. Рукава, воротник, борт и петли, пожалуй, можно — ничего получится. Но только как же я обошью? Это очень трудно, это на машине надо, а у меня машины вовсе нет, да ведь тут еще специальная машина нужна… с толстой иголкой… А может быть, руками?»
Тотчас же она представила себе, как она идет по улице в таком отделанном кожей пальто и в серой пуховой шапочке с помпоном, в перчатках, тоже серых, и в высоких, настоящих фетровых ботах…
«И не холодно, — вздрогнув от радости, подумала она, — и ни капельки не холодно, ну ничуть; мороз, снег блестит, извозчики кричат, и я иду, ботами щелк да щелк, и даже нос не потираю, так мне тепло…»
Ей было самой непонятно, почему вдруг, если обшить пальто кожей, станет тепло, но в холодной комнате, в постели, пахнущей чем-то вроде мороза, так хорошо думалось о теплом пальто, что Антонина не останавливала себя.
«А что, если не кожей? — внезапно подумала она. — А что, если воротник сделать ну хоть бы из барашка, тогда ту материю, что на воротнике, можно на обшлага пустить и так придумать обшлага, чтобы они клапанами заходили на локти, получится красиво, пожалуй…» И утром, ругая себя всеми худыми словами, она поехала на толкучку…
8. Шьется великолепный палантин
Такого воротника, какой ей хотелось купить, она не нашла, но, возвращаясь, она столкнулась с торговцем, который продавал белые заячьи шкурки.
Шкурки были связаны в пачки по дюжине, по полторы и по шесть штук — для детских шубок.
— Почем? — спросила Антонина.
— Рубль и двадцать, — весело сказал торговец и раскинул веером пачку шкурок. — Хорош товар, мягкий, теплый, выделано на пять с плюсом.
— Уж и с плюсом, — усомнилась Антонина, — за такую цену бобра можно купить…
— Купите.
— Куплю.
— Молодая и скупая, — сказал торговец, — нехорошо, муж любить не будет.
— Будет, — вспыхнув, ответила Антонина, — вот если деньгами начну бросаться, тогда не будет…
Торговец ободрал с усов и бороды иней, поплясал на месте, тряхнув шкурками, и, сделав отчаянное лицо, крикнул:
— Рубль! Выбирай пачку.
— Мне нужно на воротник.
— На воротник? На воротник, хозяйка, не покупай, бери на палантин… Очень красивый палантин получится.
— А сколько же нужно на палантин? — робко спросила Антонина.
— Тебе четыре шкурки нужно. Выбирай!
Возвращаясь домой со шкурками в руке, она увидела афишу, на которой жирными буквами было напечатано имя того артиста… Спектакль с его участием шел завтра.
Дома она долго подбирала шкурки, потом лезвием безопасной бритвы отрезала лапки и крепкой шелковой ниткой сшила шкурки одну с другой…
Незаметно наступил вечер.
Антонина зажгла электричество, поела, опустила пониже лампу и опять принялась за работу…
Легкая заячья шерсть как пух разлеталась по всей комнате, налезала в волосы, цеплялась к скатерти, к одеялу, к занавескам.
Когда палантин был почти готов, она заметила, что сшила шкурки чуть кривовато. Пришлось пороть и сшивать наново…
Постучал Пюльканем.
— Можно! — крикнула Антонина и отгрызла кусочек сахару.
— Добрый вечер, — сказал Пюльканем, — работаете?
— Добрый вечер, — ответила она, не поднимая головы, — работаю.
— Разрешите присесть?
— Садитесь.
Он сел, заложил ногу за ногу, погладил тремя пальцами бородку и рассказал, что сегодня у него в кооперативе приказчик Фетов попытался уворовать девять фунтов русско-американского сыра.
— Поймали?
— Поймали, — не торопясь, ответил Пюльканем, — пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой. Это вы из чего шьете — из зайца?
— Да.
— Мы слишком бедны для того, чтобы покупать дешевые вещи, — произнес Пюльканем. — Быть может, у вас совсем нет денег?
— Есть.
— Но отчего же вы не топите?
— Топлю, — сказала Антонина и встряхнула палантин, — топлю, вчера топила, а сегодня некогда — вот шью.
— Похудели, — вздохнул Пюльканем, — очень похудели…
Антонина низко опустила голову и ладонями растянула на столе палантин. Мех красиво серебрился и был мягок, — она с удовольствием разглаживала его.
— А разрешите вас спросить, — кашляя, заговорил Пюльканем, — долго ли вы предполагаете ждать работу? — Он очень раскашлялся, побагровел и, сплюнув за свою дверь в свою плевательницу, опять уселся и опять, как давеча, погладил бородку тремя пальцами. — Бронхит, — промолвил он, — молочко надо пить с боржомом, вы боржом любите?
— Нет.
— Напрасно. В нем полезные ископаемые есть.
— Какие?
— Железо.
— И все-то вы врете, — сказала Антонина. — Какие такие полезные ископаемые? Вранье!