— А ты все-таки, Зверева, дура, — вспомнила Антонина, — стала щенят разглядывать, какие кобельки, какие сучки. Я даже покраснела.
— А разве неприлично получилось? — заволновалась Зверева. — Я, право, не заметила.
— Эй, граждане, не шептаться! — крикнул Аркадий Осипович и протянул им карточку. — Выбирайте.
— Пля-де жур, — прочла Антонина и вспомнила сорти-де-баль.
Дальше шли названия совершенно непонятные и неслыханные, причем известным было только какое-то слагаемое кушанья, — например, с грибами, или с цветной капустой, или с пирожками, само же кушанье оставалось тайной.
— Не понимаю я, — краснея от напряжения и оттого, что на нее смотрели метрдотель, Аркадий Осипович и официант, шипела Рая. — Ну что это такое, ты понимаешь, Старосельская? Крокетки, сальми из дичи, хашиоз-еф-поше, молодка берси, ньеки по-итальянски, беф-бризе.
— Что же вы, девочки, — улыбаясь, спросил артист, — выбрали?
— Ничего мы не выбрали, — совсем сконфузившись, сказала Рая, — мы не понимаем…
— Ах вы, чудак народ, — засмеялся Аркадий Осипович, — ну, давайте сюда, вместе выберем. Что, ньеки, да? Ньеки — это из теста такая запеканка, верно, Оглы?
— Верно, — сказал официант, — с сыром тесто.
— А берси? Жареная курица, верно, Оглы?
— Курица, так точно, — подтвердил Оглы, — можно сделать с цветной капустой. Или рис подать…
— Нет, не надо, — решил артист, — знаете что, Валентин Михайлович? Дайте нам три нареза.
— А что такое «нареза»? — спросила Рая.
— Нарез, барышня, кушанье, в котором все есть, — пояснил Оглы, — и курица, и ветчина, и ростбиф, и бифштекс… В холодном виде будет.
Девочки переглянулись. Им обеим понравилось то, что в нарезе есть все.
— Но в холодном виде, — тихонько сказала Рая.
— А зачем нам горячее?..
Пока официант хлопотал с ужином, Аркадий Осипович вертел в пальцах зеленый красивый бокал и, глядя, как отражается в стекле свет от люстр, едва слышно насвистывал «Не осенний мелкий дождичек». Антонине опять показалось, что ему скучно с ними, что если бы не они, то он подсел бы к своим знакомым и так же смеялся бы, как те. Она съежилась и опустила голову. Ей стало холодно, шум ресторана отодвинулся куда-то далеко, она слышала только тихий свист Аркадия Осиповича да вздохи томящейся Раи.
— Так, — вдруг сказал артист и стукнул бокалом о стол. — Что вы приуныли? Скучно со мной?
Антонина подняла голову и не узнала Аркадия Осиповича — до того он изменился за эти несколько минут. Бледный, постаревший, он точно обмяк в своем кресле, только глаза его блестели по-прежнему — молодо и насмешливо.
— Разваливаюсь, — будто отвечая на безмолвный вопрос Антонины, сказал он, — устал. День ничего и вечер ничего, а как ночь наступает, как подумаю о своей квартире, о том, что снова не спать…
Он не кончил, махнул рукой и отвернулся.
— А вы к доктору пойдите, — сказала Антонина, — папу один доктор лечил очень хороший — Дорн, вот к нему.
— Это у Чехова Дорн.
— Что?
— Я сказал, что у Чехова есть врач Дорн. В одной пьесе. Он и пьесу кончает: «Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился». А потом занавес.
— Я не понимаю, — робко сказала Антонина.
Аркадий Осипович молчал.
— Пустяки, — неожиданно сказал он и громко поздоровался с компанией людей, которая рассаживалась за соседним столиком.
— Кто это? — спросила Рая.
— Актеры.
Их было пять человек. Один, очень толстый, с бабьим лицом, в железных очках и с трубкой, садясь, все махал Аркадию Осиповичу рукой. Другой — помоложе — что-то не по-русски сказал, и все засмеялись и закивали головами. Аркадий Осипович тоже улыбнулся. Самый высокий из пришедших — длинноносый, с белыми волосами — был очень странно одет и никак не мог найти себе удобное место. Официант долго усаживал его, но так и не усадил — он вдруг рассердился и ушел. Все опять засмеялись.
— Обиделся, — сказала Рая.
Официант принес никелированное ведро со льдом. Во льду стояли две бутылки вина, Рая посмотрела на Антонину и опустила глаза.
— Ешьте икру! — велел девочкам Аркадий Осипович. — Вот эдак! На поджаренный хлеб масла, а потом икры, да побольше.
Чужой официант в эту секунду положил перед артистом записку. Аркадий Осипович прочитал и сказал неожиданно жестким, почти железным голосом:
— Ответа не будет!
Сложил записку вроде бы конвертиком, с удовольствием разорвал на четыре части и выругался:
— Скотина!
— Кто это — скотина? — поинтересовалась Рая. Она всегда обо всем, спрашивала, такая уж у нее была привычка.
— Некий иностранный подданный, по фамилии Бройтигам, — медленно прихлебывая нарзан, ответил Аркадий Осипович. — Концессионер, директор-распорядитель, спекулянт и международный жулик. Отто Вильгельмович. Занимается скупкой жира, кишок, рогов, копыт, устраивает комбинации с альбумином и, на досуге, устраивает турне русских артистов за границу. Замучил меня всякими предложениями. Вы понимаете?
Он разговаривал с ними, как с равными, и это было так прекрасно, что Антонина даже задохнулась от счастья. Его враг был и ее врагом — этот отвратительный Бройтигам, — вот он сидел один за большим круглым столом и ел один, пил один, и курил сигару один, — тот самый Бройтигам, который даже не приехал на похороны Никодима Петровича, тот самый Отто Вильгельмович, на которого папа работал и который даже не поинтересовался, как живет дочка его умершего служащего. «Ответа не будет!» — великолепно сказано. «И я так скажу когда-нибудь! — думала Антонина. — Непременно скажу: не будет ответа!»
— Налить вам вина, девочки? — спросил Аркадий Осипович.
— Ответа не будет! — неожиданно для себя вслух произнесла Антонина и сконфуженно поправилась: — Пожалуйста. Простите, это я нечаянно…
— Что ж, пить так пить! — произнесла Рая. — Где-то я слышала — пей за столом, а не за столбом.
Все было очень вкусно, Аркадий Осипович рассказывал веселые и смешные истории, печально и красиво играла музыка, порою электричество гасло, и тогда зал и столики освещались прожекторами или особым, повешенным на потолке зеркальным шаром, который отражал и разбрасывал пятнами направленный на него луч прожектора.
— Смотри, звезды, — вдруг крикнула Рая.
— Где?
— Да на потолке.
Стеклянный потолок действительно был покрыт маленькими электрическими звездами.
— Вот оригинально, — сказала Рая? — правда, оригинально, Аркадий Осипович.
— Ничего.
— Не ничего, а именно оригинально, — заспорила Рая, — очень оригинально и очень красиво.
Они выпили по три рюмки вина и как-то сразу опьянели. Все показалось им простым и легким. Если бы их сейчас пригласили танцевать, они непременно отправились бы и показали себя как следует.
— А что? — говорила Рая. — Вон та, в лиловом, видишь как танцует? Как корова на льду. И все с ужимками. Наша Чапурная — и та лучше.
— Лучше, — согласилась Антонина. Ей стало грустно.
«Наташа Шевцова, — думала она, — он любит ее до сих пор. Она красивая, а я нет. Она умная, а я нет. Он любит ее, а не меня. И все. Наташу. А я Тоня. Шевцову. А я Старосельская. Я Тоня Старосельская, а она Наташа Шевцова. И все. Вот какой он грустный, хороший и усталый. Он, наверное, о ней думает. И вина он много выпил, не надо ему столько пить. Какой красивый у него галстук — скромный, красивый. И как он красиво пьет, ест мало. Совсем мало ест. Сам большой, много работает, а ест мало. И любит Наташу Шевцову».
— Послушайте, Аркадий Осипович, — неожиданно для себя сказала она и положила на рукав его пиджака свою смуглую руку, — не надо так задумываться!
— Я и не задумываюсь, — точно проснувшись, сказал он, — так просто…
— Неправда, задумались…
— Ну, задумался, — грустно согласился он.
— Вот и не надо, — блеснув глазами, сказала Антонина, — не надо, не надо. Вернется к вам Наташа Шевцова и будет вас любить как… — она запнулась, — как надо, и все будет очень хорошо…
— А я не хочу, чтобы она ко мне возвращалась.
— Неправда, хотите!
— Так ведь оттого, что я хочу, она не вернется?
— Непременно, обязательно вернется. И все будет очень хорошо.
Несколько секунд он молча смотрел на Антонину злыми глазами, потом вдруг наклонился и быстро поцеловал ее руку, точно клюнул. Она отвернулась.
«За Наташу поцеловал, — думала она, — за Наташу Шевцову».
Она ничего не видела — слезы застелили ей глаза.
«Автомобиль, — кусая губы, думала Антонина, — театр, артисты, сорти-де-баль, какая я глупая, какая ужасно глупая. Не надо мне ничего. Пусть он не будет артистом. Пусть он будет шарманщиком. Пусть он ничем не будет. Пусть он целый день ест и спит. Пусть… Я буду работать. Пусть умрет Наташа Шевцова».
С ужасом она поглядела на него — ей показалось, что она вслух пожелала смерти Наташе. Он что-то говорил, его губы шевелились, но она не слышала слов.
— Что вы говорите, Аркадий Осипович?
— Я говорю, что еду завтра.
— Уедете завтра, — повторила она, еще не понимая смысла этих слов, — уедете завтра… А как же я? Ведь я люблю вас.
Он не расслышал и нагнулся к ней.
— «Где небо южное так сине, — подпевала оркестру Рая, — где женщины как на картине…»
— Я люблю вас, — повторила Антонина, но он опять не расслышал.
— Что?
— Я сказала, — едва шевеля губами, промолвила она, — что очень жаль, раз вы уезжаете…
— Нет, вы не то сказали.
— То, — подтвердила она.
— «Она плясала с ним в таверне, — мурлыкала Рая, — для пьяной и разгульной черни манящее танго».
— Какое, какое? — спросил артист.
— Манящее, — сказала Рая. — А что? Очень просто — манящее. Как вам все не нравится, прямо удивительно.
Аркадий Осипович засмеялся, а Рая обиделась.
— Мне все нравится, — сказал он, — чего вы сердитесь? Ешьте лучше сладкое.
Сладкое было необыкновенным; сверху горячее, даже с поджаренной, хрустящей корочкой, а внутри мороженое.
— Ничего не понимаю, — волновалась Рая, — как это делается, Аркадий Осипович, вы не знаете?