Анна Ефимовна все плакала.
Когда она ушла, Скворцов сказал слышанную где-то фразу:
— Добрая старуха.
И сел на диван.
Но Антонина быстро встала, накинула на плечи плед и подошла к окну. Скворцов обнял ее за плечи и жадно поцеловал в шею.
— Мы скоро поженимся, — попросил он, — как только комнату найдем.
— Хорошо, — тихо согласилась она.
И он тотчас же начал поиски.
Ему удалось обменять кухню Антонины на хорошую комнату в небольшой квартире. Доплатил он немного. Комната была на Петроградской стороне, в огромном каменном доме с балкончиками и окнами без переплетов. Прежде чем обменять, он точно узнал, кто живет в квартире. Жильцы были пожилые люди — ничто не угрожало его спокойствию.
Два дня он ходил с Барабухой по магазинам и по рынкам — присматривался, подбирал обстановку, обои, портьеры, гардины. Изредка Барабуха пытался советовать. Тогда Скворцов поворачивался к нему и холодно говорил:
— Тебя-то, кажется, не спрашивают?
Барабуха смущался.
— Я так, — бормотал он, — может, вы не заметили.
На третий день Скворцов нанял ломовика, посадил рядом с ним Барабуху и велел ехать к Андреевскому рынку. Здесь был оставлен задаток. Ломовик и Барабуха, обливаясь потом, грузили на подводу отличный буфет черного дуба. Скворцов стоял поодаль в дорогом своем английском пальто, в шляпе, чуть сдвинутой на затылок, в модных башмаках, в замшевых серых перчатках, покуривал и покрикивал на ломовика и на Барабуху. Когда буфет погрузили, замотали рогожами и привязали веревками, Скворцов велел ехать на Садовую к мебельному магазину, матерно обругал за что-то Барабуху и вскочил на ходу в трамвай. В магазине был оставлен задаток за огромную — тоже черного дуба — кровать. Такие кровати Скворцов видел только в кинематографе на Западе. Почти квадратная, низкая, на квадратных тяжелых ножках, с высоким без всякой резьбы изголовьем, с волосяным валиком и великолепным матрацем, обтянутым тиком, кровать эта так понравилась Скворцову, что он, вопреки всем своим правилам, даже не попытался торговаться, а сразу оставил ее за собой. Хозяин, косоротый старик в тулупчике, скрипучим голосом посулил счастья молодожену и, как бы в подтверждение своих слов, с силою ударил по матрацу. Пружины ответили коротким, едва слышным гудением.
— Оркестр, — сказал хозяин и засмеялся.
Скворцов покрутил головой и тоже засмеялся.
С Садовой он приказал Барабухе ехать на Невский к Главному штабу.
Там погрузили круглый обеденный стол, шесть стульев, раму для ширмы, люстру с подвесками и две тумбы, — Скворцову хотелось, чтобы тумбы стояли по обеим сторонам замечательной кровати, как в кинематографе.
Кухонный стол, мягкое кресло и пепельница на ножке были куплены в мебельных рядах на Ситном рынке…
Когда приехали домой, уже наступал вечер. В комнате, только что оклеенной новыми обоями, курили два маляра. Скворцов осмотрел работу, велел еще повесить гардины и портьеры, расплатился и заговорил с полотером.
Барабуха и ломовик таскали снизу вещи. В комнате пахло клейстером, воском и сырым мочалом. За стеной играл граммофон.
— Ну, вот что, — сказал Скворцов Барабухе, — вы тут действуйте, а я пойду познакомлюсь с жильцами. Неудобно…
Объяснив, куда что ставить, он повесил пальто в наиболее безопасное место, обтер башмаки случившимся куском пакли и постучал в дверь, за которой играл граммофон.
— Войдите, — ответил спокойный и низкий голос. Он вошел.
Навстречу ему поднялся очень высокий, широкоплечий, уже седой человек, в очках, в хорошем, но немодном костюме, в белой мягкой рубашке, повязанной, по-старинному, черным бантом, в меховых туфлях.
— Зашел познакомиться, — сказал Скворцов, — новый ваш сосед…
— Очень рад. Пал Палыч Швырятых.
Они пожали друг другу руки и сели.
— Слышал — молодожены, — улыбаясь в усы, сказал Пал Палыч, — ну что ж, веселее в квартире будет, дети пойдут, все такое…
— До детей еще далеко, — тоже улыбнулся Скворцов.
— Не говорите…
Помолчали.
— Вид у вас усталый, — сказал Пал Палыч, — захлопотались, поди, с переездом… Может быть, стаканчик чайку?
— Спасибо…
Пока Пал Палыч устраивал чай, Скворцов оглядел комнату. Она была хорошо, со вкусом обставлена. В большом, о три окна, фонаре стояли дорогие тропические цветы. «Купить разве и мне таких?» — подумал Скворцов. Потом он поглядел на Пал Палыча, на его сильную шею, на серебристые волосы, на большие белые руки и подивился — странный человек. «Сколько ему лет? — подумал Скворцов. — Сорок или шестьдесят? Сорок, пожалуй, — решил он, — поседел рано…»
За вкусным, очень крепким чаем Пал Палыч спрашивал, где Скворцов работает, работает ли его будущая жена, как решили венчаться — церковно или гражданским браком? Слушая, он все время улыбался, но глаза его за очками были холодны и безразличны, хоть и выражали внимание. Когда Скворцов сказал, что венчаться решено в церкви. Пал Палыч сокрушенно покачал головой.
— Не стоило бы.
— Почему?
— Смешно.
— Что смешно?
— Да вся эта процедура смешна. Поп, как ворона, каркает. Столик этот дурацкий — аналой-то. Венцы. «Прииди, прииди, от Ливана невеста». Смешно, право. Супруга настаивает?
— Нет, — смущенно сказал Скворцов.
— Неужели вы?
— Я.
Пал Палыч потрогал пальцами пышные усы и вдруг весело засмеялся. Скворцов заметил белые и ровные его зубы.
— Позвольте, — все еще смеясь, говорил Пал Палыч, — вы ведь советский моряк… Чудеса, право… И много у вас таких христиан?
— Я не очень христианин, — сухо сказал Скворцов, — но мне нравится венчание. Красиво и торжественно.
— Ах, вы про это… Да, если про это…
Он спокойно и с видимым удовольствием смотрел на Скворцова.
— Когда же думаете перебираться?
Скворцов ответил.
Постучал Барабуха, просунул в дверь голову и сказал, что ломовик требует денег.
Скворцов попрощался с Пал Палычем и вышел.
Настроение у него вдруг испортилось: так приятно начавшийся разговор кончился несколько обидно, Скворцов чувствовал себя униженным, почти в дураках, хоть ничего особенного и не случилось.
«Будет под боком такая сволочь жить», — подумал он и ни с того ни с сего накричал на Барабуху.
Когда он уходил из новой квартиры, за дверью Пал Палыча опять запел граммофон. Скворцов прислушался и узнал песенку Арлекина:
О, Коломбина,
Верный, нежный Арлекин
Здесь ждет один…
«Ну и жди», — подумал Скворцов.
На лестнице Барабуха попросил у него денег, пожаловался, что разваливаются ботинки.
— Сколько?
— Десятку надо, — жалобно сказал Барабуха, — у меня вовсе ни копейки нет.
Скворцов дал ему три рубля.
Барабуха покачал головой, злобно взглянул в спину Скворцову, но ничего не сказал.
С утра на следующий день Скворцов ездил по своим приятелям и собирал собственные вещи, оставленные за время болезни Антонины то у одного, то у другого. Только одну ночь за все время он ночевал дома, остальные — у приятелей. Так ему казалось красивее, и так больше подходило для будущей жены.
Потом он заехал в порт, покрутился на корабле, рассказал пару анекдотов и отправился на новую квартиру.
Паркет блестел, люстра была уже повешена, вещи расставлены. Горбун-обойщик обтягивал кретоном ширму.
— Здорово, хозяин, — сказал Скворцов.
— Здравствуйте, — негромко ответил обойщик и грустно посмотрел на Скворцова.
Скворцов прошелся по комнате, постучал ногтем по новым штепселям, потрогал, хорошо ли натянут шнур, засвистал и сел на кровать. Посидев на кровати, он сел в кресло, положил ногу на ногу и вынул из кармана газету, но читать не стал, а только смотрел в нее, ощупывая телом — каково сидеть в кресле, читая, допустим, газету.
Сидеть было удобно.
Скворцов пожалел, что еще не перевезен шифоньер и, следовательно, нельзя посмотреть на себя в зеркало, какой это имеет вид: кресло, газета и он — в кресле, в своей комнате…
— Ну как, хозяин, хороша комната? — спросил он у обойщика.
— Хорошая, — грустно сказал обойщик.
— И ширма подойдет?
— Почему же не подойдет?..
Он опять засвистел. Тотчас же ему пришло в голову, что хорошо бы, пожалуй, было, если бы и полотер, и обойщик, и маляры, и монтер — все они работали вместе по отделке его квартиры, — тогда бы это имело красивый вид…
Ему захотелось пройтись еще по каким-то другим комнатам так, чтобы открывалась одна дверь, потом другая, потом третья и дальше были бы еще двери, а затем лестница, крытая ковром.
— Эх, красота, черт возьми, — пробормотал он и досадливо прищелкнул пальцами.
Собственно, у него были еще деньги для того, чтобы достать себе вторую комнату и даже обставить ее не хуже, чем первую, но он боялся это сделать, так как вторая комната могла навести некоторых людей на подозрение, а рисковать, конечно, не стоило.
Ему сделалось грустно.
«Не будет у меня второй комнаты, — насвистывая, думал он, — никогда не будет. То есть вторая, может случиться, и будет. И третья будет. И кухня будет. А вот анфилады никогда не будет. Никогда я не пойду из двери в дверь по комнатам, по залам, по гостиным, по кабинетам…»
Он мысленно выругался и встал.
Ему нельзя было богатеть.
Конечно, он мог вкусно есть, мягко спать, это не запрещалось, потому что это можно было скрыть. Он мог купить себе даже обстановку, мог одеваться; он был бережлив — так по крайней мере о нем думали все. Обстановка, одежда — это все сбережения, но это не устраивало его.
Он хотел делать дело — большое и серьезное, с размахом, с риском, волнующим, но не очень опасным, такое дело, на которое стоило бы ставить и которое могло бы выиграть.
Но время было не то. Он понимал, что время не то, и боялся. Дальше контрабанды работа не шла. Это давало неплохие деньги, но заработок был незаконным, как воровство, это были ненастоящие деньги…
Он зависел от Барабухи.