— Гей до дому, нехай ты лопнешь!
Где-то впереди, во тьме мужские голоса пели:
Герань в окошечке,
Две белы кошечки…
— Закс! — вдруг окликнула Женя.
К ним подошел высокий, худой парень в шляпе с большими полями, в пальто.
— Ты откуда?
— Из Мариинского, — сказал парень и засмеялся, — с «Пиковой дамы»…
— Чего ты смеешься?
— Ну разве не видишь? Я купил шляпу…
— Все-таки купил, — тоже засмеялась Женя.
— Ну да! И вот с первого акта сюда… Теперь Сивчук затравит… А ты куда идешь?
— Не знаю, — сказала Женя, — вот мы с товарищем вышли из конторы и ходим по воде — не знаем, что делать. Прикажи что-нибудь!
— Прикажу! Пойдем!
Он взял Антонину за рукав пальто и повел по воде в темноту.
— А ты смешной в шляпе, — говорила Женя, — очень смешной.
— Вы что дрожите? — вдруг спросил Закс у Антонины. — Боитесь? Тут не глубоко.
— Я ничего не боюсь!
Они пришли к небольшому кирпичному зданьицу. Закс открыл дверь ключом, вошел внутрь и зажег свечу.
— Теперь заходите, — крикнул он изнутри, — будем мое хозяйство спасать…
Он повесил свою шляпу на гвоздь, снял пальто, пиджак, закатал рукава рубашки и, расхаживая по колени в воде, принялся вытаскивать из воды какие-то ящики с железом и ставить их на полки.
— Давайте, давайте, — командовал он, — большие не берите, берите поменьше, но побыстрее работайте…
Когда Антонина вытащила тяжелый ящик, Закс мигом подскочил к ней и помог взгромоздить ящик на полку.
— Тяжелое не поднимайте, — сказал он сердито, — незачем…
Потом к ним прибежал тот круглолицый паренек, с которым Антонина столкнулась в дверях конторы.
— Селям-алейкум! — закричал парень. — Ты, Закс, девушек на свое железо забрал, а у нас в столовке вода к продуктам подбирается. Это кто у тебя?
И он смешно прищурился.
— Пойдемте же, — добавил он обиженным голосом, — ведь я серьезно говорю. Это, кажется, Женя?
— Да.
— А еще кто?
— А еще Антонина, — сказала Женя, — познакомьтесь, товарищи, — это, кажется, Щупак.
— Так точно, — сказал круглолицый парень, — Щупак Семен… Когда они пришли в кладовую, вода уже начала спадать. Пал Палыч, весь перепачканный в муке, сидел на мешках, наваленных на столе, и курил папиросу из длинного мундштука. Увидев Антонину, мокрую, но довольную, он удивленно на нее взглянул и пошел к ней навстречу.
— Вы насквозь промокли, — сказал он тихо и укоризненно, — теперь простудитесь.
— Но вы тоже промокли, — сказала она, и глаза ее блеснули.
— Я здесь служу…
Антонина молчала.
— Пойдемте в конторку — там буржуйка топится, обсохнете.
Когда они вышли со склада, уже вызвездило. Звезды были будто тоже сейчас вымыты. Ветер стих — теперь он едва шелестел, а не рвал, как давеча, порывами. Весело запахло досками, сосной, намокшим щебнем. Вода уходила в землю, лилась потоками обратно в Неву, все кругом было наполнено легким шипением, мелким и тоненьким звоном, точно таяли снега в первую и сильную весеннюю ростепель. На секунду Антонина закрыла глаза — вспомнила ту весеннюю ночь после ресторана с Аркадием Осиповичем.
— О чем вы задумались? — спросил Пал Палыч.
Она промолчала.
В конторке от сплошного пара ничего не было видно, как в бане. Народ стоял, сидел, лежал где попало. Только сейчас Антонина поняла, сколько людей работало на массиве. Накалившаяся докрасна буржуйка обслуживала враз не менее дюжины народу — сушила одежду. Воняло гарью и чадом от неумело потушенных факелов.
— Тоня! — крикнули из-за шкафа.
За шкафом стояла Женя и смеялась с полной, белой женщиной.
— Вот познакомьтесь, — сказала Женя, — это Марья Филипповна, а это Тоня. Вот, Тоня, Марья Филипповна зовет нас всех к себе обсушиться и обогреться.
— И чаю попить, — сказала Марья Филипповна ласково. — Только у меня комнатка маленькая, я мужчин не смогу принять. А что, и переночуете у меня… Переночуете?
Выходили из конторы все вместе. Пал Палыч держал Антонину под руку и ласково советовал:
— Попросите у них водки, — наверное, найдется, и ноги водкой — так, чтобы горели. Да вы не слушаете…
— Слушаю, слушаю, — смеялась Антонина и благодарно пожимала руку Пал Палычу.
— Пораньше завтра приезжайте…
— Хорошо…
— А то я сам за вами приеду…
— Хорошо, хорошо…
— Что вы все смеетесь? — улыбался Пал Палыч. — Точно с ума сошли.
— Не знаю, — говорила Антонина, — мне как-то отлично.
— Уходите скорее, а то простудитесь.
— Давайте побежим, — предложила Женя и дернула Антонину за руку.
Они побежали, но вдруг обе начали хохотать и остановились, сразу обессилев.
— Ну, пойдем же, — говорила Женя, — а то этак мы вовсе не доберемся…
— Пойдемте.
Они пошли быстро, рука об руку.
— Послушайте, — сказала Женя, — давайте водки выпьем, а? Послушайте, там нас, наверное, будут водкой угощать, там ведь уже накрыто для нас, да?
— Да, — радостно сказала Антонина.
— И мы выпьем?
— Выпьем.
— По рюмке.
— Да.
— Или даже по две, по три.
— Давайте напьемся, — сказала Антонина, — напьемся, как звери! Все равно спать. Будем пить, сколько захотим.
Женя засмеялась, поднялась на носки и поцеловала Антонину в холодные, улыбающиеся губы.
— Вы милая, — сказала она, — вы милая.
У Марьи Филипповны, за овальным дубовым столиком, играли в шашки тот бородатый, коренастый старик, который привел Антонину на массив, и дворник Егудкин. Марья Филипповна всех познакомила. Бородатого старика звали Леонтием Матвеевичем Сивчуком, а Егудкин оказался мужем Марьи Филипповны.
В комнате было натоплено, кипел самовар, на плитке в углу что-то жарилось и вкусно шипело.
— Переодеваться, переодеваться, — сказала Марья Филипповна и повела их за ширму. Там, на большой деревянной кровати, на шелковом одеяле уже лежало белье, шерстяные грубые чулки, платья… Антонина и Женя разделись, обеим сделалось вдруг страшно холодно, обе дрожали и смеялись, натерли ноги чем-то пахучим и едким (Марья Филипповна сказала, что это «бальзам») и надели на себя огромные сорочки Марьи Филипповны. От сорочек пахло жавелевой водой и утюгом, ноги горели в шерстяных чулках, платья были донельзя широки… Так они вышли ужинать — розовые, веселые, голодные. Марья Филипповна подала жаренную вместе с колбасой картошку и квашеную капусту с клюквой — холодную, зимнюю.
— Ну, приступим, — сказал Леонтий Матвеевич и взглянул на Антонину озорными глазами. — Водку потребляете?
— Потребляю, — сказала Антонина.
— А вы?
— И я, — сказала Женя.
— Вот уж и не ждала, — засмеялась Марья Филипповна, — какие все пьяницы.
Выпили, закусили капустой.
— Капуста — это не товар, — сказал Сивчук, — товар — это гриб маринованный, простой, но закуска страшной силы.
Женя фыркнула.
— Давайте еще выпьем, — сказала она, — товарищ Егудкин, вы хозяин, можно?
Она сама налила всем, потом встала, перегнулась через стол и чокнулась с Марьей Филипповной.
— Выпьем за хозяйку.
Потом пили за Егудкина, за Женю, за Сивчука. У Антонины легко и приятно кружилась голова, она всему смеялась и ласково глядела на сидящего перед ней Сивчука. Сивчук ей подливал и таскал для нее со сковороды самые поджаристые ломтики картошки.
Перед тем как ложиться спать, они решили вдвоем проводить Леонтия Матвеевича до ворот, надели шубы Егудкина и Марьи Филипповны и вышли из дому.
Сивчук сипел трубкой и что-то говорил о закусках, но ни Женя, ни Антонина его не слушали. Было тихо, сыро, холодно. У ворот уже сидел дежурный дворник. Пахло кислым тулупом. Возле дворника возился маленький пес.
— Это Чижик, — сказал Сивчук и свистнул: — Чижик, Чижик!
Известный всей Нерыдаевке пьяница Клин бродил неподалеку по мостовой и протяжным голосом спрашивал:
— К чему это все? К чему?
Антонина и Женя прошлись еще немного и попрощались с Сивчуком. Когда шаги его совсем стихли, Женя сказала:
— Пойдемте спать. Вам не холодно?
— Нет.
— И мне нет, но все-таки пойдемте, уже поздно. И еще потихоньку водки выпьем.
— Что это с вами? — улыбнулась Антонина.
— Так. Грустно.
— Почему?
— Не знаю. Вот осталась тут ночевать, а Сидоров один уехал, на своем дурацком мотоцикле.
— Так поезжайте домой, — чуть обиженно сказала Антонина.
— Уже трамваи не ходят.
— Как-нибудь доберетесь.
— Нет, нет, — быстро заговорила Женя, — не в этом-дело. — Она схватила Антонину за руку. — Почему он меня не заставил домой поехать?
— Ничего не понимаю.
— Ну, конечно, конечно, он должен был меня заставить. Понимаете? То есть я сказала: «Остаюсь ночевать», и он тотчас же: «Пожалуйста». Он не должен был говорить это дурацкое «пожалуйста», — почти крикнула Женя.
— Какое «пожалуйста»?
— Вы любите кого-нибудь? — спросила Женя.
— Нет, — сказала Антонина, — нет, я никого не люблю.
Женя удивленно на нее взглянула.
— А любили?
— Не знаю. То есть, может быть… Хотя, впрочем, нет. Видите ли, я не умею, и не могу, и не хочу любить просто так, кого-нибудь, или выдумывать, что люблю, понимаете?
— Понимаю.
— Я не умею примиряться… — Она помолчала. — Или подсовывать любовь туда, где ее нет… Я ведь мечтательница, — она тихо засмеялась, — я всегда мечтала, мечтала… Сорти-де-баль… Мне казалось, что я влюблена в одного артиста. Я даже наверно в него была влюблена или даже сейчас влюблена…
— Ну?
— Мне сны всегда снятся, что меня любят, знаете эти сны…
— Знаю, знаю…
— Только вы не сердитесь на меня, но это я первый раз в жизни говорю, честное слово, почему-то мне сейчас захотелось об этом говорить… Вы знаете… То есть вы, наверное, не знаете, ведь у вас все есть, вам мечтать не о чем…
— Как не о чем?
— Ну, все равно, значит, знаете. Я его еще не видела и не увижу, конечно, и все это выдумала, такого не может быть, это я выдумала, как сорти-де-баль, как заячий мой палантин. — Антонина усмехнулась. — Я вам расскажу как-нибудь про палантин, он до сих пор у меня… Да, о чем я? Да… Вы знаете, я все вижу — стоит мне закрыть глаза, и я вижу этого человека, конечно, не его самого, а как он смотрит на меня. Вот стоит и смотрит.