В этой скучной и пыльной комнате кто-то для очистки совести повесил две картинки: на первой мальчик в матроске швырял с берега корм рыбам, на второй мордатый офицер в погонах и в аксельбантах расстреливал из нагана коммуниста, похожего на Христа. В простенках же между окнами висели дрянные циновки и большое деревянное блюдо.
Антонина долго рассматривала офицера, мальчика, блюдо. Рядом с ней молодая пара, крепко прижавшись друг к другу, тоже разглядывала картины и чему-то смеялась. Чему? Вдруг она поняла: девушка смеялась над ней — потому что она стояла перед гладкой, насквозь пропыленной циновкой и глядела на циновку, как на картину.
Пал Палыч в дверях большими затяжками докуривал папиросу. Его глаза поблескивали под очками.
В соседней комнате занимались учетом умерших и родившихся. Рождалось больше, чем умирало, и, вероятно, поэтому в комнате, несмотря на смешение двух совершенно разнородных видов учета, было все же веселей. Кто-то тихо смеялся в углу. Антонина оглянулась: молодая женщина с ребенком на руках показывала коренастому быстроглазому парню плакат, на котором было изображено, как надо чистить зубы; вероятно, парень не любил заниматься этим делом, и жена над ним посмеивалась.
В вестибюле друг против друга стояли два человека. Их освещали матовые лампы, оба они были в сером, мужчина страдальчески морщил свое изглоданное лицо и все собирался что-то сказать, но только махал рукой и сплевывал в огромную урну, стоящую, как памяник, на пьедестале. Женщина дергала намотанную на шею лисицу за хвост и непрерывно трещала, в чем-то оправдываясь и заглядывая в глаза мужчине хитро и лживо.
Они шли разводиться.
Антонина была хорошей хозяйкой.
Вид всякого беспорядка вызывал в ней острое желание немедленно его ликвидировать.
И непременно самой.
Если ей случалось видеть пустую квартиру, она тотчас же в уме прикидывала, как тут можно расставить вещи.
Несмотря на застенчивость, она нередко останавливала ломовиков:
— Полено уронили.
Но она почти ничего не знала, кроме своей комнаты и парикмахерской.
Брились люди. Иногда приходили два приятеля и, усевшись на кресла рядом, переговаривались друг с другом.
— Но ведь так же нельзя, — говорил один, — ведь это же безобразие.
И, отстранив ее руку, позабыв о том, что лицо намылено, орал:
— За такое горючее их, подлецов, сажать надо!..
Она понимала, что горючее плохое. Но ей до этого не было ровно никакого дела — горючее было горючим, оно существовало вне того мира, в котором жила она. И, вытирая ватой бритву, она спокойно ждала, пока клиент перестанет горячиться, но ждала, конечно, в том случае, если не было очереди. Если же очередь была, Антонина сухо говорила: «Извините», и клиент, сконфузившись и подставляя намыленную щеку, умолкал. Ведь не могла она позволить, чтобы очередь задерживалась из-за нее.
Иногда разговоры клиентов оказывались понятными и близкими ей, несмотря на огромную разницу масштабов той жизни, которой жили клиенты и она сама.
Тогда ей становилось грустно.
Конечно же она бывала в учреждениях, относила какие-то бумажки, платила гербовые сборы, даже писала заявления. Но это было не то. Она не понимала этих учреждений.
Зачем они существуют? Где их начало и где их конец?
А тут вдруг она поняла, и мало того, что просто поняла, — увидела, как безобразно плохо организовано это учреждение.
Да нет, оно, конечно, еще не было и организовано.
Просто-напросто пустая квартира, в которой надобно все расставить по своим местам.
Ведь вот рождаются дети…
Она даже махнула рукой от необычайного возбуждения, от радостного и острого сознания того, что она понимает, что она совсем понимает, все до конца, до самой последней капельки.
Хозяйственный пыл, рвение проснулись в ней. Ей хотелось делать, совершать поступки, у нее горело лицо от желания работать — ах, сколько бы она сделала сейчас!
С жаром, которого Пал Палыч в ней и не подозревал, она вдруг взяла его под руку и быстро принялась говорить ему, как украсила бы она эту «отметочную», детскую комнату.
— Обои синие, — звонко говорила она, — правда? Самые лучшие обои — синие, да? Потолок белый, ровный, и в хорошую погоду всегда окна открыты. И большие занавески, знаешь, такие легкие, но накрахмаленные, да? От потолка и до самого пола, чтобы их ветер выносил на середину комнаты, — мне очень нравится, когда ветер раскачивает занавески, — весь город слышно, как он гремит. И потом витрины, как в амбулаториях, но только не про плохое, не про болезни, а про хорошее и красивое витрины, да? Как пеленать, как подгузник класть, как компресс на животик положить… Ведь вот, как рожаешь, ничего это не известно. И пусть даже… — Антонина вдруг засмеялась: — Пусть даже клизмочка будет показана, как клизмочку ставить. Я с Федей так намучилась. Но красивые витрины, красивые. Диван большой, да? И еще по стенкам фотографические карточки самых здоровых ребятишек, которых только тут отметили, что они родились, верно? А портрет только один. Большой, огромный. Беленького Ленина, кудрявого, знаешь? Там, где он еще маленький. Потому что это он сказал, что дети — цветы жизни, да? Или не он?
О, с каким жаром она принялась бы своими хорошими руками за переделку всего этого пыльного учреждения!
Но Пал Палыч усмехнулся.
— Попробуй, — сказал он, — попытайся.
И сразу исчезли синие обои, занавески, которые ветер выносил на середину комнаты, карточки самых здоровых детей. Ей опять стало все равно. Ведь из нее могла выйти и плохая хозяйка, в конце концов.
12. Сверчок на печи
Под вечер в комнату Пал Палыча постучали. Антонина крикнула: «Войдите!» — и удивилась: вошел незнакомый, хорошо одетый человек.
— Вам кого?
Человек смотрел на нее и молчал.
— Кого вам нужно? — спросила Антонина.
— Готовится пир, — сказал человек, — чудеса! Пал Палыч Швырятых здесь живет?
— Да, тут. Он сейчас.
— Тогда разрешите, я сниму пальто.
Антонина помолчала, потом взяла скатерть с кресла и принялась ее расстилать на большом столе. Незнакомец разделся и ходил по комнате, зябко потирая руки. Потом подошел к подоконнику и, подняв на свет одну из винных бутылок, сказал:
— Ну кто же сейчас херес покупает? Ведь дрянь! Ай-яй-яй, Пал Палычу изменил его великолепный вкус. Послушайте, что это за пир?
— Пал Палыч женится, — сказала Антонина и с вызовом поглядела на незнакомца, — вы разве не знали?
— Не знал. На ком же он женится? Уж не вы ли невеста?
Антонина не успела ответить — вошел Пал Палыч. Увидев незнакомца, он неприятно улыбнулся и, пожимая его руку, сказал:
— Вовремя. Я женюсь.
И обратился к Антонине:
— Познакомьтесь — Борис Сергеевич Капилицын, старый мой клиент, почетный гость! Садитесь, Борис Сергеевич.
Капилицын сел.
— Останется, — шепнул Пал Палыч Антонине, — теперь не уйдет.
Гость действительно расположился, как у себя дома.
Видя, что хозяева заняты и не обращают на него внимания, он улегся на диван, вынул газету и, лениво зевнув, принялся за чтение. Но, проходя возле дивана, Антонина каждый раз встречалась глазами с Капилицыным. Он глядел на нее без улыбки — внимательно и спокойно. Потом сказал:
— Удивительная красота! Вот везет старому черту!
Антонина покраснела, ей показалось, что сейчас Пал Палыч обозлится и закричит на Капилицына, но Пал Палыч молчал. Она обернулась к нему. Он улыбался — спокойно, с достоинством. Глаз его не было видно.
К десяти часам она пошла в свою комнату переодеваться. Федя уже спал. Она наклонилась над его постелькой, привычно попробовала губами лобик, нет ли жару, и поцеловала мальчика в щеку. Села перед зеркалом и напудрилась большой, подаренной Пал Палычем пуховкой. Потом запела любимый романс из середины:
Но если счастие случайно
Блеснет в лучах твоих очей…
Одевшись, она легла и лежала долго, ни о чем не думая, вздыхала, покусывала губы.
Когда она вышла, комната Пал Палыча уже была полна народу. Недоставало только Жени и Сидорова. Их подождали с полчаса. Антонина была оживлена, глаза ее блестели, она смеялась, острила и часто украдкой пожимала руку Пал Палычу. Жени все не было. Несколько раз ей казалось, что стучат, она бросалась по коридору в кухню и распахивала дверь на темную сырую лестницу. Никого не было.
— Нет, я ошиблась, — говорила она, входя в комнату, — просто ветер.
Ей казалось, что на нее уже смотрят с сожалением. «Ну что же, — думала она, покусывая губы, — пренебрегли? Для чего же тогда все это? Зачем?»
В темном коридоре она постояла у вешалки, потом топнула ногой и, вернувшись в комнату, велела садиться за стол. Пал Палыч вопросительно на нее посмотрел.
— Больше не будем ждать, — сказала она не то Пал Палычу, не то гостям, — уже двенадцатый час. Садитесь, пожалуйста!
Первым сел Капилицын. Стулья задвигались.
Как только все сели, поднялся Егудкин, празднично одетый, и попросил слова.
— Просим! — крикнул Пал Палыч.
— В трактате Берахот, — молвил Егудкин, — сказано: «Новобрачные, как люди, занятые исполнением заповедей, свободны от шема, от тефиллы и от тефиллин». Так пусть же новобрачные сегодня не будут ухаживать за гостями. Пусть себе едят, и пьют, и веселятся, ни о чем не заботясь. Каждый из нас сам будет ухаживать за собой… Правильно? И пусть их жизнь будет так же легка и приятна, как сегодняшний вечер…
Он взглянул в рюмку, поморщился и выпил.
Сразу же стало шумно и весело, замелькали над столом тарелки с закусками, сверкнуло вино, застучали ножи.
Леонтий Матвеевич из скромности чокнулся рюмкой, но выпил из стакана. Закусив селедкой, он немедленно принялся ухаживать за Марьей Филипповной, что-то ей поминутно передавал, солил, перчил, резал, наливал…
— Форшмак знаменитый, — говорил он через стол Антонине, — очень хороший форшмак, прекрасный.