— Нет, я пойду.
— До свиданья, — сказал он.
Потом он улыбнулся.
— За что же вы обиделись? — спросил он с жалкою улыбкой. — Я ничего худого не сказал. Я вам всегда желаю счастья.
— И потому едва меня не убили, когда я собралась уходить?
Он молчал.
— Я вас никогда бы не убил, — погодя сказал он, — никогда. Я этого даже не понимаю и не помню, как все случилось, верите мне? Это так было, от дьявола, как раньше говаривали. Я только тогда понял, когда вы уже без чувств были, да и то не совсем понял, а так, немножко. Верите?
— Не знаю, — сказала она, — все равно. Прощайте!
Он медленно пошел назад. Возле столовой он встретил Сему Щупака и машинально поклонился ему.
— Здравствуйте, — сказал Сема, — но вы ведь со мной не здоровались?
Пал Палыч смотрел на него непонимающими глазами.
— Если бы не усы, — продолжал Сема, — и не очки, и если бы вообще это был Лондон, то вы походили бы на Шерлока Холмса.
— Холмса?
— Именно. Знаете что, Пал Палыч, давайте помиримся, — предложил Сема, — но только совсем помиримся. Идет? Что вы уставились?
— Я с вами не ссорился, — сказал Пал Палыч, — это вы меня называли саботажником…
— И еще раз назову, если вы не станете иначе работать.
— Да?
— Да. Я предлагаю вам руку с тем условием, чтобы вы начали работать всерьез, не за страх, а за совесть. Какого черта, ей-богу! Все надрываются, а вы ходите как барий, среди своих душевных переживаний. Ну? Давайте мириться!
Сема протянул Пал Палычу свою широкую, пухлую ладонь. Но Пал Палыч руки не взял.
— Не желаете? — спросил Сема.
— Не желаю, — спокойно ответил Пал Палыч.
— Почему же?
— Потому что вы мальчишка, — сказал Пал Палыч, — и потому что не вам меня прощать! И оставьте вы, ради бога, меня в покое, — сказал он внезапно сорвавшимся голосом, — надоели вы мне…
Он быстро прошел мимо Семы в столовую и заперся в своей конторке. А Сема еще долго в этот день проверял, не обидел ли он действительно чем-нибудь Пал Палыча. «Может быть, он за Шерлока обиделся, — раздумывал Сема, — но, ей-богу, тут ничего обидного нет, — наоборот, приятно. И чего? Вначале так мирно, шляпу снял, то-се. А теперь такое!»
19. Все с начала!
Вечером она развязала свою еще девичью корзиночку с самыми заветными вещами: тут был заячий палантин, завернутый в старую-старую, совсем пожелтевшую вечернюю газету, школьные тетради, несколько учебников, записки:
«М. Н. сегодня так напудрилась, что если ее позовут к доске, то она может обойтись без мела. Ха-ха-ха!»
«У кого есть чего-нибудь пожевать? Если у тебя нет, передай дальше. Лена».
«Всем мальчикам!!!
Перестаньте курить, а то скажем. Безобразие — из парты идет дым».
«Одолжи три к. (копейки). Рая».
Антонина удобно села на пол и одну за другой прочла все записки. Ей было и смешно, и очень грустно. Потом она нашла свой детский альбомчик — в бархате, с лодочкой под парусом на переплете — и прочитала то, что писали подруги. «Имя и число снегом занесло», — было написано в конце альбомчика. Мальчики писали умное или ироническое. «Вперед без страха, без сомнения», — написал Котик Фуфаев. Рядом написал его брат-близнец Боря: «Только утро любви хорошо…» А Зелик приписал внизу: «Сентиментальных не люблю, а глупых просто ненавижу, холодный циник я в душе и остальное ненавижу».
Потом, все еще улыбаясь, она посмотрела свои ученические тетради — физику, обществоведение, химию, алгебру, арифметику. Вошла Женя, села тоже на пол рядом с Антониной и весело принялась за альбом.
— Интересно? — спросила Антонина.
— Очень, — хихикнув, ответила Женя.
В комнате были сумерки; приятно пахло от Жениных волос — она только что вымыла голову и сидела смешная, гладенькая и румяная. Антонина зажгла электричество. Вошел сонный Федя с мотоциклетным седлом и с зайцем. Теперь он не мог спать без этого седла.
— Ну-ка, раздень меня кто-нибудь, — сказал он, — я спать хочу.
— А ты ужинал?
— Ужинал, — сказала Женя, — молоко.
— Ну, пойдем мыться.
Антонина уложила сына в кроватку, укрыла его одеялом до подбородка и поцеловала в прохладный, вкусно пахнувший лобик.
— Теперь рассказывайте мне, — опять сказал Федя, обращаясь и к Жене, и к матери, — кто сегодня будет рассказывать?
— Я, — сказала Антонина. Ее немного огорчило то, что Федя так — слишком, по ее мнению, — привязался к Жене. — Сегодня я тебе буду рассказывать.
— Ну, рассказывай! — холодно согласился Федя.
Он лежал на спине, одной рукой обнял зайца, другую положил на мотоциклетное седло. Глаза у него были совсем сонные.
— Что же тебе рассказывать?
— «Почту», — сказала Женя.
Антонина села возле кроватки на стул рассказывать. Федя не шевелился, но и не засыпал.
— Житков за границу по воздуху мчится, — говорила Антонина, — земля зеленеет внизу. А вслед за Житковым…
— В вагоне почтовом, — сказал Федя и спросил: — Заяц спит?
— Конечно, — из своего угла сказала Женя.
— А тебе оттуда не видно, — заметил Федя. — Мама, спит заяц?
Антонина еще немного почитала, потом Федя сказал:
— Уже довольно.
И сразу засопел.
— Ну вот, — сказала Женя, — а мне еще рожать. Господи, когда это, наконец, будет?…
Антонина опять села на пол возле корзины и вынула учебники — Киселева, Вольфсона, Стучку, Цингера, Рыбкина. Книги были старые, не очень чистые, в потрепанных переплетах.
— Что называется трапецией? — спросила Женя. В руке у нее была «Геометрия».
— Трапецией?
— Да.
— Это такая штучка, — сказала Антонина и нарисовала пальцем на полу, — да?
— Может быть, и такая. Мне определение нужно.
— Трапецией называется, — улыбаясь, начала Антонина, — четырехугольник…
— Ну?
— Не помню…
— Правильно, правильно… Четырехугольник… Но что в нем есть такого?… Ну, посмотри на картинку…
Она показала Антонине чертеж, закрыв все остальное рукой.
— Как эту штуку определить?
— Не помню, — беспомощно сказала Антонина.
— Подумай.
— Да нет, не помню!
— Упрямая какая! Ну, а что называется точкой?
— Это я помню, — сказала Антонина. — Точка — место пересечения двух или нескольких линий. Она же граница линий. Да? А линия — граница поверхности. Правильно? Линия имеет только одно измерение — длину. Верно, Женечка?
— Верно, — сказала Женя, — не тормоши меня, пожалуйста.
— Еще поспрашивай.
— Что?
— Ну, что хочешь. Наложение треугольников поспрашивай.
— Не наложение, а равенство. И не ори — Федя проснется.
— Мы шепотом.
— Нет, уж лучше пойдем ко мне.
Антонина собрала книги и пошла за Женей. Они сели на диванчик. Женя закурила папиросу. Антонина сидела, прижавшись к Жене, и смотрела, как Женя перелистывает книгу.
— Я сейчас так все вспомнила, — говорила она, — так вспомнила. И школу, и учителей. Как это все давно было, ужасно давно. Знаешь, я даже помню, как у нас в классе пахло — мелом и тряпкой. Знаешь — мокрой тряпкой. У вас тоже так было?
— У нас трупом пахло.
— Где?
— В анатомичке. Ну а про атомы ты что-нибудь помнишь? Про молекулы?
— Помню.
— Расскажи.
Антонина рассказала. Женя слушала внимательно, курила, стряхивала с папироски пепел.
— А чья гипотеза положена в основу всего этого дела, знаешь?
— Нет, не знаю.
— Так вот знай, — назидательно сказала Женя, — английского химика Дальтона. Запомнишь? Даль-тон. А названа еще греками — Демокритом, Эпикуром, Лукрецием. И атом — это значит неделимый.
— Неделимый, — покорно повторила Антонина.
Женя опять стала рыться в химии — выясняла, что Антонина помнит, что забыла. Потом Женя взяла физику, алгебру… Антонина покраснела от волнения — оттого, что ничего толком не знала, все было почти намертво позабыто, хоть поначалу и казалось, будто кое-что все-таки помнит.
— Да, худо, — наконец заключила Женя, — просто очень худо. Все надо с начала. И арифметики не помнишь?
— Не знаю.
— Дроби?
— Что дроби?
— Ну, помножь дробь на дробь.
Антонина взглянула на Женю дикими глазами.
— Что ты?
— Так просто. Когда папа умер, один доктор мне тоже велел дробь на дробь помножить.
— Так помножишь или нет?
— Нет, — вяло сказала Антонина, — не помню.
Они обе долго молчали. Женя о чем-то думала, Антонина сидела печальная, старалась не встречаться с Женей глазами.
— Ну, вот что, — сказала Женя, — слышишь, Тоня?…
— Что?
— Надо заниматься.
— А для чего?
— То есть как «для чего»?
— Вот для чего и для чего? Для чего заниматься? Завивать и брить можно без физики.
— Ты с ума сошла, — сказала Женя, — причем тут завивать?
— При том, что все кончится опять завивкой. Я ничего другого не знаю, не умею, наверное, не могу. И опять пойду в парикмахерскую.
— Это кто тебе сказал?
— Я сказала. А если даже и буду знать, что такое трапеция и что такое коллоид, — все равно парикмахерская. Трапеция и молекулы не специальность, с этим не проживешь.
— А с Пал Палычем проживешь? — грубо спросила Женя. — Проживешь?
Она встала с диванчика и растворила окно.
— Только, пожалуйста, не ной, — сказала она, стоя у окна, — этим ты здесь никого не удивишь, не напугаешь…
— Я и не собираюсь…
— И не огрызайся, — сказала Женя, — не злись! Ну, успокойся. Я подожду, а ты успокойся.
Женя высунулась в окно и долго глядела на деревья, на Неву, на зарево от города. Когда она обернулась, Антонина сидела спокойной.
— Ну что, — спросила Женя, — прошло?
— Прошло.
— Теперь давай рассудим, — сказала Женя, садясь рядом с Антониной и беря ее руку в свои ладони, — давай спокойно рассудим. Ты, наверно, волнуешься, почему, дескать, мы с Сидоровым все обещаем, а работы нет. Волнуешься?
— Да.
— Ну, вот видишь. Теперь слушай. Работа будет, и, вероятно, очень интересная.