В колонии не только пороли, но и сажали в темный карцер, а сверх всего, кормили тертой брюквой да жмыхом — тамошний директор воровал.
Стишков тут не учили и корзиночек не плели. Не до того было.
Осенью, после очередной порки, я бежал. Куда? Не знаю! Бежал от Нерыдаевки, от Солдатского поля, от мокрой лозы в колонии, от строгих глаз Николая Чудотворца в нашей темной и грязной столовой, бежал мальчишкой еще, но уже и юношей, бежал к тому, что начиналось далеко от стен нашей распроклятой колонии, но, как я понял потом, имело к нам непосредственное отношение…
— В революцию? — тихо спросила Антонина.
— Тогда я не знал про нее.
— Так куда же?
Сидоров подумал, закурил еще папиросу, пожал плечами:
— Теперь трудно объяснить. На шум убежал. Какой-то, понимаешь, шум начался, не похожий на все пережитое.
— А потом — как Безайс и Матвеев?
— Кто, кто? — не понял Сидоров.
— Виктора Кина есть книга…
— Н-ну… не совсем так…
— И вы воевали?
— Немного. И все ждал в армии — я ведь потом долго в армии служил, — все боялся, что без меня с Нерыдаевкой начнут расправляться. Ан нет, не расправились. Пришел сюда, только демобилизованный, здесь еще все по-прежнему было…
— И вас сюда направили?
— Зачем направили? Сам напросился. Долго просил. Я ведь тут с самого начала, еще до генерального проекта ходил, мечтал, как вонючие хибары ломать будем, как скверик насадим, болото засыплем, очистим весь этот срам…
Он задумался и повторил:
— Срам и стыд былого.
Еще прошелся, махнул рукой и сел на диван, на валик.
— Смешно. Вот родилась у меня дочка, и лет через двадцать совершенно спокойно скажет: «Нерыдаевский жилмассив». Ей-то уж будет совсем ничего не понять об этом нашем времени…
И спохватился:
— А в кино? Опоздали? А, Тоня?
В нерыдаевском клубе показывали «Одну» — картину про учительницу и про то, как она поехала на Алтай. Антонина сидела съежившись, глядела на экран исподлобья, часто и коротко вздыхала.
— Это вы мне нарочно такую картину показали? — спросила Антонина, когда они вставали со своих скрипучих стульев.
— Почему нарочно? — усмехнулся Сидоров. — А впрочем, нарочно.
— Чтобы я знала, какое я ничтожество, да, Иван Николаевич?
— Почему же непременно ничтожество? Может, из тебя еще человек и образуется.
— А что такое человек, по-вашему?
— Не видела сейчас на экране? Объяснять надо?
Они шли молча под мелким дождичком. И Антонине казалось, что все, отовсюду, кругом, даже с экрана кино, наступают на нее, требуют, настаивают, сердятся.
— Ах, господи! — нечаянно громко вздохнула она.
— Ты о чем?
— Глупости все, — грустно произнесла Антонина. — Подумала, как глупо, бездарно прожита жизнь…
Сидоров промолчал, но Антонине показалось, что какая-то самодовольная улыбка мелькнула на его губах. «И чего радуется? — сердито подумала она. — Еще, между прочим, посмотрим, прожита или вовсе не начата!»
Дома, едва они пришли, раздался звонок, приехала нянька Полина, с баулом, с сундучком, с кошелками. Она была растерянная, потная, с прилипшими ко лбу волосами. Федя, оставленный у соседей, влетел в переднюю с воплем, Полина подхватила его на руки, он обнял ее за шею. Антонина понесла нянькины вещи к себе в комнату.
— Кто это? — крикнул Сидоров из столовой.
— Няня Поля! — крикнула Антонина.
— Хозяин? — шепотом спросила няня. — Это хозяин, Антонина Никодимовна?
— Тут все хозяева, — шепотом же ответила Антонина. — И Женя хозяйка, и я, и он… Все. Понятно?
Нянька разделась и пошла по комнатам, по будущему своему хозяйству. Антонина все ей показывала. На следующий день они вдвоем, взяв с собой еще Федю, поехали по рынкам покупать кроватку, ванночку, одеяльца. Женя все собиралась, да так и прособиралась — ничего не успела, не было даже достаточного количества пеленок. Нянька очень ворчала. Целый день Антонина металась между комбинатом и квартирой, между своей работой и безалаберным хозяйством Жени. Сидоров был очень занят, да, впрочем, узнав, что у Жени «состояние хорошее», передоверил все хлопоты Антонине. Под вечер Антонина, совершенно измученная, поехала в родильный дом. Женя лежала осунувшаяся, гордая и всем довольная. Девочка была хорошенькая, крепенькая, совершенно не похожая ни на Женю, ни на Сидорова.
— Вылитый Иван! — сказала Женя.
— А по-моему, носик твой! — из вежливости не согласилась Антонина. — Иван Николаевич сухой, поджарый, а девочка пухленькая…
Женя вдруг рассмеялась.
— Ах, боже мой, — сказала она, — как все в мире смешно повторяется. Помнишь, как мы на твоей свадьбе рассматривали, у камина Федю и все решали, на кого он похож? Помнишь?
— Помню, помню…
— И вот теперь так же. Ты икры мне принесла?
— Принесла.
Женя съела чайной ложечкой без хлеба полфунта икры, облизнулась как кошка, легла и закрыла глаза.
— Ну, теперь можешь уходить, — сказала она, — до свидания. Забирайте меня поскорей отсюда.
Дома сидели Сивчук и Сидоров. Антонина прошла к себе и легла, ей было приятно слышать голос Сивчука, ворчливый, мечтательный:
— А с материалом как роскошно было! Раньше двор был, вывеска, сторож в тулупе и всякое прочее. Домичек уютный, канарейка или чижик. И в том дворе — материал, продажа. Кирпич, доски, лежни, голландский брус, известь, цемент, железо, краска, олифа… И вот приезжает на дрожках подрядчик и заходит в домичек, к хозяину. Сидят, чаек пьют, калач жуют, то, другое. И продажа. И покупка. И всего вдоволь. А тут пушка на Петропавловской крепости — адмиральский час, пора водку пить. Хозяин подрядчику подносит то, другое, кушайте на здоровье. Пишут на бумажке: слег — столько, стекла бемского — столько, железа таврового — столько. А тут икорка. А тут сижки копченые. А тут головизна, холодец с хреном, настойка — горный дубняк, песня тож:
Я был знаком с Литовским замком,
В котором три года сидел.
Сижу вечернею порою,
Лампада тусклая горит.
Антонина задремала и увидела сон — что-то очень счастливое. Опять проснулась — вошла няня, наклонилась над Федей. Дверь была открыта, и был слышен голос Сивчука и смех Закса.
— Вы на меня не глядите, — говорил Сивчук, — не глядите, что я корявый. Корява жизнь, вот и я корявый. А в молодости ничего — кусался, знаете ли. И жаловаться на ихнего брата не могу, утешали по своему разуму.
Няня, заметив, что Антонина не спит, присела к ней на кровать.
— Вы бы разделись, — сказала она, — чего ж мучиться?
— Я не мучусь, няня.
Помолчали.
— Ну, как вам здесь, — спросила Антонина, — ничего? Привыкаете?
— Привыкаю.
Полина вдруг всхлипнула.
— Пал Палыча мне жалко… Как он там один…
Она ушла, и опять был слышен голос Сивчука:
— Позвольте, согласуйте. Отказываюсь! Увязывать и согласовывать я не буду. Мне материал нужен, не обязан я отвечать за разные штучки. Пуццолан мне нужен! Кирпич! Кафель! Краска! И кирпич мне нужен — сто тысяч экземпляров, роскошный кирпич, гофманка, тогда построю. А то с кремнем намешают, черти, возьмешь экземпляр в руки, а он весь в трещинах — какая может быть работа? В хорошем кирпиче зерно мелкое, веселое. Хороший кирпич швырнешь — он поет. Не на вырост шьем, дома строим! А из недопала — я не строитель! Сами стройте из недопала! Хватит! И жилы рвали, и кости ломали, хватит! Раньше, бывало, материал сам к тебе в руки шел — чего угодно, чего хочешь, — и какой прекрасный материал… Подрядчик только мигнет…
— Вы что, подрядчиком были?
— Валяй выше!
— Крупным домовладельцем? — насмешливо спросил Сидоров.
— Поквартально и в миллионщиках! — загадочно произнес Сивчук. — Гранит и мрамор.
— А точнее?
— В молодых годах юности у Нилова-подрядчика четыре месяца кучером служил. Кони — слоны! Поддевка на мне с ватным задом! Женщины от вида моего, Иван Николаевич, умирали.
— Прогнал Нилов?
— Непременно. И опять через дамский пол. У меня красота была на личность невозможная. Вы не смейтесь, с годами потерял, но и нынче…
Антонина улыбнулась и заснула. Когда открыла глаза и взглянула на часы, было уже два часа, но в столовой еще разговаривали и смеялись. Она распахнула окно, подышала, подумала о чем-то милом. Ощущение семьи не покидало ее. Она знала, что если выйдет сейчас в столовую, то всем это будет приятно. «Может быть, я покормлю их, — подумала она с необычайным чувством любви к ним, — может быть, я им каши манной наварю…»
Ей было приятно умываться и прибирать немного волосы — движения ее были вялые, ей не хотелось слишком утруждать себя. Потом она надушилась Жениными духами, хоть были свои, подумала, что надо бы совсем проснуться, и вышла в столовую. Сивчука уже не было, только пахло еще ядовитой его трубкой, зато был Щупак, в новой гимнастерке, в футбольных бутсах.
— С добрым утром! — сказал он, увидев Антонину. — Вот я себе щиблеты какие купил.
— Так это же бутсы, — удивилась Антонина. — Для футбола…
— Но им сносу нет. И непромокаемые.
— Это верно, — согласилась Антонина. — Может быть, вы есть хотите, я могу манной каши наварить.
— Валяй вари! — сказал Сидоров. — Верно, Семен? Неплохо сейчас каши похлебать…
Когда она принесла кашу, Сидоров говорил об Альтусе.
— Проводили?
— Проводили! — сказал Сидоров. — И тебе, между прочим, привет.
Антонина страшно покраснела, Сидоров внимательно, не отрываясь на нее смотрел.
— Откуда вы его знаете? — спросила она.
— По армии.
— А он разве военный?
— Все мы военные, когда война. Воевали с басмачами… Так-то, Антонина Никодимовна, садись с нами, покушай каши… Значит, привет тебе с вокзала…
Но кашу она есть не стала. Уж очень внимательно смотрели на нее и Сидоров и Щупак. И внимательно, и немножко насмешливо.
4. Я вам все верну!
Женю перевезли домой. Весь вечер прошел в разговорах, в суете, в рассказах. Женю навещали и Вишняков, и Сивчук, и Закс, и Сема, и ее знакомые врачихи, квартира все вре