я пользы, он, Сема Щупак, оказывался победителем и получал все, что ему требовалось.
Тайна Семы состояла в том, что он был честен, весел, прост, искренен… И когда он, голубоглазый, толстый, прямодушный, входил в кабинет к умученному «доставалами» и «ловчилами» хозяйственнику и без всякого вранья, и без мандатов, и без знакомых «Иван Петровичей», и даже без папирос (а какой «ловчила» позволит себе «работать» без хороших папирос!), улыбаясь своей чуть сконфуженной улыбкой, рассказывал «дело», — суровый хозяйственник сразу же и безоговорочно верил Семе, верил, что Нерыдаевскому массиву олифа нужна больше, чем ему самому, пугался, что он сам «исподличался» со всякими «ловчилами», вспоминал вдруг, что у него сын Васька, пионер, вспоминал, что нынче весна, вспоминал, что он сам, усатый и издерганный хозяйственник, вовсе ведь нехудой, по существу, человек, вспоминал чью-то пропись о молодежи, которая есть соль земли, и, вспомнив все это гуртом, добрел и писал на Семиной не очень вразумительной, но совершенно честной бумаге замечательное слово: «Отпустить!»
Уже написав «отпустить», хозяйственник внезапно начинал по привычке торговаться и ни с того ни с сего предлагал Семе четверть или двадцатую часть просимого количества.
— Мало, — говорил Сема грустно, — ведь это все равно что ничего не дать. Ну куда нам с этим…
— Еще достанете, — по привычке лгал хозяйственник, — где-нибудь в другом месте…
— Где? — спрашивал Сема и вытаскивал блокнот, чтобы записать адрес.
Хозяйственник густо краснел и, крякнув, писал на Семиной невразумительной бумаге удивительную резолюцию: «Отпустить требуемое количество».
Сема не был наивен. Он был честен, упрям, хорошо знал, что такое Нерыдаевка, любил Сидорова, безоговорочно ему подчинялся, а главное — всем сердцем верил в будущее того дела, на которое работал. Нерыдаевский массив и все с ним связанное были для Семы личным благополучием, дружбою — всем.
«Доставалы» и «ловчилы», все эти профессионально вежливые люди с хорошими портфелями, в модных костюмах, разъезжающие на чьих-то автомобилях, не любили Сему и частенько глумливо и подолгу врали о разных хозяйственных «ладах», давали ему вымышленные адреса, называли людей, к которым следует обратиться: «Товарищ Пуговичкин направит вас к товарищу Кнопочкину, но вы пойдете к товарищу Курицыну».
Сема верил, отправлялся на розыски Пуговичкина и, конечно, никого не находил.
Однажды в приемной какого-то хозяйственника Сема не выдержал глумливого «розыгрыша», побледнел, сжал кулаки и на всю комнату спокойно и зло сказал:
— Погодите, сукины дети, и до вас доберемся! Оторвем вам всем головы, дождетесь своего дня!
Произошел крупный скандал.
«Ловчилы» и «доставалы» немедленно организовались и написали куда-то какую-то превыразительнейшую и предлиннейшую бумагу с фразами о том, что вот-де наличествует «оскорбление группы специалистов, которому не дано отпора».
Знакомый юрист нажал что-то, знакомый журналист тиснул заметочку, и плохо пришлось бы Семе, если бы не Сидоров.
Узнав, в чем дело, он сел на мотоцикл и уехал.
Через несколько дней «группа оскорбленных специалистов» попала под суд вместе с юристом и журналистом за расхищение народного имущества, за взяточничество и просто за воровство.
— Селям-алейкум, — недоумевал Сема, — а я-то, дурак, чуть не извинился — думал, понапрасну людей обидел.
— Ты уж лучше не думай, божья коровка, — сердился Сидоров, — ты уж лучше мне говори, если у самого не все винты в голове…
Съев все сушки до единой, Сема поискал глазами, нет ли еще чего-нибудь, что можно было бы съесть, убедился в том, что нет, и попросил просто чаю.
— Небось есть хотите? — спросила Антонина.
— Хочу, — вздохнул Сема.
— Каши ячневой дать?
— Дать, — сказал Сема, — резолюция: «Выдать».
Поедая кашу, он спросил:
— Это очень противно, Тося, когда мужчина столько лопает? — И сам ответил: — По-моему, нисколько не противно. Мужчина должен много есть.
Покончив с кашей, он сказал:
— Вот я и отвалился. — И запел басом: — «Блоха, блоха, блоха! Ха-ха-ха!»
— Тише, ребенок спит!
— Простите, забыл…
Потом Антонина принялась подсчитывать расходы по комбинату, и Сема ей помогал: раскладывал счета, диктовал статьи расходов и при этом все время что-то тихонько гудел — какую-то песенку.
— Ах, если бы вы в меня влюбились! — сказал он, уходя. — Что бы было…
Махнул рукой и ушел.
Антонина еще долго щелкала на счетах, считала, разговаривала с Женей.
В срок комбинат не открыли — Сидоров сам начал разговор о том, что не успеть. Теперь открытие было намечено на первое января — «и уже окончательно», сказал Сидоров. Об открытии комбината в «Ленинградской правде» появилась заметка, маленькая и скромная. Через несколько дней к Антонине пришел ловко скроенный парень в кожаном пальто и потребовал, чтобы ему было все показано и рассказано. Антонина вначале растерялась, но парень был так прост и так ему все нравилось, он так простодушно и искренне восхищался и так был чем-то похож на Сему Щупака, что Антонина постепенно разошлась, глаза ее заблестели, румянец появился на щеках — она стала подробно все рассказывать, вдруг расхвасталась мебелью, и в самом деле отличной, тотчас же опять смутилась, зачем-то показала мяч в сетке, раскрашенной по ее собственному эскизу, и неожиданно спросила, с кем, собственно, имеет честь разговаривать.
Парень показал ей свой корреспондентский билет.
— Ну нет, тогда я не могу, — сказала она, окончательно сконфузившись, — ведь это же хвастовство. И вообще ничего не известно, что из этого выйдет. Может быть, провалим с треском.
— Ни за что не провалите, — горячо сказал парень, — такие начинания не проваливаются. Сейчас мы это дело как следует подадим в печати, мобилизуем внимание общественности, комсомол, несомненно, поддержит… И знаете что? Вообще дадим подборку про весь ваш массив. Очень будет интересно. И про повара вашего. Очень здорово.
Тридцать первого декабря Сидоров, таинственно улыбаясь, принес ей номер газеты. В спешке и суете последних перед открытием дней она совсем забыла о парне в кожаном пальто и недоуменно развернула газету. На третьей полосе была статья под названием «Новогодний подарок матери».
Начиналась статья так:
«Год тому назад эта женщина еще нигде не работала…»
Антонина покраснела и взглянула на Сидорова.
— Кто это ему рассказал? — спросила она.
— Я.
— Зачем?
— А разве это неправда? Может быть, ты работала год тому назад?
Она молчала. Сидоров прочитал всю статью с выражением, и было видно, что он радуется. Впрочем, про самое Антонину в газете было всего несколько строк: говорилось, что А.Н.Скворцова — человек энергичный, энтузиаст своего дела, знающий товарищ…
— Это ты-то знающий товарищ! — сказал Сидоров. — Кто же тогда незнающий?
А Женя, вернувшись из клиники, крикнула, еще не войдя в комнату:
— Где здесь энтузиаст своего дела?
7. Торжество приемки
В семь часов вечера был назначен прием комбината специальной комиссией, состоявшей из представителей районного отделения наробраза, отдела горздрава, шефов (Балтийский флот), учрежденного Сидоровым совета мамаш, пожарного управления и еще какой-то санитарной детской группы.
Собрались в кабинетике у Антонины. Было несколько торжественно и более чинно, чем следует, как всегда, когда незнакомые люди собираются на короткий срок и не слишком знают, для чего, собственно, они приглашены.
Особенно неловко чувствовал себя военный моряк с золотыми нашивками на рукавах. Приехал он сюда из Кронштадта с двумя молодыми краснофлотцами, и было видно, что все трое никак не могут понять, что им надлежит тут делать «по детской части», как выразился один из них.
Нянюшка на большом подносе принесла чай в маленьких расписных кружечках — с зайчиками, петушками, коровками, козочками и прочими животными.
— У меня — утята! — строго сказал моряк с золотыми нашивками и сразу выпил весь чай.
— А у меня — козел! — сообщил Сидоров.
После чая члены комиссии и шефы надели свежие, еще пахнущие горячим утюгом халаты и пошли по комбинату из комнаты в комнату. Антонина шла сзади всех, спокойная с виду, и думала главным образом о том, как бы кто-нибудь не заметил, как ее всю колотит дрожь.
Седой врач из горздрава покашлял и записал что-то в блокнот. Антонина тотчас же возненавидела его. Представитель пожарной охраны вдруг потребовал стремянку и полез наверх — смотреть электрическую проводку. «Подвел, подвел Закс, — думала Антонина, — ну ладно же». Стремянка скрипела и качалась. «Упади, — мысленно попросила Антонина, — расшибись», но тотчас же испугалась своей мысли, пожалела пожарника. «Ах, это тень падает, — бормотал пожарник, слезая, — а я-то думал…» Он слез, и все опять пошли дальше гуськом.
Нянюшки стояли в свежих халатах, в низко повязанных косынках, каждая у двери своей комнаты. Было сухо, тепло, тихо. Уже все было готово — комбинат выглядел так, будто он уже работает, только сейчас все дети вышли на прогулку. Даже кроватки в спальнях были застелены для мертвого часа, даже миски с пробным супом стояли на столах в столовой.
Неприятный врач взял ложку, которую ему подала судомойка, и попробовал суп. Другой ложкой попробовал моряк и отошел в сторону.
— Ну как? — спросил Сидоров.
— Хорош, — подумав, сказал моряк и, еще подумав, добавил: — Определенно хорош.
Обе матери тоже попробовали суп и переглянулись. Глаза их выразили одобрение.
— Может быть, второе попробуете? — осмелев, но не совсем своим голосом спросила Антонина. — На второе, кажется, морковные биточки (она отлично знала, что морковные, но сказала «кажется» из чувства независимости), а на третье… что у нас там на третье, Фрося?
— Компотик, — сказала миловидная, похожая на монашку няня.
— Компотику — можно! — решил за всех моряк-командир и деловито, но осторожно (чтобы не раздавить) сел на маленький детский стульчик. Краснофлотцы сели тоже очень осторожно и, в сущности, более сидели на корточках, нежели на стульях.