нной ситуации, было решено вообще исключить саму возможность таких обещаний. Во-первых, отныне корпоративные лицензии будут доступны каждому через акт об общей инкорпорации. Открытый доступ к корпоративным формам уничтожит ренту, ассоциируемую с особыми привилегиями, которые делали процесс инкорпорирования приоритетной целью. Во-вторых, отныне, чтобы штаты могли напечатать облигации, они должны были получить одобрение избирателей путем референдума о повышении налогов, без этого облигации не могли быть напечатаны. Между 1842 и 1851 гг. еще 12 штатов приняли новые конституции. штатов ввели процедурные ограничения на долги, еще восемь одобрили законы об общей инкорпорации.
Примечательно, что в тот момент, когда штаты и народ были готовы признать существование постоянных политических партий, когда Мартин ван Бюрен писал свою автобиографию, оправдывая существование партийной конкуренции как способа содействия достижению общественного блага, а не принесения общественного интереса в жертву интересам частных лиц, поборники общей инкорпорации выдвинули идею о том, что общая инкорпорация (и то, что было известно как «свободная банковская деятельность» в банках) позволит полностью деполитизировать процесс инкорпорации и тем самым устранит прессинг частных интересов на законодательные органы [236].
Речь шла о свободном входе и открытом доступе, то есть о лишении законодательных органов дискреционной власти ограничивать вход в ту или иную сферу бизнеса одной или несколькими фирмами. Уильям Леггет, газетный обозреватель из Нью-Йорка, в 1830-х гг. посвятил общей инкорпорации множество материалов:
Ничто не может быть более абсурдным, чем предположение о том, что солидарность с этими чувствами [поддержка общей инкорпорации] подразумевает противодействие любому из тех великих починов, с которыми связана законодательная власть и ее неприкосновенность. Мы возражаем лишь против нарушения великого демократического принципа нашего правительства; этот принцип стоит во главе Декларации независимости; этот принцип был повторен со всей отчетливостью в конституциях большинства штатов. Закон о полном партнерстве, который делает особые преимущества корпоративной формы доступными всем людям, которые во имя любой законной цели желают объединиться, неуязвим для тех возражений, которые выдвигают против него. Подобный закон не будет давать никаких исключительных или специальных привилегий; данный закон будет находиться в полном соответствии с великой максимой о политическом равенстве людей; подобный закон будет объединять все сообщество, позволяя капиталу свободно течь по своим каналам, а предприятиям — регулировать свою деятельность в соответствии со своими целями
[237]
.
Поборники обязательной общей инкорпорации продолжили свой рассказ о политических издержках специального законодательства. Э. П. Херлбут, нью-йоркский адвокат, в 1845 г. написал, что общая инкорпорация уничтожит «лобби, или третью палату, являющуюся воплощением эгоизма и масштабной коррупции. Стены законодательного собрания очистятся, а представители народа начнут дышать в более чистой и свободной атмосфере. Всякая практика „взаимных услуг” окажется сведена на нет» [238]. В конечном счете именно политический аргумент возымел успех. В 1846 г. штат Нью-Йорк принял новую конституцию, которая санкционировала законы об общей инкорпорации.
Принятие законов об общей инкорпорации стало экономическим решением политической проблемы. Вместо создания корпоративных привилегий для нескольких групп общая инкорпорация позволила каждому получить доступ к ценной форме организации. Открытый доступ уничтожил коррупцию и ренту, связанную с корпоративной формой. К началу 1850-х гг. открытый доступ к политическим и экономическим организациям в США был полностью институционализирован.
Институционализация открытого доступа: почему Запад?
Переход от ограниченного доступа к открытому происходит в два шага. Каждый из этих шагов должен соответствовать эгоистическим интересам элит. Этот переход не требует от элит ни радикального прыжка веры, ни радикальной смены обстоятельств, ни даже продуманной сознательной попытки трансформирования порядка ограниченного доступа в порядок открытого доступа. Оба шага отличаются друг от друга, особенно с исторической и хронологической точки зрения. Достижение пороговых условий потребовало нескольких столетий технологических, интеллектуальных и институциональных изменений в западноевропейском обществе. Действительный же переход произошел в промежуток, равный нескольким десятилетиям.
Если данный переход подразумевает двухшаговый процесс, то тогда ответ на вопрос о том, почему именно Запад первым прошел по этому пути, должен состоять из ответа на два вопроса: во-первых, как именно Запад достиг необходимых пороговых условий, а в процессе еще и получил военный контроль над миром, а во-вторых, почему этот действительный переход впервые случился именно на Западе? Предыдущие попытки ответить на ключевой вопрос так и не смогли развести эти две проблемы. Одна из главных особенностей предшествующих исследований заключалась в стремлении делать особый упор на предварительных условиях перехода, игнорируя при этом понимание самого перехода.
Образование пороговых условий и доминирование Запада в мире
Мы предлагаем альтернативную гипотезу того, как именно произошел переход, она отличается от тезиса о военной революции, который выдвигают Бейтс (Bates, 2001), Паркер (Parker, 1996), Тилли (Tilly, 1992; Тилли, 2009) и прочие. Тилли утверждает, что долговременная гонка вооружений стимулировала складывание государств в Европе ранней современности. Бейтс вопрошает: почему раннесовременная Европа развивалась, тогда как современная Африка — нет? Его ответ таков: постоянная гонка вооружений. Согласно этим аргументам, государства разрабатывают все новые и более дорогостоящие военные технологии, которые вынуждают всех остальных следовать этим же путем — или же подчиниться тем, кто это оружие имеет. Все большие затраты на войну значили, что отныне всем государствам необходимо расти; то есть им необходимо разрабатывать новые институты для управления и финансирования войны. Точно также Шульц и Вайнгаст (Schultz and Weingast, 2003), опираясь на Норта и Вайнгаста (North and Weingast, 1989), утверждают, что у либеральных государств было преимущество: достоверные обязательства позволили им стимулировать растущую экономику и одалживать деньги для финансирования все более масштабных и длительных войн, так чтобы издержки на войну не были слишком обременительными для экономики.
Мы не оспариваем факты, изложенные в этой литературе, но мы предлагаем их новую интерпретацию. Проблема данного подхода в том, что он начинается с постулирования элементов, которые на самом деле являются лишь конечными продуктами процесса. Монополия на насилие, которая свойственна современным порядкам открытого доступа, является результатом долгой эволюции в строительстве государства; эта монополия отнюдь не была свойственна конкурирующим государствам Европы начала Нового времени. Эти государства были естественными государствами с крайне рассредоточенным доступом к насилию. Во всех этих государствах шли масштабные внутренние войны. Хотя король Англии в XVII в. и контролировал государство, оппозиция — капитал в том смысле, как его понимает Тилли — обладала достаточным доступом к военным ресурсам, чтобы победить короля в гражданской войне середины столетия. Точно так же французская знать была достаточно сильна, чтобы во время революции оказать государству сопротивление. Эти примеры доказывают, что мы не можем рассматривать процесс строительства государства в этот период как отражение сделки между капиталом и принуждением. В хрупких и в своей основе естественных государствах Европы начала Нового времени доступ к насилию был достаточно сильно рассредоточен. Эти государства едва ли отвечали веберовскому критерию монополии на насилие.
Тезис о военной революции делает акцент на войне, наш подход подчеркивает значимость войны в сочетании с организациями, институтами и внутренней динамикой господствующей коалиции. Модели на основе тезиса о военной революции (Bates, 2001; Tilly, 1992; Тилли, 2008) начинаются с допущения о том, что государства обладали монополией на насилие. Мы начинаем с допущения о распыленном насилии и утверждаем, что эти государства получили монополию на насилие лишь в самом конце процесса создания пороговых условий, то есть в конце XVIII-начале XIX в. Западную Европу времен ранней современности отличают подъем независимых организаций и движение от базисного естественного государства к государству зрелому, а затем уже и к пороговым условиям. Конкуренцию в Западной Европе от военной конкуренции во всем остальном мире отличает именно наличие организаций, именно благодаря им европейская конкуренция привела к совершенно иным результатам.
Увеличивающаяся военная мощь Западной Европы потребовала не просто новых масштабов финансирования военного дела, новых финансовых институтов и расширения налогообложения. Она потребовала достижения пороговых условий: принципа верховенства права для элит, бессрочного существования как для организаций, так и для государства, консолидации контроля над военной силой. Это развитие было проиллюстрировано нами на примере эволюции системы снабжения морских сил в Великобритании. Хотя морской флот Британии в 1756 г. и был значительно больше своего французского аналога, он не мог захватить «власть над океаном». Изменение системы снабжения кораблей во время Семилетней войны позволило морякам удерживать морскую блокаду в течение шести месяцев, что дало флоту значительное военное преимущество. Отчасти эти изменения стали следствием императивов войны, однако также они во всех деталях обозначили переход от личных отношений элит в естественном государстве к безличным отношениям элит пороговых условий.
Изменения в процессе поставки привели, во-первых, к образованию небольшого числа крупных организаций, которые конкурировали за контракты. Хотя новая система и сохраняла некоторые персоналистские характеристики — количество элитных фирм было очень небольшим, — по сравнению со старой системой у нее все же