Наступательная паника
В апреле 1996 года два помощника шерифа из южной Калифорнии преследовали пикап, набитый нелегальными мексиканскими иммигрантами. Водитель грузовика объехал контрольно-пропускной пункт к северу от границы, отказавшись останавливаться ни поравнявшись с ним, ни затем, когда патрульная машина вела погоню на скорости более 100 миль [161 километр] в час. Во время погони, петляя между автомобилями на магистрали, люди, находившиеся в грузовике, бросали в полицейскую машину разный хлам и пытались таранить другие автомобили, чтобы отвлечь внимание преследователей. Почти через час, преодолев 80 миль, грузовик съехал на обочину, большинство из 21 его пассажира выбрались наружу и побежали в находившийся поблизости питомник растений. Полицейские догнали только двоих – женщину, которая с трудом открыла переднюю дверь кабины грузовика, и мужчину, оставшегося ей помочь; этих людей разъяренные полицейские избили своими дубинками. Один из помощников шерифа шесть раз ударил мужчину по спине и плечам, продолжая избиение, пока тот не упал на землю. А женщину после того, как она вышла из машины, этот полицейский дважды ударил по спине и повалил на землю, схватив за волосы, еще один удар дубинкой нанес его напарник. Избиение длилось около 15 секунд (см.: Los Angeles Times, 2 апреля 1996 года). Заключительную часть погони отслеживал вертолет теленовостей, камеры которого засняли избиение. Когда эти записи были продемонстрированы в эфире, поднялась общественная шумиха. Полицейские предстали перед судом, было начато федеральное расследование в связи с расовыми аспектами инцидента, а 21 нелегальному иммигранту, включая водителя грузовика, были предоставлены амнистия и разрешение на въезд в Соединенные Штаты.
Описанному инциденту присущ характер наступательной паники. То, что совершили полицейские, вероятно, представляет собой наиболее частую разновидность чрезмерной жестокости со стороны полиции, а возможно, и полицейского насилия в целом. Базовая структура такого рода взаимодействия – стремительное нарастание событий во времени – широко распространена и в гражданской, и в военной сфере. Вот один эпизод времен войны во Вьетнаме, который приводил лейтенант морской пехоты Филип Капуто:
Во время вертолетной атаки в зоне «горячей» посадки возникает гораздо более сильное эмоциональное давление, чем при обычном наземном штурме. Вы находитесь в замкнутом пространстве, где на вашу психику действуют шум, скорость, а прежде всего – ощущение полной беспомощности. В первый раз все это вызывает определенное возбуждение, но затем оказывается одним из наиболее неприятных переживаний, которые дает современная война. На земле пехотинец обладает определенным контролем над собственной участью – или по меньшей мере иллюзией такого контроля. Но в вертолете под огнем отсутствует даже иллюзия. Столкнувшись с безразличными силами гравитации, баллистики и техники, солдат разрывается сразу в нескольких направлениях под воздействием целого спектра экстремальных и противоречащих друг другу эмоций. В маленьком пространстве человека мучает клаустрофобия: ощущение ловушки и бессилия внутри машины невыносимо, и все же его приходится терпеть. Но это терпение приводит к тому, что солдат начинает испытывать слепую ярость к силам, которые сделали его беспомощным, однако он должен контролировать свою ярость, пока не выберется из вертолета и снова не окажется на земле. Он жаждет попасть на землю, но этому желанию противостоит опасность, о которой он знает. И все же опасность одновременно оказывается привлекательной, ведь ему известно, что он сможет преодолеть свой страх, только встретившись с ним лицом к лицу. Теперь его слепая ярость начинает фокусироваться на людях, выступающих источником опасности – и страха. Страх концентрируется внутри и при помощи ряда химических процессов преобразуется в яростную решимость бороться до тех пор, пока опасность не перестанет существовать. Однако эту решимость, которую иногда называют храбростью, невозможно отделить от вызвавшего ее страха. Сама мера этой решимости выступает мерой страха. По сути, это мощная неотложная потребность больше не бояться, избавиться от страха, устранив его источник. Эта внутренняя эмоциональная война порождает напряжение почти сексуального характера по своей интенсивности. Она слишком болезненна, чтобы долго ее терпеть. Солдат может думать лишь о том моменте, когда ему удастся вырваться из своего обессиливающего заточения и снять это напряжение. Все остальные соображения – прав он или неправ в своих действиях, каковы шансы на победу или поражение в бою, есть ли у боя цель или она отсутствует – становятся настолько абсурдными, что полностью теряют актуальность. Ничто не имеет значения, за исключением последнего, критического момента, когда солдат выпрыгивает из вертолета в катарсис насилия, к которому он одновременно стремится и который приводит его в ужас [Caputo 1977: 277–278].
Наступательная паника начинается с напряженности и страха в конфликтной ситуации. Это нормальное состояние для насильственного конфликта, но при его наличии напряженность нагнетается и нарастает; увеличивающаяся напряженность приобретает драматическую форму, стремясь к кульминации. Полицейская машина пытается догнать ускоряющийся грузовик; вертолет маневрирует, пробираясь через зону ведения огня, чтобы совершить посадку. Происходит переход от относительно пассивного состояния – ожидания, нерешительных действий до появления момента, когда можно будет довести конфликт до крайности, – к полной активности. Когда такая возможность наконец появляется, напряженность/страх выплескиваются наружу в эмоциональном порыве. Ардан дю Пик, наблюдая эту картину в сражениях, называл его «бегством в направлении фронта» [du Picq 1921: 88–89]. Это бегство напоминает панику, и действительно, их физиологические компоненты схожи: бойцы бросаются вперед, навстречу врагу, вместо того, чтобы убегать охваченными атмосферой, в которой бегство и страх подпитывают друг друга, как указано в теории эмоций Джеймса-Ланге[1]. Вне зависимости от направления бегства – вперед или назад – они в любом случае находятся внутри всепоглощающего эмоционального ритма, подталкивающего их к действиям, на которые они бы обычно не пошли по своей воле в спокойные, оставляющие время для рассуждений моменты.
Эта последовательная смена эмоций в деталях представлена в еще одном случае, который описывает Капуто. Поначалу он полон энтузиазма, возглавляя патруль. Однако его настроение резко меняется, когда трое его подчиненных, идущих впереди, обнаруживают вражеских солдат, не подозревая об их присутствии, в деревне, расположенной сразу за рекой. Теперь Капуто ощущает признаки крайнего возбуждения: «Мое сердце билось, как литавра, в которую колотят в туннеле». Отчасти эта реакция представляет собой подавление ожидания нападения, поскольку он пытается вести себя тихо, чтобы отползти в джунгли и вызвать больше своих людей для атаки. Когда начинается стрельба, Капуто мгновенно припадает к земле. «Ощущения от нахождения под огнем напоминают удушье: воздух внезапно становится смертоносным, как ядовитый газ».
А затем наступает эмоциональное переключение:
Меня охватило сверхъестественное ощущение спокойствия. Мой разум работал с быстротой и ясностью, которые я бы счел удивительными, будь у меня время на размышления… Весь план атаки промелькнул в моей голове за считанные секунды. Одновременно мое тело напряглось, готовясь к рывку. Совершенно независимо от моих мыслей и воли оно сосредоточилось на том, чтобы броситься к стоящим в ряд деревьям. Эта интенсивная концентрация физической энергии была порождена страхом. Я не мог оставаться в рытвине дольше нескольких секунд, поскольку дальше вьетконговцы начнут обстреливать меня как неподвижную мишень в незащищенной позиции. Я должен был двигаться, встретить и преодолеть опасность. Без команды со стороны сознания я устремился в лес и рухнул на тропу, [вызывая подкрепление].
Когда подкрепление прибыло, Капуто испытал восторг. Вся его группа, насчитывающая уже около тридцати бойцов, начинает стрелять и захватывать преимущество перед противником. Теперь Капуто «кричал до хрипоты, направляя огонь взвода. Пребывая в состоянии бешенства, морпехи поливали деревню огнем одним залпом за другим, некоторые нечленораздельно кричали, другие выкрикивали непристойности… Одна пуля щелкнула по земле между нами, мы откатились и снова вернулись на то же место, я истерически смеялся». Когда огонь противника стал затихать, а по рации поступили сообщения о том, что вьетконговцы отступают, Капуто стал искать способы переправить свой взвод через глубокую реку, чтобы добить неприятеля. «Взвод пришел в такое же возбужденное состояние, какое бывает у хищника, увидевшего спину своей убегающей жертвы… Я ощущал, как все бойцы хотят переправиться через реку» [Caputo 1977: 249–253]. Однако оказалось, что сделать это невозможно, и Капуто оказывается сложно выйти из состояния эмоционального подъема: «Я не мог оторваться от кайфа, порождаемого боем. Если не считать нескольких отчаянных выстрелов с обеих сторон, то бой закончился, но я хотел, чтобы он продолжался». После этого лейтенант намеренно появляется на виду у противника, чтобы вызвать огонь на себя, а его бойцы могли обнаружить снайпера: «Я ходил взад-вперед и чувствовал себя неуязвимым, как индеец в своей рубашке-невидимке». Однако это не вызвало никаких ответных действий, и Капуто начинает кричать и беспорядочно стрелять, а когда его солдаты начинают смеяться над ним, он тоже безудержно хохочет. В конце концов он успокаивается [Caputo 1977: 254–255].
Весь этот инцидент представляет собой пример наступательной паники со скомканным финалом, поскольку цель исчезла. Фоном для всего происходящего выступают напряженность/страх, время от времени переходящие в отрешенность, ясность, проблески паники/удушья; присутствуют и моменты восторга, когда у участников событий что-то получается. Когда в конце страх исчезает, Капуто впадает в неистовство, пытаясь найти хотя бы одну последнюю жертву.
Третий случай, который описывает Капуто, демонстрирует, как далеко могут зайти участники схватки, оказавшись в этой эмоциональной зоне. Солдаты Капуто, прижатые к земле огнем противника, продвигаются через деревню, в которой, как они были уверены, находилась вражеская база:
Шум сражения постоянно присутствовал и сводил с ума – точно так же как колючие изгороди и жар от огня, бушевавшего прямо за нами.
А потом случилось вот что. Взвод прорвало. Это была коллективная детонация эмоций людей, доведенных до предела выносливости. Я утратил контроль над ними и даже над собой. Отчаявшись добраться до холма, мы проскочили по остальной части деревни, вопя как дикари, поджигая соломенные хижины и бросая гранаты в цементные дома, которые было невозможно сжечь. В бешенстве мы продирались сквозь живые изгороди, не чувствуя раны от колючек. Мы вообще ничего не ощущали – ни сами, ни тем более то, что ощущают другие. Мы затыкали уши, чтобы не слышать крики и мольбы жителей деревни. Один пожилой мужчина подбежал ко мне и, схватив меня за рубашку, спросил: «Тай Сао? Тай Сао?» Почему? Почему?
«Убирайся с дороги, черт побери!» – ответил я, отдергивая его руки. Я схватил его за рубашку и сильно потянул его вниз, ощущая, как будто вижу себя в кино. Бо́льшая часть взвода совершенно не понимала, что делает. Один морпех подбежал к хижине, поджег ее, побежал дальше, развернулся, проскочил сквозь огонь и вытащил находившегося внутри ее обитателя, а затем рванул, чтобы поджечь еще одну хижину. Мы пронеслись по деревне, как ветер, и когда мы начали подниматься на холм 52, от Ха На не осталось ничего, кроме длинной полосы тлеющего пепла, обугленных стволов деревьев с обожженными листьями и груд раздробленного бетона. Это было одно из самых уродливых зрелищ, которые я видел во Вьетнаме: мой взвод внезапно распался, превратившись из группы дисциплинированных солдат в толпу поджигателей.
Из этого состояния безумия взвод вышел почти сразу. Наши головы прояснились, как только мы выбрались из деревни на чистый воздух на вершине холма. Эта случившаяся в нас перемена – от дисциплинированных солдат к необузданным дикарям и обратно – была настолько быстрой и глубокой, что заключительная часть сражения напоминала сон. Несмотря на все доказательства обратного, некоторым из нас было трудно поверить в то, что именно мы сотворили все эти разрушения [Caputo 1977: 287–289].
Солдаты вступают в эмоциональный туннель жестокой атаки, а затем в конце выходят из него. В деревне, где они ожидали встретить сопротивление, они обнаруживают не противника, а лишь беспомощных жителей, с которыми жестоко обращаются. Солдаты ощущают оторванность от самих себя – точнее, от собственного когнитивного образа самих себя – и впоследствии рассматривают свое поведение так, как будто это была особая реальность.
Описанное Капуто сожжение деревни напоминает более известный инцидент в общине Сонгми (деревня Май Лай), произошедший 16 марта 1968 года. Это был наиболее напряженный период войны во Вьетнаме, во время Тетского наступления, начавшегося шестью неделями ранее, когда войска Вьетконга и Северного Вьетнама временно захватили семь крупных городов и заставили американскую армию обороняться. Инцидент в Май Лай произошел во время контрнаступления, целью которого было вытеснить противника с захваченных территорий. Рота американских солдат высадилась с вертолета в районе, который давно считался оплотом Вьетконга, ожидая встретить значительное сопротивление. Подразделение, которое первым пошло на штурм, до этого никогда не было в бою, хотя уже понесло потери от мин и растяжек. Как оказалось, сил противника в Май Лай не было. После этого головной взвод впал в ярость, устроив сожжение домов и убив от 300 до 400 мирных вьетнамцев – большинство из них были женщинами и детьми, поскольку мужчины призывного возраста покинули деревню [Summers 1995: 140–141]. Этими убийствами с воодушевлением руководил командир взвода лейтенант Келли. Когда только год спустя резня в Сонгми получила официальное внимание, произошел невероятный публичный скандал.
Подобные инциденты были довольно распространены во время войны во Вьетнаме, несмотря на то что в ходе расследования были сделаны противоположные выводы. Данные случаи отличались лишь масштабами убийства мирных жителей и наличием или отсутствием таких дополнений, как нанесение увечий и изнасилования (см.: [Gibson 1986: 133–151, 202–203; Turse, Nelson 2006], www.latimes.com/vietnam). Как минимум все это представляло собой разрушительные оргии и вандализм в экстремальных масштабах. Учитывая специфику партизанской войны, условия для возникновения наступательной паники присутствуют часто. К ним относятся длительный период напряженности/страха, когда где-то рядом скрывается враг, но при этом есть серьезные подозрения, что обычная обстановка и мирное население являются прикрытием для внезапных нападений; действия по продвижению в этой опасной зоне, порождающие фрустрацию и ожидания, что враг вот-вот будет застигнут, и выступающие в качестве спускового крючка в ситуации, когда кажется, что это уже произошло; наконец, яростные разрушительные порывы. Регулярные войска, сражающиеся с партизанами, несут основные потери, когда их застают врасплох, хотя, когда они действительно настигают партизан, благодаря превосходству в вооружении им обычно удается одержать легкую победу. Именно легкость победы над врагом, которого приходится долго искать, способствует трансформации напряженности/страха в бешеный приступ наступательной паники. Тем более так происходит в ситуациях, когда оказывается, что противник вообще отсутствует, а вместо него обнаруживается лишь несколько беспомощных жертв, которые ассоциируются со стороной неприятеля – именно в этом качестве и выступили женщины и старики в Май Лай и женщина, находившаяся в пикапе, который на скорости удирал от полиции в Лос-Анджелесе.
Наступательная паника характерна для большинства инцидентов, связанных с насилием со стороны полиции, которые провоцируют публичные скандалы. Классическим примером является избиение чернокожего Родни Кинга в Лос-Анджелесе в 1991 году (см.: www.law.umke.edu/faculty/projects/ftrial/lapd). Сначала полиция гналась за автомобилем Кинга, превысившим скорость до 115 миль в час [185 километров в час], на протяжении восьми миль по магистрали и городским улицам. После того как по рации было запрошено подкрепление, к концу погони, когда Кинга удалось загнать в тупик позади жилого дома, на месте оказался 21 полицейский. Последние три с половиной минуты задержания были запечатлены на знаменитой любительской видеозаписи. Патрульные находились в возбужденном и напряженном состоянии после погони на большой скорости, их гнев усилился из‑за отказа Кинга повиноваться сигналам их сирен и остановиться, а также благодаря решимости победить в этой гонке и заставить Кинга повиноваться. Далее оказалось, что в преследуемой машине находились двое молодых чернокожих мужчин: один из них, сидевший на пассажирском кресле, согласился, чтобы его задержали, а другим был собственно Кинг – крупный мускулистый человек, которого полицейские приняли за бывшего заключенного, судя по его накачанному «телу уголовника»; кроме того, полицейские полагали, что он находится под воздействием наркотика «ангельская пыль». Но и на этом погоня не закончилась. Кинг не соглашался, чтобы его задержали, и устроил непродолжительную контратаку, бросившись на одного из правоохранителей; в этот момент его сбили с ног четверо полицейских с помощью своих дубинок и электрошокера, посылающего разряд высокого напряжения. Избиение дубинками продолжалось еще 80 секунд – именно этот фрагмент инцидента запечатлен на видео, – пока Кинг не был полностью обездвижен, а полицейские не приготовили свои автомобили к отъезду. Наиболее активный полицейский – тот самый, на которого напал Кинг, – нанес ему 45 ударов дубинкой[2].
Среди просочившихся в СМИ сведений, которые привлекли внимание общественности и представили этот зверский инцидент особенно вопиющим, были свидетельства о том, какой эмоциональный настрой был у полицейских во время и после избиения. Несмотря на то что на месте происшествия присутствовал 21 полицейский, лишь четверо из них принимали участие в избиении, а остальные стояли вокруг в качестве группы поддержки, выкрикивая воодушевляющие фразы. Записи с полицейских раций после избиения Кинга также свидетельствовали о ликовании его участников: «Мы правда кое-кого немного побили… это были гориллы в тумане» (последняя фраза содержала намек на популярный в то время фильм об африканских гориллах). В больнице, куда Кинга доставили с травмами, один из сотрудников полиции, которого переполняло хорошее настроение, пошутил по поводу того, что Кинг работал на бейсбольном стадионе «Доджер»: «Правда же, мы сегодня сделали несколько хоумранов*?» Именно эту разновидность приподнятого настроения описывал Капуто в ситуации, когда сражение идет успешно, и в момент последующего восторженного «прихода».
Конфронтационная напряженность и ее разрешение: горячка, навал, чрезмерное насилие
Теперь обратимся к детальному рассмотрению эмоциональной последовательности. Сначала происходит накопление напряженности, которая высвобождается в виде яростной атаки, когда ситуация позволяет это сделать с легкостью. Один из выводов предыдущей главы заключался в том, что это состояние представляет собой напряженность/страх, свойственные конфликту в непосредственной конфронтации с другими людьми. Эта конфронтационная напряженность нарастает по мере того, как люди, находящиеся в состоянии конфликта, приближаются друг к другу, причем не только потому, что именно в этот момент кому-то может быть нанесен удар – именно в этот момент придется столкнуться с другим, подчинить его или ее своему насильственному контролю вопреки его сопротивлению.
Напряженность может складываться из различных компонентов. У полицейских, участвующих в погоне на скорости, присутствует определенное ощущение опасности от быстро движущихся автомобилей, особенно в тех случаях, когда им приходится уворачиваться от других транспортных средств и препятствий; ощущаемое ими напряжение отчасти может представлять собой возбуждение, а отчасти разочарование от того, что они еще не поймали преследуемого. Для полицейских эта ситуация выступает усугубленным вариантом их привычного подхода к гражданским лицам, в особенности к подозреваемым: их усилия всегда направлены на то, чтобы контролировать ситуацию взаимодействия [Rubinstein 1973]. Сопротивление обычного гражданина стремлению сотрудника полиции контролировать ситуацию вызывает конфронтационную напряженность, повышая вероятность того, что полицейский использует не только свою официальную власть, но и неформальное давление, чтобы овладеть ситуацией. Как следует из этнографических наблюдений Джонатана Рубинстейна, полицейские стараются занимать такую позицию в пространстве, чтобы контролировать каждого, кого они останавливают для опросов; диапазон их невербальных маневров варьируется от положения, позволяющего обезоружить человека или одолеть его, до соприкосновения с ним при рядовом досмотре. Как минимум полицейские осуществляют более тонкий контроль, агрессивно используя взгляд при длительном и преднамеренном наблюдении за другим человеком, вопреки нормальным в приличном обществе обменам взглядами и зрительным контактам. Таким образом, во время погони полицейские получают длительный опыт обманутых ожиданий, оказываясь в ситуации, на которую они обычно не рассчитывают в ходе любого взаимодействия.
Напряженность, порождающую панику, можно наблюдать и в поединках один на один. Хорошим источником в данном случае выступают подробности биографии американского спортсмена Тая Кобба, участвовавшего во множестве стычек, которые хорошо задокументированы благодаря его славе лучшего бейсболиста своего времени. Например, в мае 1912 года Кобб запрыгнул на трибуну стадиона, чтобы напасть на болельщика, который его высмеивал. Этот инцидент произошел в Нью-Йорке, куда приезжала команда Кобба из Детройта. В ходе предыдущего матча в серии Кобб столкнулся с игроком нью-йоркцев на третьей базе в момент, когда он по своему обыкновению совершал агрессивные пробежки от одной базы к другой; два игрока стали пихаться, а болельщики тем временем бросались с трибун всяким хламом. Четыре дня спустя болельщик, сидевший неподалеку от игроков, не участвовавших в матче, постоянно громко оскорблял Кобба, и в четвертом иннинге – примерно через час – тот взялся за дело сам: «Перепрыгнув через перила, [Кобб] помчался по телам болельщиков, чтобы добраться до своего обидчика, сидевшего на трибуне дюжиной рядов выше. Он нанес не меньше дюжины ударов по голове Льюкера, свалил его с ног и бил беспомощного человека шипами ботинок по нижней части тела… [У этого зрителя] не было пальцев на одной руке, а на другой оставалось только два пальца [он потерял их в результате несчастного случая на производстве]… Фанаты разбежались с криками: „У него нет рук!“ По утверждению свидетелей, они слышали, как Кобб парировал: „У него нет ног? Да плевать я хотел!“» [Stump 1994: 206–207].
Это избиение, которое устроил Кобб, представляло собой типичное проявление его насильственного буйства: если он начинал кого-то избивать, то не останавливался даже после того, как противник оказывался на земле. Победа в схватке явно доставалась Коббу еще в самом начале, однако дальше следовала череда ударов кулаками, а затем пинков по поверженному телу, лежащему на земле. В описанном случае следует подчеркнуть неравенство сил, поскольку оказалось, что насмехавшийся над Коббом болельщик имел физические увечья[3]. Но когда Кобб находился на пике ярости, это его ничуть не смущало: в порыве наступательной паники любые признаки слабости жертвы не имеют значения, даже если тот, кто творит насилие, явно это осознает.
Напряженность в данном случае включает несколько компонентов. На переднем плане оказываются чрезвычайно враждебные отношения Кобба с игроками нью-йоркской команды и их болельщиками на протяжении четырех дней. При этом описанный инцидент вписывается в более масштабную закономерность: Кобб добился успехов в бейсболе именно благодаря своему чрезвычайно агрессивному стилю игры. За год до описанного происшествия он установил рекорд по количеству украденных баз* и продемонстрировал средний коэффициент отбивания* 0,420 – один из самых высоких в современный период ведения бейсбольной статистики. А в сезоне 1912 года, во время которого и произошел описанный инцидент, Кобб будет два года подряд демонстрировать беспрецедентный средний коэффициент отбивания свыше 0,400 (в матче, о котором шла речь выше, он показал результат 0,410)[4]. Отдельные люди используют свою способность достигать высокого уровня конфронтационной напряженности в качестве способа доминирования над другими. Но как только они достигают значительного возбуждения, они больше не могут контролировать себя – именно поэтому Кобб избивал зрителей и в этом эпизоде, и в других, предпринимая явно чрезмерные действия после того, как победа в схватке уже оставалась за ним.
Различные виды напряженности/страха, возникающие в порыве насилия, часто описывались как прилив адреналина. Может показаться, что солдаты во время сражения и сразу после него точно так же, как и полицейские в конце автомобильной погони или ареста, неспособны контролировать свой адреналин [Artwohl, Christensen 1997; Klinger 2004; Grossman 2004]. Однако наступательная паника представляет собой не просто физиологический процесс; дальнейшие действия человека в состоянии адреналинового возбуждения формируются в различных направлениях и в варьирующихся действиях в зависимости от ситуационных условий. После дорожно-транспортного происшествия без последствий водитель может пережить приступ неконтролируемой дрожи в теле. В момент, когда нужно резко повернуть руль, тело напряжено для действия, и лишь когда момент для него прошел и больше делать ничего не нужно, срабатывает полный эффект возбуждения. Некоторые реагируют на кризис сразу после его разрешения, разражаясь слезами. Эмоции, которые человек испытывает при достижении сложной цели (например, избавление от напряженности, возникающей при подъеме на горную вершину[5]), как правило, не являются агрессивными. Такие реакции, как гнев или яростное нападение на ставшую беспомощной жертву, возникают только при определенной организации ситуационных цепочек[6].
Какого рода эмоции возникают в момент наступательной паники? Наиболее очевидно, что это гнев в его крайних формах – неистовство или ярость. В двух последних понятиях – а в особенности в таком понятии, как «исступление», – присутствует коннотация, заключающаяся в том, что гнев является всепоглощающим и непреодолимым. Однако в описанных ситуациях неконтролируемого насилия мы видим и другие разновидности эмоций. Одной из них может выступать истерический смех, упоминаемый в нескольких местах описания событий войны во Вьетнаме у Капуто. Смех случается в разгар сражения и оказывается чрезвычайно заразительным: Капуто катается по земле вместе со своим товарищем, спасаясь от пуль, а затем, когда он отчаянно дерзко вызывает на себя огонь снайпера, эта бравада вызывает смех у солдат, что провоцирует его еще более неконтролируемый смех. Обратимся к другому контексту – массовому расстрелу, совершенному двумя учениками средней школы «Колумбайн» в Литтлтоне (штат Колорадо) в апреле 1999 года. На видеозаписях этого инцидента видно, как убийцы истерически смеются во время стрельбы. Смех и общее хорошее настроение также могут сохраняться и в период после завершения наступательной паники. Полицейские, арестовавшие Родни Кинга, после его избиения находятся в приподнятом настроении; одна из причин, почему их поведение кажется таким шокирующим, заключается в том, что они не могут удержаться от того, чтобы продемонстрировать свое настроение, передавая шутливые сообщения по рации и отпуская комментарии в больнице, куда Кинг был доставлен с травмами.
Приподнятое настроение зачастую возникает как при совершении насилия, так иногда и после этого. В описаниях Капуто ощущения напряженности, страха и гнева чередуются с чувством высшего счастья. Эти смешанные эмоции плохо поддаются описанию при помощи стандартных формулировок. Многослойный настрой наступательной паники возникает из трансформации напряженности/страха в агрессивное неистовство, в центре которого обычно находится ярость. Если обратиться к истории войн, то в ближнем бою солдаты всегда издавали много шума – смесь из улюлюканья, проклятий, рева или истошного крика [Keegan 1976; Holmes 1985]. Капуто упоминает об этом в каждом из описанных им эпизодов [Caputo 1977]; случаи, не связанные с войнами, будут представлены в разделе главы 9, посвященном бахвальству. В момент победы весь этот шум может перерастать в демонстрацию восторга, иногда – в истерический смех, представляющий собой нечто среднее между самоободрением и рьяным энергичным выражением продвижения вперед. Похоже, что наступательная паника редко бывает тихой, ведь это состояние представляет собой кульминацию шума и насилия. Эта смесь агрессивной энергии, гнева и жизнерадостных громких возгласов зачастую переносится на ситуацию сразу после конфликта. В конечном итоге наступательная паника представляет собой тотальную победу – по меньшей мере локальную, а также на физическом и эмоциональном уровне, поэтому она требует торжества[7].
Наступательная паника, какие бы эмоции ни входили в ее состав, обладает двумя ключевыми характеристиками. Во-первых, это «горячая» эмоция – ситуация, когда человек чрезвычайно возбужден и распален. Она возникает в порыве, взрывообразно, а для того, чтобы она улеглась, требуется время. Наступательная паника контрастирует с гораздо более необычным типом насилия – хладнокровным или отстраненным насилием, которое совершают такие «специалисты», как снайперы и киллеры (к нему мы обратимся в главах 10 и 11), – а также с нерешительным и опасливым насилием, которое было рассмотрено в главе 2. Во-вторых, наступательная паника ритмична и сильно захватывает. Охваченные ею люди вновь и вновь повторяют свои агрессивные действия: дорожный патруль продолжает бить дубинками нелегальных мигрантов, Родни Кинг получает серию ударов, морпехи Капуто поджигают одну хижину за другой, хотя уже знают, что там ничего нет, а Тай Кобб продолжает пинать свою жертву, лежащую на земле. Эта эмоция накатывает самоподдерживающими волнами. Испытывающий наступательную панику попадает в собственный ритм[8]; Кобб действует в одиночку, хотя на заднем плане он привык задавать ритм действия в бейсбольном матче, и его реакция на повторяющиеся – а следовательно, ритмичные – вопли болельщика представляет собой часть процесса, в который он включается в этот момент.
Чаще всего описанный процесс представляет собой групповую вовлеченность в некую коллективную эмоцию. Солдаты заставляют друг друга издавать ликующие возгласы, ругаться, иногда истерически смеяться, а одновременно они еще и стреляют – как мы уже выяснили, в основном неточно, но эта пальба из оружия – бам! бам! бам! бам! бам! – также является частью ритма, которым они охвачены. Как уже отмечалось, оба убийцы в школе «Колумбайн» истерически смеялись на протяжении всего расстрела, причем похоже, что они еще и держались вместе на протяжении всего это эпизода, хотя более практичным было бы разделиться и взять на прицел разные места, что позволило бы им в результате убить больше людей. Но пока они находились вместе, каждый мог подпитываться настроением другого, и это не позволяло им выйти из своего состояния бешенства и истерического восторга. Разумеется, можно усомниться в том, что они действительно испытывали восторг – к этой эмоции наверняка примешивалось ощущение, что сами они идут на смерть, ведь вскоре оба покончили с собой, а если бы им удалось выжить, то их ждали бы суровые наказания. Но именно в этом и заключается важнейший момент, касающийся эмоций, испытываемых в ситуации наступательной паники. Все компоненты, которые выходят наружу в горячке успешного, не встречающего сопротивления нападения, циклически возвращаются к самим себе. Гнев, освобождение от напряженности/страха, восторг, истерический смех, несусветный шум как отдельная форма агрессии – все это порождает социальную атмосферу, в которой люди снова и снова продолжают делать то, что они делают, хотя это может быть бессмысленным даже в качестве агрессии[9].
Наступательная паника представляет собой насилие, которое невозможно остановить в тот момент, когда она происходит. Это чрезмерная жестокость, чрезмерное применение силы, намного превышающее то, что было бы необходимо для достижения победы. Те, кто сваливается из точки напряженности в ситуацию наступательной паники, как будто спускаются в туннель и не могут прекратить движение. Они делают гораздо больше выстрелов, чем требуется; они не только убивают, но и уничтожают все, что попадает в их поле зрения; они наносят больше ударов руками и ногами; они нападают на мертвые тела. По меркам той или иной разновидности конфликта – в конце концов, тот же Тай Кобб не убивает свою жертву, – присутствует гораздо больше насилия, чем, на первый взгляд, требует сама насильственная ситуация. Если в насилии участвует группа людей, то, как правило, возникает следующая закономерность: на жертву набрасываются все вместе, поскольку каждый хочет нанести удар или пинок упавшему – в спорте в таком случае употребляется формулировка «навал».
Наступательная паника всегда выглядит как чрезмерная жестокость. Она предстает вопиющей несправедливостью: сильный против слабых, вооруженные против безоружных (или разоруженных), толпа против отдельного человека или крошечной группы. Наступательная паника выглядит очень уродливо, даже если жертва не получила серьезных травм. Слишком оскорбителен именно моральный облик этого события. Когда кого-то действительно убивают или калечат, это становится зверством именно за счет способа, каким это происходит.
Зверства на войне
Наступательная паника является общераспространенной в ходе военных действий. Наиболее очевидный ее пример – повторяющаяся ситуация, когда военные убивают вражеских солдат, которые пытаются сдаться в плен. Особенно хорошо эта тенденция была задокументирована в ходе окопной войны во время Первой мировой. Солдаты всех участвовавших в ней армий, когда добирались до неприятельских блиндажей, владея инициативой, с большой вероятностью стреляли в тех, кто выходил оттуда сдаваться. Немецкий военный и писатель Эрнст Юнгер видел в этом некий эмоциональный импульс: «Человек не может вновь изменить свои чувства во время последнего рывка, когда его глаза застилает пелена крови. Он хочет не брать пленных, а убивать» [Holmes 1985: 381]. Далее Холмс делает общий вывод: «В ходе любой войны для любого солдата, который сражается до тех пор, пока противник не окажется в пределах досягаемости его легкого стрелкового оружия, шансы на получение пощады, возможно, составляют не более чем 50/50» [Holmes 1985: 382, также 381–388; Keegan 1976: 48–51, 277–278, 322]. Данная закономерность также была масштабно задокументирована во время Второй мировой войны для американских, британских, немецких, русских, японских, китайских и других армий – как при нападении, так и в качестве жертв.
В некоторых случаях в убийствах сдающихся в плен присутствовала доля преднамеренности: мотивом для убийства в таких ситуациях выступало нежелание солдат брать на себя практические тяготы по доставке пленных в тыловые районы и снабжению их необходимыми припасами. В других случаях такие убийства были связаны с подозрениями, что сдавшиеся могут вновь внезапно и вероломно взяться за оружие. Иногда горячие эмоции были вызваны местью за предыдущие потери. Однако значительная часть подобных убийств представляет собой результат ситуационного импульса как такового. Об этом можно судить по тем известным случаям, когда сдавшиеся в плен, благополучно миновав опасный момент быть убитыми, получают со стороны противника товарищеское отношение, которое фактически в целом оказывается лучше, чем то отношение, которое в дальнейшем ждет их со стороны тыловых частей [Holmes 1985: 382]. Кроме того, бывают случаи, когда солдаты впадают в мгновенную неконтролируемую ярость. С. Л. Э. Маршалл приводит пример из действий армии США в Нормандии в июне 1944 года, когда американский батальон в течение трех дней находился под сильным немецким огнем, не мог эвакуировать своих раненых и убитых и страдал от нехватки воды. Взвод под командованием лейтенанта Миллсэпса попал под пулеметный огонь противника и в панике спасался бегством, пока командиры в конечном итоге не заставили солдат вернуться в строй, применив физическую силу:
Наконец они бросились на врага, приблизившись на расстояние рукопашной схватки. Началась бойня с использованием гранат, штыков и пуль. Некоторые солдаты разведгруппы были убиты, другие ранены. Но теперь все действовали, будто не замечая опасности. Начавшуюся бойню было уже не остановить. Миллсэпс пытался вернуть ситуацию под контроль, но его люди не обращали на него внимания. Перебив всех немцев, находившихся в поле зрения, они побежали в амбары домов французских фермеров, где убивали свиней, коров и овец. Эта оргия закончилась лишь со смертью последнего животного [Marshall 1947: 183].
Описанные Маршаллом солдаты подвергались огромному давлению, в том числе со стороны собственных командиров. В совершенно буквальном смысле они начали с панического отступления, которое спустя час обернулось наступательной паникой. А в конце солдаты были настолько заряжены эмоциями, что не могли остановиться и даже уничтожали скот – совсем как лейтенант Капуто в бою во Вьетнаме, искавший противника, чтобы совершить новые убийства. Превращение наступательной паники в убийство животных хоть и выглядит курьезно, но тоже имеет определенные параллели[10]. По утверждению одного из наблюдателей массовых столкновений, которые в 1953 году происходили в Кано на севере Нигерии между представителями народов ибо и хауса, их участники «калечили и кастрировали друг друга, а также сжигали тела. Периодически участников побоищ удавалось разнимать полиции. Во время этих промежутков было несколько случаев, когда вооруженные представители ибо танцевали, выстроившись в виде „крокодила“, а в других эпизодах зарубали своими секирами оказавшихся поблизости лошадей, ослов и коз» [Horowitz 2001: 116].
Аналогичные паттерны обнаруживаются и в войнах древности. В конце решающей битвы при Тапсе (на территории современного Туниса) в 46 году до н. э., когда армия Юлия Цезаря разгромила войска его соперника в гражданской войне за контроль над Римом, побежденные легионы попытались сдаться. В соответствии с военной политикой тех времен эти легионы должны были пополнить силы Цезаря, поэтому рациональным решением для него было бы принять их капитуляцию. Однако «озлобленных и разъяренных ветеранов… нельзя было склонить к пощаде врагу… Солдаты Сципиона, хотя и взывали к Цезарю о помиловании, были все до одного перебиты у него самого на глазах, сколько он ни просил собственных солдат дать им пощаду» [Цезарь 2020: 514–515]. Одержавшее победу войско Цезаря на протяжении трех месяцев совершало различные маневры на полупустынной территории и все это время довольствовалось лишь стычками с противником, пытаясь спровоцировать его на полномасштабное сражение. Когда же эта долгожданная решающая битва наконец состоялась, солдаты Цезаря были настолько воодушевлены своей победой, что «даже и в своем войске они ранили или убили нескольких видных лиц, которых они называли виновниками», и защитить был неспособен даже сам Цезарь.
Одним из распространенных в войнах Античности и Средневековья сценариев были массовые убийства жителей в конце осады крепостей. Иногда это была целенаправленная мера, призванная запугать жителей других городов, чтобы они сдавались без осады. В средневековой Европе существовала такая традиция: после того как в стене осажденной крепости появлялась брешь, осаждающая армия останавливалась и призывала гарнизон сдаться; если противник отказывался это сделать, его убивали «без пощады», когда сражение заканчивалось [Holmes 1985: 388; Wagner-Pacifi 2005]. Но как только такая резня начиналась, добиться того, чтобы ее жертвами становились только солдаты противника, было непросто. В 1649 году парламентская армия Кромвеля, атаковав Дроэду в Ирландии – оплот католических роялистов, – уничтожила не только защитников города, но и основную часть его мирного населения – всего четыре тысячи человек. Когда войска Александра Македонского в 337 году до н. э. захватили греческий город Фивы, его защитники, отступая в панике после битвы у крепостных стен, не смогли закрыть за собой ворота. Среди фиванцев присутствовала собственная «партия мира», рассчитывавшая задобрить македонцев, однако одержавшая победу армия не вдавалась в различия, уничтожая и солдат, и мирных жителей – многих из них преследовали в окрестностях города, когда те пытались бежать [Keegan 1987: 73].
В Новое время наиболее печально известный образец этого паттерна имел место в Нанкине в декабре 1937 года [Chang 1997]. После того как в июле 1937 года началась японско-китайская война, японские войска стремительно продвигались сквозь Китай в южном направлении, пока наконец не встретили сильное сопротивление в сражении под Шанхаем, продолжавшемся с августа по ноябрь. В итоге японцы выиграли эту битву и смогли взять китайскую столицу Нанкин, преследуя по пятам дезорганизованные китайские войска на протяжении 150 миль вверх по реке Янцзы. В Нанкин японцы вошли 13 декабря. С их точки зрения, это была решающая победа, которая давала им контроль над Китаем, что и объясняло ликующее настроение японцев. Однако в городе находилось 90 тысяч сдавшихся в плен китайских солдат, а на окрестных территориях – еще 200 тысяч, которые в беспорядке отступили после поражения под Шанхаем. Японские силы в Нанкине насчитывали всего 50 тысяч человек, но были хорошо вооружены, организованы и обладали подавляющим эмоциональным преимуществом, в отличие от гораздо более многочисленного, но дезорганизованного и деморализованного противника. Командующий японскими войсками генерал, обеспокоенный как логистическими, так и практическими трудностями охраны пленных, которые превосходили его силы в соотношении от 2:1 до 6:1, отдал приказ убивать всех захваченных китайцев. Как только убийства начались, остановить их было невозможно. Исходя из того обстоятельства, что многие китайские солдаты побросали оружие и форму и прятались среди гражданского населения, японцы начали убивать всех мужчин боеспособного возраста.
Эскалация происходившего быстро выходила из-под контроля японских командиров. В итоге было убито около 300 тысяч человек – примерно половина жителей Нанкина, которые не покинули город. С практической точки зрения убить так много людей, а заодно и избавиться от их тел непросто. Поначалу некоторые японские солдаты не желали участвовать в резне, если жертвы не сопротивлялись, однако их подстрекали к этому унтер-офицеры, которые в целом и оказались самыми увлеченными участниками резни; кроме того, на тех, кто не хотел убивать, оказывали давление их товарищи, присоединившиеся к командирам. В конечном итоге, судя по всему, духом разрушения были охвачены многие, если не большинство японских солдат[11]. Сначала командиры пытались проводить казни в традиционном японском стиле – при помощи мечей, но это оказалось слишком неэффективно, поэтому в дальнейшем жертв стали расстреливать на краю братских могил или на берегах реки, а также японцы упражнялись в применении штыков на живых мишенях. Поскольку бойня растянулась на много дней, японские солдаты решили придать своей задаче характер развлечения – убийства превратились в игру. Молодые офицеры начали соревноваться в том, кто убьет больше людей, а также в пытках, придании телам убитых китайцев гротескных поз, уродовании тел и коллекционировании отрубленных органов.
После того как был отдан приказ убивать пленных, японские командиры больше не могли контролировать своих солдат. Какая-либо непосредственная военная угроза, которая могла бы отвлечь их от убийств и заставить вернуться к служебным обязанностям, отсутствовала. Японцы оказались в той ситуационной зоне, которую социологи, исследующие коллективное поведение, называют «моральными каникулами» (moral holiday), подобно участникам массовых беспорядков, предающихся неистовому мародерству, когда действие моральных ограничений приостанавливаются и никто никого не удерживает от нарушения нормальных цивилизованных практик[12]. Как только китайское население Нанкина превратилось примерно в однородную мишень для убийства, отпали и любые менее значительные табу. Японцы начали насиловать сначала молодых китаянок, а затем и пожилых. Исторически в большинстве армий спорадические изнасилования были обычным делом среди солдат, одерживающих победу, – так продолжалось вплоть до самого недавнего времени, пока в ХX веке в некоторых армиях не стали вводиться более строгие меры организационного контроля. Кроме того, такие действия соответствовали официальной японской политике: женщин из покоренных народов заставляли заниматься проституцией либо превращали в секс-рабынь. Однако в Нанкине изнасилования выходили за рамки этих более или менее институционализированных практик, в целом предполагающих, что сексуально привлекательных женщин оставляют в живых. Вместо этого изнасилования встраивались в общий настрой убийств и даже перенимали его атмосферу нанесения увечий, пыток и гротескных смертоносных игрищ. На снимках, представленных в работе Айрис Чан [Chang 1997], изображены убитые китайские женщины, связанные в порнографических позах, или со штыком, воткнутым во влагалище. Все это напоминает другие фотографии, на которых запечатлены отрубленные головы китайских солдат, например, с сигаретами во рту: эти сардонические сопоставления демонстрируют атмосферу насильственного надругательства.
К убийствам и изнасилованиям добавилось мародерство, которое также представляет собой нормальную практику (как минимум в незначительных масштабах) в любых войнах [Holmes 1985: 353–355]. В Нанкине мародерство стало неконтролируемым, превратившись в повальное уничтожение имущества в атмосфере преднамеренного вандализма. В конечном итоге большая часть города была сожжена. Как и в случае с убийствами и изнасилованиями, грабежи и разрушения поначалу, возможно, имели определенную составляющую практической корыстной заинтересованности, однако они в такой степени вышли из-под контроля, что перестали нести прикладную ценность даже для эгоистичных целей японской армии, которая своими руками уничтожала сами трофеи своей победы. Прорвавшись сквозь мембрану нормальной социальной жизни – более того, нормальной солдатской жизни, – «моральные каникулы» превратились в гротескный карнавал, праздник разрушения. В рассматриваемом случае эта атмосфера продержалась необычайно долго: наибольшей интенсивности насилие достигало в первую неделю Нанкинской резни, с 13 по 19 декабря, а окончательно стало сходить на нет в начале января 1938 года, через три недели после ее начала.
Массовые изнасилования в Нанкине были чрезвычайно эмоциональным процессом, однако они не представляли собой неконтролируемое неистовство – точнее, неистовство никогда не бывает асоциальным состоянием, в котором забывается все, кроме внутренних устремлений того, кто им охвачен. Японские солдаты не превращались в берсерков, бросавшихся во все стороны, они не стреляли друг в друга и в целом соблюдали свою внутреннюю иерархию, хотя и не оказывали должного почтения тем старшим по званию командирам, которые не присоединялись к их оргии разрушения. В целом японцы соблюдали границы «международной зоны» – той части колониального Нанкина, где жили европейцы и где находили убежище некоторые китайцы. Японские солдаты несколько раз проникали на эту территорию в поисках женщин для изнасилования, но порой им давали отпор протестующие против таких действий штатские лица из европейцев. Особых успехов в усмирении японских солдат и спасении китайцев добился один находившийся в Нанкине официальный представитель Германии, носивший нацистские регалии[13]. Эти исключения демонстрируют, что у «моральных каникул» японских солдат имелись собственные имплицитные границы – они предавались неистовству разрушения, однако оно имело целенаправленный и четко очерченный характер. Данная закономерность тоже имеет общий характер. Наступательная паника и схожие образцы атмосферы атакующего неконтролируемого насилия напоминают сваливание в туннель – однако у этого туннеля имеется некое место в социальном пространстве, начало и конец во времени, а также стены, которые определяют его территорию в качестве пространства «моральных каникул»[14].
Необходимое разъяснение: множественность причин чрезмерной жестокости
Не все зверства представляют собой результат наступательной паники. Если рассматривать последнюю как фактор № 1, то имеются еще три причины: 2) намеренные приказы высшего военного или политического руководства о массовом уничтожении людей (например, из соображений расовой/этнической, религиозной или идеологической неприязни либо для избавления от военнопленных), 3) проведение политики «выжженной земли», направленной на то, чтобы лишить противника ресурсов, либо хищническая эксплуатация территории армией, в ходе которой уничтожаются средства к существованию мирных жителей (как правило, в таких случаях также осуществляется то или иное прямое насилие в отношении гражданского населения, которое лишается пищи и крова), и 4) показательные казни или террористические меры возмездия в попытке задавить сопротивление.
В качестве примеров группы (2) можно привести массовые убийства в ходе европейских религиозных войн XVI и XVII веков [Cameron 1991: 372–385], убийства евреев, коммунистов и других жертв нацистской идеологии на восточном фронте во время Второй мировой войны [Bartov 1991; Fein 1979], массовые убийства представителей народа тутси и умеренных представителей народа хуту в Руанде в 1994 году [Human Rights Watch 1999]. К примерам группы (3) можно отнести значительную массу войн до Нового времени, а также войны, нацеленные на колониальную экспансию, британскую тактику борьбы с партизанами во время англо-бурской войны и все те же действия вермахта во время вторжения в Советский Союз [Keeley 1996; Манн 2022; Bartov 1991]. Примеры группы (4) – акции возмездия против партизан на территориях, захваченных нацистскими войсками, когда уничтожалось население целых деревень [Bartov 1991; Browning 1992; Бивор 2019]), а также практики обеих сторон Гражданской войны в Испании [Beevor 1999].
Признание этой множественности причинно-следственных траекторий означает, что не все зверства можно объяснить одинаково. Линия рассуждения в данном случае должна направляться от предшествующих условий и процессов к результату, а не наоборот – от результата – при допущении, что к нему ведет только один путь. В случае наступательной паники этот путь представляет собой стремительный эмоциональный поток в ходе дискретного локального эпизода, начинающийся с напряженности самого поединка, которая трансформируется во внезапный порыв неистового масштабного уничтожения в атмосфере истерической вовлеченности. Все это напоминает измененное состояние сознания, из которого лица, осуществляющие насилие, зачастую выходят в конце своих действий, словно возвращаясь к самим себе, побывав в чужой личности. Три другие траектории, напротив, имеют гораздо менее локальный и ситуационный характер, они в большей степени встроены в регулярные институты и макроиерархии. Данные разновидности чрезмерного насилия становятся результатом обдуманных решений, принимаемых заблаговременно и передаваемых по цепочкам командования или в рамках масштабных групп. Их эмоциональная составляющая является более ровной и бездушной; сознание людей, совершающих эти зверства, более насыщено обосновывающими их идеологиями или рационализациями, в нем в меньшей степени присутствует ощущение эпизодического разрыва с нормальным положением вещей, характерным для наступательной паники. Все перечисленные разновидности представляют собой идеальные типы, которые в отдельных случаях могут пересекаться. Например, во время Нанкинской резни инициирующим событием стал приказ японского командующего убивать китайских пленных из практических соображений – сложности с охраной слишком большого количества солдат противника. Это, в свою очередь, спровоцировало «моральные каникулы», эмоционально подпитываемые напряженностью, которую во время предшествующей военной кампании испытывали японские солдаты, теперь столкнувшиеся с тотальным крахом сопротивления противника. Неистовство разрушений вышло за рамки любой рациональной политики выжженной земли или показательного террора, поэтому лучше всего рассматривать Нанкинскую резню как необычайно длительную наступательную панику.
После поражения Японии во Второй мировой войне в ходе Токийского процесса по военным преступлениям бывший главнокомандующий японскими войсками в центральном Китае был признан виновным в Нанкинской резне вместе с премьер-министром страны, оба они были приговорены к смертной казни. Однако генерал, фактически отдавший приказ об убийстве всех заключенных, и штабной офицер, который его сформулировал, к ответственности не были привлечены [Chang 1997: 40, 172–176]. Что касается резни в Май Лай во Вьетнаме, то после того, как информация о ней получила огласку, генерал, командовавший дивизией, солдаты которой совершили это злодеяние, был понижен в звании и получил взыскание за то, что не расследовал его должным образом. Командир бригады, а также командир роты капитан Медина, лейтенант Колли и еще два десятка других офицеров и представителей младшего командного состава предстали перед судом, однако виновным был признан только Колли [Anderson 1998; Bilton, Sim 1992]. Типичная юридическая и политическая реакция на военные злодеяния, как правило, сконцентрирована на высших представителях военного командования или представителях государственной власти; предполагается, что ключевой причинный фактор располагается в цепочке командования – идет ли речь об отдаче прямых приказов, формировании атмосферы, стимулирующей насилие или попустительствующей ему, отсутствии надлежащего контроля или покрытии преступлений. Однако при этом упускается из виду эмоциональная динамика локальной ситуации, как будто лица, совершавшие насилие – а практически все они являются боевыми военнослужащими в низких званиях, – выступают попросту пассивными проводниками приказов сверху. Это не означает, что организационное пособничество описанного выше рода не может иметь место, однако оно не является достаточным объяснением происходящего. Катализатором Нанкинской резни послужил приказ японского генерала убить всех военнопленных, но при этом присутствовали и условия для наступательной паники. То же самое можно утверждать и о капитане Медине, под общим командованием которого находился взвод лейтенанта Колли, – именно Медина ночью перед резней в Сонгми выступил перед своими солдатами с зажигательной речью. Тем не менее резню устроил только один взвод (примерно 25–30 человек) из трех участвовавших в штурме – взвод, который первым вошел в деревню, пока остальные оставались в резерве или выполняли задачи по соседству. Принципиальным элементом была локальная эмоциональная цепная реакция – непременное условие совершения зверств[15].
Точно так же обстоит дело и с объяснениями, в которых делается акцент на иных устойчивых качествах лиц, совершающих насилие. Например, Томас Шефф [Scheff 2006: 161–182] утверждает, что в резне в Сонгми главным объясняющим фактором был гипермаскулинный характер личности самого лейтенанта Келли – человека, который на протяжении учебы в школе и трудовой карьеры постоянно терпел неудачи, включая презрительное отношение к нему в армии со стороны вышестоящего командира. Если исходить из гипотезы Шеффа об оставленном без ответа позоре, превратившемся в ярость, то Келли был эмоционально холодным человеком без социальных связей, чья подавленная ярость нашла выход в виде убийственного срыва, когда Келли приказал солдатам убивать беззащитных мирных жителей, многих из которых он лишил жизни самостоятельно. Следует отметить, что в ходе предыдущих патрульных операций взвод Келли (как и многие другие американские подразделения) также совершал серьезное насилие по отношению к мирным жителям, но никогда не устраивал организованной резни. Но во время бойни в Сонгми локальная ситуация нарастания напряженности и внезапное разочарование, связанное с тем, что в деревне не оказалось солдат Вьетконга, выступили в качестве того временно́го сценария, который объединяет этот инцидент с большинством других подобных событий.
То же самое касается и объяснений военных зверств, в которых делается акцент на презрении к чужой культуре, предрассудках или расизме, направленных против недружественного населения. Подобные настроения широко распространены, а в условиях поляризации, возникающих во время военных действий, они интенсифицируются – однако массовые убийства совершаются лишь при особых сценариях. Такие авторы, как Айрис Чанг [Chang 1997] и Омер Бартов [Bartov 1991], связывают зверства в основном с идеологией тех, кто их совершает. Однако наступательная паника возникает в самых разных ситуациях, во многих из которых отсутствует какая-либо устойчивая идеология, а сама по себе идеология без ситуационных условий не провоцирует наступательной паники. При этом динамика наступательной паники может сочетаться с другими причинными механизмами, в рамках которых может происходить расширение масштабов зверств как по времени, так и по разнообразию совершаемого насилия[16]. Если исключить дополнительные условия, то наступательная паника может быть относительно короткой и иметь ограниченный характер: например, солдаты могут убивать врагов, но не калечить их; женщин могут насиловать, но не убивать после этого; подозреваемого в преступлении могут жестоко избить, но может обойтись и без этого. Данные различия могут показаться не слишком актуальными для публичной эмоциональной реакции на какое-либо конкретное зверство, которая и так достаточно негативна, однако имеют большое значение в части нанесенного ущерба.
Асимметричная вовлеченность при наступательной панике и жертвы, охваченные параличом
Детальный анализ Нанкинской резни позволяет глубже понять еще одну особенность механизма подобных массовых убийств. Численность китайских войск в ходе этого инцидента значительно превосходила японцев, но почему китайцы не дали отпор, как только стало ясно, что начинается бойня? Правда, китайцы в основном были безоружными, однако они могли оказать хотя бы какое-то сопротивление и по меньшей мере умирать в бою, а то и, быть может, взять верх над небольшими группами японцев. В действительности японские солдаты сами быстро прониклись презрением к китайцам за то, что те пассивно шли на смерть, и это отношение к противнику укрепляло ощущение расчеловечивания противника, что облегчало японцам совершение убийств.
Наступательная паника возникает в атмосфере тотального доминирования одной из сторон. Изначально ее появление связано с причинами военного характера: одна из сторон успешно идет вперед в атаку, тогда как другая рассыпается и оказывается неспособной к сопротивлению. Эмоциональный туннель – атмосфера, в которой происходит бойня, – открывается в результате осознания этой ситуации, которое является не столько рациональным и когнитивным, сколько эмоциональным и коллективным в максимально широком смысле. Этот эмоциональный настрой имеет интеракционный характер – его разделяют обе стороны. Доминирование оказывается не только физическим – в еще большей степени это эмоциональный феномен: сторона, одерживающая победу, ощущает воодушевление и заряженность энергией, а проигрывающая сторона – отчаяние, беспомощность, испуг и подавленность. Эти эмоции циркулируют и усиливают друг друга: в паре цепочек обратной связи в пределах каждого воинского подразделения победители «накручивают» друг друга до разрушительного бешенства, а проигравшие деморализуют друг друга; наконец, в третьей цепочке, соединяющей первые две, победители подпитываются деморализацией проигравших, а проигравшие подвергаются дальнейшим эмоциональным ударам со стороны тех, кто владеет инициативой. Так выглядит процесс асимметричного вовлечения: победитель включается в собственный ритм атаки – в том числе и потому, что его действия усиливаются за счет действий проигравших. В насильственных ситуациях с гораздо более низкой интенсивностью этот механизм можно обнаружить в процессах микровзаимодействий в моменты спортивных побед и поражений, а также в доминировании, присутствующем в искусных аспектах взаимодействия в повседневной жизни [Collins 2004: 121–125]. Презрительные выпады и жестокие шутки победителей подкрепляются подобострастным отчаянием и тупой пассивностью их жертв. Наступательная паника одной стороны подпитывается паническим параличом другой. Примерно так ребенок-живодер приходит все в большую ярость от того, как съеживается от страха кошка, которую он мучает.
Этот паралич побежденных масштабно задокументирован в источниках. Например, в битве при Гранике (334 год до н. э.) македонцы посреди всеобщего панического отступления персидской армии загнали в ловушку наемников-пехотинцев противника. Приведем отрывок из античного историка Арриана, который цитирует Джон Киган: «Они стояли на месте как вкопанные не потому, что были преисполнены серьезной решимости, а из‑за внезапно наступившей катастрофы». Далее Киган переходит к общему выводу: «Этот феномен вновь и вновь наблюдается на полях сражений: перед лицом неожиданного натиска хищного противника солдат охватывает паралич, как у кролика перед удавом. Спустя непродолжительное время персы были окружены и изрублены на том же самом месте» [Keegan 1987: 80–81]. Спустя более двух тысячелетий эта же схема (паттерн) проявилась в ситуации, когда в 1944 году югославские партизаны убивали безоружных пленных немцев: «Как и большинство пленников, немцы были как будто парализованы, не защищались и не пытались спастись бегством» [Keegan 1993: 54].
Некий элемент пассивности присутствует практически во всех разновидностях чрезмерного насилия. Например, часто задавался вопрос о том, почему евреи не сопротивлялись Холокосту, почему они хотя бы не приняли последний бой вместо того, чтобы позволить машинально вести себя в газовые камеры. Именно такую картину мы наблюдаем и в случае с побежденными китайцами в Нанкине, а если обратиться к более поздним событиям наподобие массовых беспорядков на этнической почве с человеческими жертвами в Индии и многих других местах, то вновь обнаружится, что жертвы почти полностью пассивны и охвачены эмоциональным параличом, который исключает возможность серьезного сопротивления. В этот момент жертвы не дают отпор – хотя они могли бы это сделать в какой-то предшествующий момент, в какой-то иной ситуации взаимодействия, – поскольку они оказались в ловушке коллективной эмоциональной атмосферы[17]. В командных видах спорта используется такая метафора: когда одна команда захватывает темп, другая его теряет. Именно так в общем виде и выглядит ситуация в случае зверств и насильственного доминирования – победитель навязывает темп проигравшему. В рассмотренных нами случаях конфликт представлен в куда более экстремальных формах, однако и здесь присутствует аналогичный механизм асимметричного вовлечения в общее эмоциональное определение ситуации. Но при совершении чрезмерного насилия это уже не атмосфера спортивной победы или поражения – перед нами оказываются ликующие убийцы, которые подпитываются безнадежной пассивностью тех, кого они убивают, и жертвы, охваченные беспомощным шоком и подавленностью от эмоционального доминирования тех, кто лишает их жизни. Такое поведение жертв кажется иррациональным и противоречащим любым их интересам. Тем не менее именно так выглядит типовая ситуация, характерная практически для всех масштабных зверств. Используемая в социальных науках формулировка «обвинение жертвы» (blaming the victim) не помогает понять происходящее. Дело не просто в том, что жертва, действуя рационально, могла бы вести себя иначе и тем самым значительно усложнить задачу нападавшему. Природа конфликта не подразумевает принятие независимых рациональных решений, представляющих собой вербальные последовательности, которые отчетливо формулируются в рассудке жертв. Такие решения люди могут принимать до того, как начинается актуальный контакт, но как только они попадают в тиски конфронтации, они оказываются захваченными общим эмоциональным полем. Заражение эмоциями происходит не только среди людей, находящихся на одной стороне конфликта, но и между двумя противостоящими друг другу сторонами. Именно форма этого эмоционального заражения в первую очередь определяет, будет ли одна из сторон бороться и насколько интенсивно, закончится ли противостояние вничью и кто в нем победит. В крайних случаях это эмоциональное поле превращается в ментальное и физическое доминирование одной из сторон, которое и порождает зверства. Горячий порыв и чрезмерная жестокость победителей выступают составляющими частями той же самой атмосферы взаимодействия, что и ошеломленная пассивность жертв – победитель и жертва неотъемлемы друг от друга. Все это невозможно объяснить индивидуальными характеристиками людей как таковых – здесь требуется отдельная теория насильственного взаимодействия.
Однако на этом этапе мы все еще собираем свидетельства, подтверждающие наличие некой общей модели. Более глубокое объяснение появится в последующих главах, по мере погружения в механизмы микровзаимодействий.
Наступательная паника и дисбаланс потерь в пользу одной из сторон в решающих сражениях
Подобные зверства с нарастающей в течение длительного времени динамикой поистине ужасают. Однако тот или иной масштаб кровавых бесчинств довольно часто случается в ходе военных действий, поскольку решающие военные победы, как правило, достигались в те моменты, когда складывались условия, в конечном итоге приводившие к наступательной панике.
Хорошим примером такого рода выступает битва при Азенкуре, состоявшаяся в 1415 году, когда английская армия численностью 6–7 тысяч человек (ее основу составляли лучники) разгромила французское войско численностью около 25 тысяч человек, состоявшее преимущественно из тяжеловооруженных рыцарей, одна часть которых вступила в бой верхом, а другая спешилась. С французской стороны погибло около шести тысяч человек, а у англичан потери составили несколько сотен раненых и небольшое количество убитых [Keegan 1976: 82–114]. Как это стало возможным? Каким образом меньшая по размеру армия смогла победить численно превосходящего противника и отделаться потерями, которые в соотносительных показателях были гораздо меньше? Секрет численности армий в эпоху, когда сражения были контактными, заключался в том, что большое количество солдат имело значение лишь в том случае, если их действительно можно было подвести вплотную к противнику, чтобы нанести ему удар. Англичане выбрали позицию на лугу шириной в несколько сотен ярдов, расположенном между двумя лесами. Когда французы, располагая гораздо более крупными силами, пошли в атаку на эту воронку, их передовая линия по численности была, возможно, примерно такой же, как и передовая линия англичан, хотя позади толпилась гораздо более многочисленная группа. Во время первой французской атаки закованные в броню конные рыцари почти прорвали передовую английскую линию – остановить наступление удалось лишь благодаря тому, что лошади французов натолкнулись на ряд заостренных кольев, которые англичане вбили в землю для защиты своих позиций. Как указывает Киган,
это нападение на мгновение устрашило англичан. Но тяжело вооруженные французские всадники, которые были вдвое выше англичан от земли и перемещались со скоростью 10–15 миль в час на боевых лошадях со стальными подковами и гротескными попонами, остановились всего в нескольких футах от противника. А когда они ускакали, английские лучники со всем своим яростным гневом, пришедшим вместе с избавлением от внезапной опасности, натянули свои луки и стали метко стрелять вслед французам – многие их лошади были поражены стрелами, а другие обезумели во время беспорядочного бегства [Keegan 1976: 96].
Лошади были не настолько хорошо покрыты броней, как французские всадники, почти полностью защищенные стальными доспехами, были более уязвимы для английских стрел, а также больше подвержены панике. Как отмечает Киган [Keegan 1976: 93], звук стрел, лязгающих по доспехам, должно быть, создавал жуткую какофонию, которая оказывала в основном психологическое, а не физическое воздействие; эту напряженную атмосферу усиливали вопли раненых лошадей. Когда французские конники на мгновение отпрянули, они врезались в надвигавшихся сзади собственных товарищей, создав огромный затор. Солдаты в тяжелых доспехах валились на землю и не могли подняться под грузом брони весом 60–70 фунтов [27–32 килограмма], а также из‑за того, что спотыкающиеся воины падали друг на друга. Раненые лошади метались по полю боя, топча солдат и усугубляя давку.
В этот момент англичане бросились вперед. Именно так буквально выглядит наступательная паника, ведь всего несколькими минутами ранее английские лучники прятались за заостренными кольями, когда на них надвигалась французская кавалерия. Сначала англичане испытали ужас от внушительных французских рыцарей, наступавших в яростном порыве, но уже в следующий момент увидели, что их противники беспомощно запутались и лежат на земле. Тогда лучники ринулись вперед, чтобы застигнуть французов, пока те не могут подняться, и стали пронзать их кинжалами сквозь щели в доспехах, рубить и забивать до смерти топорами и киянками, которые использовались для вбивания тех самых кольев. Резервные шеренги французских войск, которые подошли, чтобы присоединиться к потасовке, втянулись в эту свалку, и те, кто смог из нее выбраться, отступили на безопасное расстояние, где обескураженно простояли несколько часов, не возобновляя сражения.
Когда мы начинаем анализировать разницу в потерях победителей и побежденных в решающих сражениях, возникает желание связать эти цифры с преувеличениями пропагандистского характера. Однако этот паттерн имеет вполне всеобщий характер и признается реалистичными современными историками, которые прилагают огромные усилия для оценки численности армий, исходя из их логистических нужд. Неравномерность потерь объясняется сочетанием двух закономерностей. Во-первых, в большинстве сражений потери относительно невелики – вследствие того обстоятельства, что солдаты находятся в состоянии сильной напряженности/страха, из‑за чего они не могут нанести большой урон противнику. В эпоху до появления полевой артиллерии в типичных сражениях, в которых одна из сторон не совершала решающий прорыв, потери обычно составляли около 5% бойцов[18]. Во-вторых, подавляющее большинство потерь в решающих сражениях происходило на заключительном этапе, когда одна из армий рассыпалась и беспорядочно отступала, а другая набрасывалась на нее – в итоге проигравшие оказывались беспомощными жертвами наступательной паники. Например, в битве при Азенкуре соотношение потерь французов и англичан составило более, чем 20:1, причем французы понесли практически все свои потери в давке или столпотворении. Примечательно и то, что даже тогда уцелевшие французы по-прежнему значительно превосходили англичан в численности, но были деморализованы и не смогли предпринять контратаку. Этот пример демонстрирует, что атмосфера победы и поражения в битве – это не просто вопрос количества войск, а субъективное восприятие, основанное на эмоциях. Если обычный уровень потерь составлял порядка 5%, то потерять за короткий промежуток времени шесть тысяч человек из 25 тысяч бойцов, то есть примерно 25% армии, было чудовищным потрясением. Такие потери переживаются как катастрофа, которая повергает в оцепенение – так или иначе буквально парализует – тех, кто остался в живых.
Можно привести множество других подобных примеров. Самое страшное поражение армии Древнего Рима произошло при Каннах в 216 году до н. э., когда маневры карфагенского войска под командованием Ганнибала привели к тому, что римляне были окружены, дезорганизованы и деморализованы – в итоге состоялось побоище, в котором примерно 50–70 тысяч из 75 тысяч римлян были убиты. Поскольку карфагеняне потеряли 4,5 тысячи из 36 тысяч солдат (в основном в самом начале сражения), очевидно, что практически все потери пришлись на ту стадию битвы, когда побежденные не оказывали сопротивления [Keegan 1993: 271]. Именно сражение при Каннах Ардан дю Пик [du Picq 1921: 19–29] взял за основу для формулировки своего принципа, согласно которому большинство потерь происходит, когда одна сторона сломлена и уступает другой стороне преимущество в моральном духе.
Все решающие победы Александра Македонского над персами происходили по одному и тому же сценарию: огромные массы персов (40 тысяч в битве при Гранике против 45 тысяч греков при превосходстве в кавалерии – 20 тысяч персов против пяти тысяч греков; около 160 тысяч персов при Иссе против 40 тысяч греков; 150 тысяч, а то и больше персов при Гавгамелах против 50 тысяч греков) стояли в оборонительном порядке против относительно меньших и более компактных подразделений македонской армии. Персы вытягивались в длинные шеренги, которые были слишком широкими, чтобы все солдаты могли вступить в бой с противником, а кроме того, персам мешала еще и статичная оборона, которая не позволяла им развернуться, чтобы атаковать греков с тыла. В каждом из перечисленных сражений наиболее агрессивные подразделения армии Александра – его личная кавалерия, которая атаковала клином во главе с самим царем, – выбирали уязвимое место, располагавшееся, как правило, рядом с командным пунктом персов. Здесь, несмотря на общий перевес в численности в пользу защищающейся стороны, непосредственное соотношение сил было равным, и преимущество переходило к атакующим. Киган [Keegan 1987: 78–79] приходит к заключению, что военные победы македонцев были наполовину обусловлены использованием определенной техники психологической войны, указывая, что персы занимали оборонительные позиции, поскольку боялись противника.
Александр делал все возможное, чтобы усилить этот страх, поощряя агрессивное маневрирование своей армии и держа противника в напряженном ожидании атаки. Вполне возможно, он выискивал момент, когда персидская линия обороны дрогнет – у лошадей ведь тоже есть эмоции, которые можно было заметить по их дрожи, – и начинал атаку в нужное время и в нужном месте[19]. В каждом из трех крупнейших сражений Александра с персами – при Гранике у границы персидской державы в Малой Азии, при Иссе, где персы пытались не пустить греков в пределы Плодородного полумесяца, и при Гавгамелах, где Дарию предстояло защищать свою столицу в Вавилоне, – греки прорывали строй персов, заставляя их командующего бежать и вызывая беспорядочное паническое отступление всего неприятельского войска. Соотношение потерь в каждом случае было чрезвычайно неравномерным: при Гранике полегло около 50% персов, а в двух других сражениях их потери, возможно, были еще больше; среди македонцев самые значительные потери составили 130 человек – меньше 1% их армии [Keegan 1987: 25–27, 79–87].
Ключевой особенностью этих сражений был их решающий характер. Но поскольку этот момент становится ясным лишь постфактум, необходимо рассмотреть, в чем состоит разница в процессах, которые приводят к решающим либо безрезультатным сражениям. Эту разницу прекрасно осознавал Юлий Цезарь, и его долгосрочная стратегия во время гражданских войн была направлена на то, чтобы организовать решающую битву. Но для начала необходимо выяснить, что такое безрезультатное сражение. Схватки между пехотными фалангами, как правило, представляли собой соревнование в толкотне с относительно небольшими потерями, если только одна из сторон не распадалась на части. Именно поэтому многие сражения эпохи греческих городов-государств были безрезультатными – и небольшие полисы, которые редко захватывали новые территории, этот момент, вероятно, устраивал. Еще одной разновидностью безрезультатных сражений были стычки между конницей или легковооруженными, стремительно передвигающимися подразделениями, либо между таким типом войск и более громоздкими тяжеловооруженными фалангами. Если быстро перемещающиеся части не добивались дезорганизации пехоты противника или не заставали ее врасплох на марше, результат обычно сводился к тому, что всадники или другие участники стычки отступали без особого ущерба для обеих сторон. Когда в 46 году до н. э. Цезарь пытался организовать полномасштабное сражение в Северной Африке, нумидийские всадники и легковооруженные воины-скороходы часто преследовали его легионы на марше. Но «если тем временем три-четыре Цезаревых ветерана оборачивались и изо всех сил пускали копья в наступающих нумидийцев, то те все до одного, в количестве более двухсот [у Коллинза – более двух тысяч], повертывали тыл, а затем, снова повернув лошадей против его войска, в разных местах собирались, на известном расстоянии преследовали легионеров и бросали в них дротики» [Цезарь 2020: 506]. За один день такого марша в войске Цезаря было десять раненых, а противник потерял триста человек. Нумидийцы практиковали стиль ведения сражений, характерный для племенных войн: они периодически бросались вперед и намеренно отступали, избегая полномасштабного столкновения.
Решающая битва должна была представлять собой полномасштабное, имеющее обязательный характер для сторон сражение между основными силами обеих армий, выстроенными в боевой порядок на ровной местности. Такое сражение неоднократно предлагал как сам Цезарь, так и его противники, однако это предложение принималось редко. Одна из сторон могла выстроиться на склоне холма, где у нее было преимущество ведения боя по направлению сверху вниз, либо могла блефовать, демонстрируя свои силы, в ожидании, пока у другой стороны закончатся вода или припасы. Таким образом, одним из факторов, делавших сражение решающим, было обязательное согласие обеих сторон на то, чтобы устроить такую битву. Александр в своих кампаниях против персов избегал ночных атак или внезапных перемещений, которые могли бы дать врагу повод утверждать, что его застигли врасплох, – македонский царь стремился к возникновению пропагандистского эффекта чистой победы, которая положила бы конец сопротивлению его противников [Keegan 1987: 85–86]. Точно так же Цезарь в каждой из своих кампаний – то есть на протяжении времени года, подходящего для ведения боевых действий на конкретной территории, – маневрировал с целью завершить ее сражением, которое подвело бы итог данной стадии войны и установило политическое господство над соответствующим регионом.
После того как полководцу удавалось ввязаться в сражение, задача заключалась в том, чтобы при помощи маневров спровоцировать паническое отступление какой-либо части войска противника, которое распространилось бы на остальную часть его армии и переросло в ситуацию наступательной паники. В 48 году до н. э. после семимесячной кампании в Греции и на Балканском полуострове Цезарь дал полномасштабное сражение своему сопернику Помпею при Фарсале [Цезарь 2020: 390–398]. Армия Цезаря насчитывала 22 тысячи человек, из которых он потерял около 1200 солдат (5%); у Помпея было 45 тысяч человек, но при Фарсале он потерял 15 тысяч (33%), а еще 24 тысячи (большинство из оставшихся в живых 30 тысяч) сдались в плен. Численное преимущество Помпея не принесло результат, так как не все его солдаты смогли войти в соприкосновение с противником; как обычно происходило в таких битвах, решающий маневр на одном из участков поля боя задавал эмоциональный настрой и направление действий на остальных. Битва началась с того, что шеренга войск Цезаря повела лобовую атаку – поначалу эти действия были малоэффективными, напоминая типичное столкновение двух фаланг, за тем исключением, что в этой части поля боя образовался затор. Переломный момент наступил, когда кавалерия Помпея атаковала левое крыло шеренги Цезаря, одержав победу на этом участке. Это побудило прикрытых легкими доспехами солдат Помпея – лучников и пращников, которые могли поражать цели на большой дистанции, – броситься вперед с той же стороны. Именно в этот момент Цезарь отправил в контратаку резервные силы, и она оказалась успешной: дисциплинированная фаланга с ее частоколом копий всегда была способна побеждать кавалерию, которую при Фарсале привел в дезорганизованное состояние ее же собственный натиск, – и теперь уже конница Помпея в панике бежала, сметая все на своем пути и покидая поле боя. Хуже того, несколько тысяч лучников и пращников остались без прикрытия и все были убиты. Таким образом, локальный эпизод на левом фланге представлял собой классический случай наступательной паники: пережив определенный промежуток напряженности и кратковременное поражение, войска Цезаря рванули вперед в убийственном неистовстве против уже беспомощного противника, продолжая двигаться дальше в поисках новых жертв в основном массиве пехоты Помпея, которая теперь оказалась дезорганизованной из‑за бегства собственной кавалерии и была окружена сзади. В результате началось общее паническое отступление, побежденные бросали оружие, и значительную часть солдат противника воины Цезаря зарубили в беззащитном состоянии.
Битва при Тапсе, которой завершилась кампания Цезаря в Северной Африке в 46 году до н. э., развивалась проще. Армия Цезаря совершала марш по Тунису, пытаясь заставить войска его противника Сципиона покинуть свои места постоянной дислокации и укрепленные лагеря и вступить в сражение. В итоге Цезарь добился этого, вынудив Сципиона предпринять попытку снять осаду с одного крупного города. Одно из подразделений армии Сципиона было заметно напугано: солдаты постоянно то выбегали из ворот своего лагеря, то забегали обратно, не решаясь вступать в сражение; обнаружив это, солдаты Цезаря, уже выстроившиеся в боевом порядке, не смогли удержаться на месте и бросились в атаку. Паническое отступление противника приобрело всеобщий характер, а за ним последовала такая же неконтролируемая резня, как и в описанном выше сражении при Фарсале. Армия Сципиона потеряла пять тысяч человек из примерно 30 или 40 тысяч; потери армии Цезаря составили 50 человек из примерно 35 тысяч [Цезарь 2020: 511–517]. Такой диспропорции в потерях – а прежде всего распада организации армии Сципиона – оказалось достаточно для завершения данной стадии войны.
Панике подверглись не только люди: град стрел и камней, которые выпускали лучники и пращники Цезаря, напугал боевых слонов Сципиона, которые стали метаться по расположению его войск, растоптав множество людей. Эпизод со слонами позволяет воочию представить эту битву далекого прошлого: «На левом фланге раненый слон от сильной боли бросился на безоружного обозного служителя, подмял его под ноги, а затем, став на колени, задавил его до смерти, причем поднял свой хобот и стал со страшным ревом ворочать им в разные стороны. Наш солдат не стерпел и с оружием в руках бросился на зверя. Когда слон заметил, что на него нападают с оружием, он бросил мертвого, обвил солдата хоботом и поднял кверху. Вооруженный солдат, понимая, что в подобной опасности нельзя терять голову, стал изо всех сил рубить мечом по хоботу, в который был захвачен. От боли слон, наконец, сбросил солдата, со страшным ревом повернул назад и бегом пустился к остальным животным» [Цезарь 2020: 513–514]. Любопытно, что поведение слона напоминает человека: напуганное нападающими, животное обнаруживает слабую цель для атаки и начинает на нее наваливаться. Действия солдата в этом фрагменте также весьма примечательны для тех времен, ведь обозный служитель, на которого напал слон, по своему статусу, вероятно, находился не намного выше раба или какого-нибудь презренного инородца, но действия животного производят на солдата настолько чудовищное впечатление, что он сам переходит в контрнаступление – даже несмотря на то что жертва слона уже мертва. А слон, наконец побежденный превосходящей силой человеческого оружия – или силой человеческого эмоционального порыва, – в итоге отступает в направлении группы своих собратьев.
Впрочем, сталкиваться лицом к лицу с наступательной паникой порой приходилось и самой армии Цезаря. В ходе греческой кампании в 48 году до н. э., за месяц до победы при Фарсале, его войска вели нечто вроде окопной войны на открытой местности, пытаясь сковать армию Помпея, окружив ее фортификационными сооружениями, а солдаты Помпея, в свою очередь, строили встречные земляные укрепления – все эти действия чем-то напоминают ходы в японской игре го. На одном из участков, где строились такие фортификации, разгорелось сражение, в ходе которого наступающую конницу Цезаря охватила паника после того, как она оказалась в ловушке укреплений неприятеля. Бросившись наутек, всадники спровоцировали панику среди располагавшейся поблизости пехоты, и многие солдаты задавили своих товарищей насмерть, прыгая в канавы друг на друга – эпизод, напоминающий давку в сражении при Азенкуре. «Всюду было такое смятение, ужас и бегство, что хотя Цезарь собственноручно выхватывал знамена у бегущих и приказывал им остановиться, тем не менее одни пускали на волю своих коней и бежали вместе с толпой, другие от страха бросали даже знамена, и вообще никто не слушался его приказа» [Там же: 379]. В этом сражении Цезарь потерял около тысячи человек, или около 6% своей армии, а что еще важнее, погибли около 15% офицеров – большинство из них, скорее всего, были растоптаны при попытке сдержать бегство. Вероятно, от полного уничтожения охваченную паникой армию Цезаря спасло то, что его войска были рассредоточены вдоль длинной линии укреплений. Благодаря этому обстоятельству описанный локальный эпизод не смог распространиться дальше, а противник не стал быстро развивать успех, дав Цезарю возможность перегруппироваться. Однако все его солдаты восприняли случившееся как поражение, что заставило Цезаря оставить это поле сражения.
Еще одной разновидностью наступательной паники является ощущение неудовлетворенности после победы. Когда победа над противником добыта легко либо позиция захвачена без ожидаемого сопротивления, солдаты, как правило, не прочь это как-нибудь отметить. По утверждению Маршалла, «напряженность является нормальным состоянием души и тела в бою. Но когда напряженность внезапно спадает после успешного выполнения первой задачи, солдаты склонны проникаться чрезвычайно благостным ощущением, из которого обычно проистекает расслабленность во всевозможных формах и со всевозможными опасностями» [Marshall 1947: 194]. В качестве относительно безобидного примера можно привести первое сражение Улисса Гранта в Гражданской войне, состоявшееся при Белмонте (штат Миссури) в ноябре 1861 года, когда войскам северян легко удалось обратить конфедератов в паническое отступление, а в течение следующих нескольких часов победители восторженно отмечали успех в захваченном лагере противника. Однако конфедераты смогли подвести подкрепление для контратаки, и Гранту лишь с трудом удалось привести свое войско в достаточный порядок для благополучного отступления [Grant 1990: 178–185]. Иногда сражения приобретают решающий характер в рамках следующего двухшагового механизма: одна из сторон первоначально одерживает верх на каком-то участке сражения, но эта победа приводит к такой дезинтеграции победоносных частей, что на втором этапе боя вся армия оказывается уязвимой для организованной контратаки.
Именно по такой схеме в 1645 году происходило сражение при Нейзби во время гражданской войны в Англии, в котором армия парламента одержала свою крупнейшую победу над роялистами. В начале сражения в центре боевых порядков обеих сторон находилась пехота (мушкетеры и пикинеры), а на флангах располагалась кавалерия. Со стороны армии парламента картина сражения выглядела так. Кавалерия роялистов под командованием принца Рупрехта Пфальцского атакует на левом фланге, захватывает преимущество в темпе и наголову разбивает кавалерию армии парламента. Тем временем в центре пехота роялистов медленно продвигается вверх по склону, чтобы держаться в строю. Армия парламента ведет огонь, но без особого результата – вот она привычная неэффективность боевой стрельбы, особенно в эпоху мушкетов, – поэтому роялисты вступают с противником в непосредственное соприкосновение и в жестоком бою медленно оттесняют армию парламента. Добиться успеха последней удается только на правом фланге, где кавалерия Кромвеля атакует конницу роялистов и наносит ей поражение. В этот момент сражение выглядит симметрично: роялисты победоносно наступают на левом фланге и движутся сквозь тылы противника, в центре наступление роялистов в конечном итоге останавливается, а на правом фланге армия парламента одерживает победу в своем наступлении и продвигается в направлении тыла роялистов (это описание основано на сведениях, представленных на информационных стендах мемориального комплекса битвы при Нейзби).
Переломный момент возникает потому, что в кавалерии роялистов на левом фланге происходит дезорганизация после одержанной победы: охваченные радостным неистовством, всадники движутся все дальше в тыл противника, чтобы разграбить его обоз. Тем самым они покидают поле боя, полностью утратив боевой порядок, и больше не участвуют в сражении, которое продолжается и теперь вступает в решающую вторую фазу. Напротив, не столь азартная и более дисциплинированная кавалерия Кромвеля на правом фланге сохраняет порядок либо успевает перегруппироваться после того, как ей удается разбить конницу роялистов на своем участке, а затем разворачивается и окружает пехоту противника, которая оказывается в беспомощном положении в центре сражения. В результате пехотинцы роялистов сдаются, после чего происходит массовое убийство пленных, а король Карл I, наблюдавший за битвой с вершины холма, с позором бежит. В определенном смысле эта победа свидетельствовала о переходе к современной организации военных действий. Несмотря на то что численность задействованных войск была относительно небольшой – около десяти тысяч человек с каждой стороны, – подразделения армии парламента обладали достаточно приличной организацией, чтобы после завершения первой фазы сражения приступить ко второй. В свою очередь, роялисты, одержав первоначальную победу в порыве наступательной паники, смогли предпринять всего один шаг и не нашли ответ на второй.
Наступательная паника имела наиболее решающее значение в войнах, которые велись до появления огнестрельного оружия, когда численность войск была относительно небольшой по сравнению с современными армиями, боевые порядки предполагали, что тела людей (а также животных) плотно прижаты друг к другу, а войскам для нанесения значительного урона противнику приходилось сближаться на расстояние досягаемости ручного оружия. Помимо наступательной паники, существуют и другие способы нанесения противнику тяжелых потерь – особенной эффективностью в данном случае отличаются артиллерийские обстрелы и бомбардировки с больших расстояний. Но ключевой момент заключается в том, что в современных войнах редко происходят решающие сражения, хотя иногда эти сражения сопровождаются масштабными убийствами без наступательной паники[20]. Современные сражения не относятся к тем самым явным драматическим событиям, которые все стороны воспринимают как катастрофу, приводящую к окончанию войны или отдельной кампании. Современные сражения приносят преимущественно кровавый ничейный результат, как это было в большинстве многомесячных битв на Западном фронте Первой мировой войны[21].
В современной крупномасштабной войне случаи наступательной паники, как правило, имеют эпизодический характер, хотя сама эта схема остается актуальной и сегодня. Конфликты в мирной жизни чрезвычайно напоминают сражения древности, а то и племенные войны, в чем можно убедиться на примере бандитских разборок, массовых беспорядков на этнической почве и полицейского насилия. Если в подобных столкновениях используется огнестрельное оружие, то почти всегда это происходит на близком расстоянии по модели «наступательная паника/избыточное насилие», при этом в каждом конкретном инциденте наблюдается резкий дисбаланс потерь не в пользу одной из сторон. При оптимистичных сценариях будущего мобилизация крупных армий может стать редким событием, однако столкновения с участием этнических групп, толп и полиции, а также менее масштабные гражданские конфликты и антипартизанские войны отчетливо остаются в пределах модели насилия, в которой преобладает наступательная паника.
Чрезмерная жестокость в мирное время
В нормальном течении жизни в современном государстве именно оно заявляет о своей монополии на насилие, тогда как от всех остальных субъектов ожидается «поддержание мира»; государственным агентам при этом предписывается сводить дозволенное им насилие к необходимому минимуму. Однако подобные идеальные установки нередко сталкиваются с микроситуационной динамикой наступательной паники. Результатом этого столкновения становится чрезмерная жестокость, которая сопровождала деятельность по охране правопорядка на протяжении всей ее истории, но начиная с 1990‑х годов она оказывается в центре громадных общественных скандалов в ситуациях, когда подробности соответствующих инцидентов получают гораздо более широкую огласку благодаря баллистическим экспертизам, видеозаписям, а также нарастающему вниманию к новостям и реакции политиков на полицейское насилие.
Один из таких нашумевших случаев произошел в феврале 1999 года в Нью-Йорке с африканским уличным торговцем Амаду Диалло, когда тот входил в коридор жилого дома, а за ним проследовали четверо полицейских в штатском – специальная группа, участвовавшая в общегородской программе активного выявления уличных преступников. По сути, такие группы представляли собой нечто вроде занимающихся патрулированием антипартизанских сил, подозреваемыми для которых оказываются любые представители мирного населения. В данном случае полицейские разыскивали проживавшего в этом районе насильника, который по описанию напоминал Диалло. Явно испугавшись их появления, Диалло резко отступил назад в здание, однако полицейские восприняли это как негласный признак того, что подозреваемый хочет скрыться, – или же они просто угодили в типовую ситуацию, когда нужно гнаться за каждым, кто убегает. Полицейские бросились вперед и восприняли последующий жест Диалло как попытку достать оружие – хотя затем выяснилось, что он лишь полез за бумажником, где лежало его удостоверение личности. Все четверо полицейских открыли огонь, выпустив в общей сложности 41 пулю, 19 из которых попали в цель. Эта чудовищная избыточная жестокость оказалась отправным моментом для возмущения случившимся в СМИ и последовавших массовых протестов. Но давайте обратим внимание на другое обстоятельство: хотя полицейские стреляли с расстояния менее семи футов [два метра], половина их пуль не попала в цель[22]. Эта ситуация обладает всеми признаками наступательной паники: напряженность/страх со стороны полицейских, внезапное отступление явного противника, провоцирующий жест кажущегося сопротивления и нападение в горячке – беспощадное, но не отличающееся точностью. Полицейские, захваченные стрельбой из своего оружия, неспособны остановиться.
Сравним этот эпизод с другим случаем, который развивался по несколько иному сценарию, но имел во многом такой же исход. В декабре 1998 года в Риверсайде (штат Калифорния) у молодой чернокожей женщины, возвращавшейся с вечеринки, в два часа ночи сломалась машина (см.: Los Angeles Times, 2 января 1999 года, San Diego Union, 30 декабря 1998 года и USA Today, 21 января 1999 года). Полагая – и не без оснований, – что это опасный район, она остановилась на заправочной станции, заперлась в машине и позвонила по мобильному родственникам, чтобы они оказали ей помощь. Когда те прибыли на место, оказалось, что женщина уснула под воздействием алкоголя и наркотиков, и разбудить ее не удалось. Пришлось вызывать полицию. Из-за ощущения опасности спавшая в машине женщина положила на сиденье рядом с собой пистолет. Полицейские тоже подошли к машине с пистолетами наизготовку и после безуспешных попыток разбудить женщину разбили окно машины. В последующие несколько секунд четверо полицейских выпустили 27 пуль (о чем свидетельствуют гильзы, найденные на месте происшествия), из которых 12 попали в женщину. В этой истории присутствуют нотки абсурда: женщина была убита теми, кто должен был ее спасти. Однако больше всего ее семью и общественность шокировало чрезмерное количество выпущенных пуль. Узнав об этом инциденте, местная чернокожая община выразила возмущение, начались демонстрации против полиции, а власти устроили расследование случившегося. В приведенном эпизоде вновь отчетливо прослеживаются элементы наступательной паники: напряженность/страх, внезапное событие, выступающее в роли спускового крючка, беспорядочная стрельба, чрезмерное насилие.
Многочисленные инциденты демонстрируют аналогичный паттерн. В марте 1998 года в Лос-Анджелесе полицейские 106 раз выстрелили в одного 39-летнего белого мужчину, находившегося в состоянии опьянения. Сначала он в течение часа сидел на пандусе автомагистрали, а затем спровоцировал погоню полицейских машин, которые преследовали его автомобиль на малой скорости (20 миль в час) до еще одного места, где этот человек вышел из машины и стал размахивать неким предметом (в дальнейшем оказалось, что это пневматический пистолет), время от времени приставляя его к своей голове, как будто он собирался покончить с собой (см.: Los Angeles Times, 26 июля 1999 года). Большое количество пуль, выпущенных полицейскими, было связано с тем, что за продолжительное время противостояния на месте происшествия собралось много патрульных машин. Кроме того, в течение этого времени полицейские диспетчеры распространяли по рации ошибочные сведения о том, что некий человек стреляет по полицейским вертолетам и помощникам шерифа на земле. Из-за огромного количества полицейских, вызванных с разных участков, несомненно, возникла путаница и усилилось ощущение угрозы. Некоторые выпущенные полицейскими пули попали в жилые дома на расстоянии двух кварталов. Здесь перед нами вдобавок к беспорядочной, неточной и угрожающей посторонним лицам стрельбе еще и обнаруживается тенденция к тому, что слухи все больше способствуют разжиганию ситуации по мере увеличения количества звеньев цепочки.
В мае 1970 года после двух дней антивоенных демонстраций в Университете Кент Стейт военнослужащие Национальной гвардии убили четырех студентов и ранили еще девятерых. Демонстранты подожгли здание Корпуса подготовки офицеров запаса на территории кампуса, издевались над гвардейцами, а кое-кто бросал в них камни. Внезапно ситуацию прорвало: в течение 13 секунд гвардейцы произвели 61 выстрел. Одной из убитых была студентка, не участвовавшая в демонстрации, – она просто шла мимо на занятия. Общее соотношение между убитыми и ранеными и количеством выпущенных пуль составило 13:61, то есть около 20% – типичная картина для беспорядочной и неточной стрельбы [Hensley, Lewis 1978].
Беспорядочная стрельба характерна не только для полиции. В феврале 1997 года двое участников ограбления банка в Лос-Анджелесе, одетых в бронежилеты (что, видимо, придало им смелость считать себя неуязвимыми), вступили в перестрелку с полицией, которая длилась 56 минут. Грабители сделали 1100 выстрелов из автоматического оружия, а две сотни полицейских выпустили в ответ сопоставимое количество пуль. 11 полицейских и шестеро посторонних лиц получили ранения, некоторые из них – от дружественного огня. Двое грабителей были убиты, причем в одного из них попало 29 пуль. По сообщениям СМИ, полицейские прогнали людей, которые были готовы оказать этому человеку первую помощь, и дождались, пока грабитель истечет кровью, держа пистолет у его головы (см.: Los Angeles Times, 1 марта 1997 года, и San Diego Union, 20 февраля 2000 года). С обеих сторон масштаб огня был чрезвычайно избыточным, причем стрельба в основном была неточной: по живым мишеням попали лишь около 1% пуль.
К описанным случаям можно добавить и другие, хотя речь в данном случае идет не о статистической частоте, а о закономерности, которая обнаруживается в подобных случаях. К наиболее известным подобным инцидентам, несомненно, относится чрезмерное насилие, спровоцированное наступательной паникой; тем самым мы склоняемся к тому, чтобы делать выборку по зависимой переменной и не учитывать те обстоятельства, в которых задержание полицейскими или какая-либо иная конфронтация не приводят к наступательной панике. К этому вопросу мы обратимся в последующих главах, в особенности в главе 9, где будут рассмотрены взаимодействия, которые не перерастают в насилие.
Когда описанные выше случаи, имевшие место в 1990‑х годах и в последующий период, вызывали политическое возмущение, по большей части они рассматривались как проявления расизма. Внимание к подобным инцидентам привлекает именно возмутительное поведение – обычно акцент делается на чрезмерной жестокости и актах насилия, которые повторяются и не имеют практического смысла. Скорее всего, такие случаи не привлекали бы столько внимания, если бы в ходе инцидента был сделан всего один выстрел или нанесен всего один удар. Но как только эти случаи публично квалифицируются как возмутительные, в качестве причины событий быстро появляется цвет кожи полицейских и их жертв. Между тем главное – это механизм наступательной паники. Расизм иногда может играть определенную роль, однако это случайный фактор, который порой задает исходную ситуацию. В случае с расстрелом Диалло полицейские действовали в «черном» районе, и это обстоятельство воспринималось ими как общий признак опасности, а их стереотипное восприятие Диалло привело к возникновению напряженности и внезапной погоне в коридоре. Но механизмы наступательной паники – беспорядочная стрельба и чрезмерная жестокость – действуют в очень широком масштабе и не привязаны к расовым границам. Аналогичным образом во время инцидента в Риверсайде полицейских подтолкнули к вспышке насилия представление об этом районе как об опасном «черном» квартале (его разделяла и сама жертва) и то обстоятельство, что женщина в машине воспринималась как жительница этого района. Еще один подобный пример обнаруживается при сравнении различных стычек, в которых за всю свою жизнь участвовал Тай Кобб [Stump 1994]. Кобб был откровенным расистом – в конце XX века таких персонажей уже почти не обнаружить: этот южанин, перебравшийся в 1910‑х годах на север США, чувствовал себя оскорбленным всякий раз, когда какой-нибудь чернокожий отказывался ему подчиняться. Жертвами нескольких его яростных нападений становились чернокожие служащие в отеле, мясной лавке или на стадионе. Однако драки Кобба с белыми, которые случались даже чаще, чем с чернокожими, проходили по той же схеме и заканчивались тем, что Кобб колотил и пинал противника, поверженного на землю. Кроме того, случаи наступательной паники во время полицейских перестрелок при столкновениях между белыми обнаруживаются в таких описанных выше случаях, как явное самоубийство пьяного мужчины на эстакаде в Лос-Анджелесе, расстрел студентов в университете Кент Стейт и стычка с грабителями банка в бронежилетах.
Механизмы наступательной паники обнаруживаются во взаимодействиях как между самыми разнообразными этническими группами, так и внутри них – наглядным подтверждением этого являются фотоснимки. Например, на снимке, опубликованном в 1996 году AP/World Wide Photos, изображена сцена на открытом рынке в Кении, где поймали на краже уличного мальчишку довольно малых лет (вероятно, от девяти до двенадцати) – двое взрослых мужчин наступают на него и избивают ногами, а за этим наблюдает толпа из по меньшей мере пятнадцати человек на заднем плане фото. Можно также рассмотреть пример снимка, на котором все участники происходящего принадлежат к белой расе. На фото, опубликованном Reuters в августе 1996 года, изображен эпизод, случившийся во время демонстрации греков-киприотов, которые вступили на территорию Северного Кипра в знак протеста против турецкой оккупации. Один из греков, отделившийся от своих соплеменников и оказавшийся в одиночестве, на фото лежит поваленным на землю – четверо турок замахиваются на него длинными палками, а еще девять мужчин подбегают, чтобы присоединиться к нападению. Примерно тот же паттерн во множественных контекстах и этнических комбинациях демонстрируют фотоснимки насилия, происходящего в толпе, которые более систематически будут рассмотрены далее.
Расовые предрассудки могут выступать исходным фактором, который формирует напряженность и вызывает наступательную панику – отсюда и соответствующее восприятие избыточного насилия как случившегося на расовой почве. Однако наступательная паника обладает собственной динамикой и функционирует независимо от расизма. Как уже отмечалось, наступательная паника является одним из процессов, способных сыграть определенную роль в многофакторной ситуации. Итог неутешителен: даже если бы не было никакого расизма, полицейское насилие и подобные зверства все равно бы происходили. Расовый антагонизм является не единственным способом, при помощи которого может нарастать первоначальная напряженность конфронтации; там, где задействован этот фактор, он часто накладывается на более общий механизм напряженности/страха.
Насилие в толпе
Наступательная паника часто сопровождает насилие, совершаемое толпой (хотя это не относится к случаям толп гуляк). Выразительными признаками этого выступают масштабная диспропорция в силах между толпой и ее жертвами, ритмичное вовлечение в сам акт насилия, навал на жертву и чрезмерная жестокость. Однако исходя из одних лишь указанных результатов невозможно сделать вывод о наличии наступательной паники – для этого требуются свидетельства некой закономерности, развивающейся во времени. Она предполагает нагнетание напряженности/страха и переход к внезапному ослаблению жертвы, распахивающему мрачный туннель, в который коллективно проваливаются участники инцидента.
Именно такая закономерность обычно проявляется в массовых беспорядках на этнической почве. Разумеется, при этом еще присутствуют фоновые структурные условия, имеющие более долгосрочную природу, от которых зависит то, носят ли отношения между этническими группами антагонистический характер[23]. Однако этнические противоречия не всегда и даже не в большинстве случаев приводят к беспорядкам с человеческими жертвами, и даже среди тех этнических групп, между которыми такие столкновения иногда случаются, они происходят не каждый день, а по очень особым поводам.
Беспорядки на этнической почве представляют собой последовательность событий с нарастающей драматической интенсивностью, которые монополизируют внимание и побуждают к участию в них. Сюжет этой драмы в самом широком смысле всегда один и тот же: на почве давней напряженности (этот момент можно считать прологом к I акту драмы) происходит некое неожиданное событие, которое одна этническая группа воспринимает как провокацию со стороны другой (I акт). Затем наступает период некоторого успокоения с атмосферой зловещей тишины и затишья перед бурей (II акт). После этого происходит вспышка этнического насилия – массовые беспорядки, сопровождаемые жертвами, которые почти всегда появляются в результате зверств одной из сторон (акт III). В этой драме могут быть и последующие акты – как правило, в виде повторения событий акта III, с периодическими ответными действиями группы, понесшей ущерб, и вмешательством властей с тем или иным успехом. В данном случае нам необходимо сконцентрироваться на акте II и начале акта III, поскольку именно здесь обнаруживается паттерн наступательной паники.
Затишье перед бурей представляет собой момент, когда одна из этнических групп собирается с силами, чтобы дать ответ на то самое исходное событие, которое в ее восприятии оказывается провокацией. Этот период затишья обычно длится не более двух дней, хотя иногда может продолжаться до недели [Horowitz 2001: 89–93], и характеризуется зловещим спокойствием – зловещим оно оказывается потому, что преобладающей эмоцией выступает масштабное ощущение напряженности. В ретроспективе эту напряженность можно назвать ощущением дурных предчувствий дальнейших событий, ожидаемой и заблаговременной напряженностью перед схваткой, которая вот-вот начнется. Однако в центре этой напряженности также находится страх перед противником. Страх вызывает провоцирующее событие, выступающее непосредственным фоном ситуации: например, противник только что выиграл выборы, которые приведут к необратимому отстранению нашей этнической группы от власти, или только что совершил (или объявил о соответствующих планах) массовое шествие по нашей территории, демонстрируя собственную силу, или подчинил себе наших соотечественников и вскоре нападет на остальных [Horowitz 2001: 268–323].
Затишье – это еще и время слухов; тишина царит потому, что разговоры ведутся за кулисами, вне публичного поля зрения, то есть вне поля зрения противника и властей. Однако эта тишина ненормальна: люди не появляются на улицах, где они обычно находятся, избегают своих привычных занятий и удовольствий. Это настроение заразительно: сама ненормальность публичной обстановки заставляет всех нервничать, опасаться и проявлять осторожность, даже если никто с воодушевлением не призывает переходить к насильственным действиям. Тем временем возникает некая массовая общественная атмосфера, которую ощущают даже те, кто располагается на периферии происходящего, и это обстоятельство усиливает ощущение значимости ситуации у находящихся в центре событий. Эта атмосфера представляет собой повсеместное и заразительное возбуждение, однако оно не сопровождается буйством и горлопанством, поэтому еще не бьет через край (что в дальнейшем и случится), а наполнено страхом и напряженностью.
Слухи имеют ряд последствий. Они обращены назад во времени и вовне – на врага, еще больше изображая его в качестве злонамеренного и гнусного. Слухи укрепляют страх и напряженность. Отчасти это происходит благодаря процессу гиперболизации. Если целевая группа уже собралась для проведения демонстрации или шествия, появляются слухи об уже случившемся насилии, а если группа еще не собралась, то в слухах идет речь о грядущих злодеяниях [Horowitz 2001: 79–80]. В слухах обыгрываются ритуальные преступления, нападения на сакральные религиозные места, истории о сексуальных увечьях, таких как кастрация мужчин или отрезание женских грудей[24]. По мере распространения слухов вера в них крепнет, их уже нельзя поколебать никакими официальными опровержениями, и ни одно сообщение, противоречащее слухам, не воспринимается как авторитетное. Таким образом, когнитивный процесс выступает скорее следствием, нежели причиной поведения группы; распространение группой слухов оказывается заражением эмоциями, сосредоточенным на самом себе. Содержание этих слухов выступает в том же качестве, что и символ у Дюркгейма – маркером идентичности мобилизованной группы. Поверить слуху – значит продемонстрировать, что являешься участником группы; поставить слух под сомнение – значит поставить свое участие в ней под вопрос; отвергнуть слух – значит поставить себя вне и против группы. Таким образом, имеется еще одна причина того, почему период затишья требует определенного времени: в этот момент осуществляется реальная интеракционная работа, ведется оценка потенциальной группы поддержки, выдвигаются сначала едва различимые, а в конечном счете и совершенно реальные угрозы в отношении тех, кто противостоит группе. Нападения на тех, кто призывает к миру, и исповедующих многонациональные ценности космополитов превращаются в актуальную повестку – именно эти лица обычно и становятся первыми мишенями в процессе эскалации злодеяний [Калдор 2015; Coward 2004; Horowitz 2001]. И это еще одна особенность, благодаря которой затишье превращается в период нарастающей напряженности.
Кроме того, в слухах появляется некий момент предвкушения. Сначала люди гадают, что произойдет дальше, в страхе перед дальнейшими действиями врага, но затем акцент все больше смещается на планы предпринять некие меры, способные упредить и остановить неприятеля, прежде чем он сможет совершить великое злодеяние против нас. Распускание слухов превращается в планирование, смещается от нагнетания утверждений о зверствах к предчувствиям необходимости что-нибудь сделать – и того, что это будет сделано. Люди собираются вместе – некоторых из них вы можете знать лично, а кто-то может сообщить, где именно это произойдет. Слухи представляют собой не просто получение каких-либо знаний – они являются действием. Это действие по распространению взаимосвязей между людьми, по фокусированию их внимания в некой общей точке, а в процессе люди фокусируются на самих себе как на особой группе. Сам процесс распространения слухов заставляет людей ощутить, что они участвуют в большом потоке событий, выходящем за пределы их самих, а следовательно, в чем-то мощном, в чем-то, что позволит одержать победу, если начать действовать. Если фаза распространения слухов протекает успешно, то есть когда возникает стадный эффект со значительным количеством присоединившихся, мы имеем дело с процессом мобилизации.
Нагнетание напряженности эквивалентно первой стадии наступательной паники. Беспорядки на этнической почве являют собой более масштабный паттерн напряженности и ее снятия, нежели мелкая драка, полицейская акция или даже военные действия в разгар сражения, – ведь такие беспорядки более продолжительны и охватывают больше людей. Для них требуется больше времени, поскольку это коллективный процесс, в ходе которого люди пытаются вовлечь в действие как можно больше сторонников. Все это можно рассматривать как среднеуровневую модель напряженности и ее снятия – она в большей степени разворачивается на стороне напряженности, но порой и в момент ее снятия, хотя момент перехода от напряженности к ее снятию представляет собой все то же сваливание в горловину туннеля, которое мы наблюдали выше.
Стремительное снятие напряженности, выражающееся в насилии толпы, имеет подавляющий односторонний характер. Согласно оценкам Хоровица [Horowitz 2001: 385–386], в ходе беспорядков на этнической почве 85–95% погибших приходится на одну из сторон. Это подразумевает, что жертвы не дают отпор, даже несмотря на то что в иной ситуации и в ином месте[25] они могли бы успешно напасть на своих обидчиков. Здесь перед нами вновь оказывается схема, напоминающая наступательную панику: всплеск насилия направлен против почти полностью беспомощных жертв, причем последние не только неспособны дать вооруженный отпор в данном месте и данной ситуации, но и эмоционально пассивны и не в состоянии предпринять контратаку[26].
Сам момент нападения зачастую сопровождается настроением повышенного возбуждения и даже веселья. Пытки и увечья могут совершаться в атмосфере уморительной и «злорадствующей фривольности» [Horowitz 2001: 114]. Сразу после того как беспорядки завершаются, сторона, учинившая насилие, не демонстрирует раскаяния, в связи с чем Хоровиц квалифицирует такие инциденты как «морально санкционированные массовые убийства» [Horowitz 2001: 366]. Две эти особенности – гротескное наслаждение и демонстрация жестокости при последующем отсутствии моральной ответственности – вызывают особое отвращение у сторонних наблюдателей, но в совокупности они дают ключ к пониманию лежащего в их основе процесса. Можно еще раз привести слова лейтенанта Капуто о том, что следовало за зверствами/наступательной паникой во время войны во Вьетнаме: «Заключительная часть сражения напоминала сон… [так что] некоторым из нас было трудно поверить в то, что именно мы сотворили все эти разрушения» [Caputo 1977: 289].
В момент подобных актов насилия совершавшие их лица находились в герметично закупоренной зоне общих со своим окружением эмоций, в особой реальности, которая в момент насилия не только подавляла все прочие моральные чувства, но даже в ретроспективе была непроницаема для памяти или внешнего морального осуждения. Кроме того, этот закупоренный эмоциональный анклав – именно его мы сравнивали со спуском в туннель – объясняет ту особую атмосферу экзальтации, которая переживается при нахождении в нем. Бурное веселье и фривольность в самой крайней жестокости выступают составляющими ощущения пребывания в особой реальности, в некой зоне, отрезанной от привычной морали, – само ощущение разрыва с тем, что было раньше, является частью ощущения экзальтации, которое при выходе на поверхность воспринимается как чертовски прекрасное настроение. Едва ли это настроение передается дальше – сомнительно, чтобы те, кто устраивает все эти ужасы, могли вспоминать о них в том же самом настроении уморительно приятного времяпрепровождения; как и мир снов, оно герметично закупорено от последующих воспоминаний.
Подобное насилие со стороны толпы представляет собой одну из разновидностей ситуации, когда нападающие наваливаются на жертву, временно испытывающую слабость. Акцент в данном случае следует сделать именно на временности. В качестве отправной точки межэтнической вражды и провоцирующих инцидентов, как правило, выступает представление о силе противника – именно угрожающие характеристики врага запускают процессы страха и напряженности. Хоровиц [Horowitz 2001: 135–193] приводит серию свидетельств, демонстрирующих, что участники беспорядков на этнической почве не выбирают другие этнические группы в качестве своих мишеней просто в силу их слабости, они не переносят свою фрустрацию с экономических или иных проблем на удобного слабого козла отпущения. Напротив, нет никакой корреляции с экономическими успехами выступающих в роли мишени групп – ни вышестоящих, выступающих предметом зависти, ни нижестоящих, которые с легкостью можно ставить ни во что[27]. Мишени этнического насилия воспринимаются как сильные, агрессивные и неминуемо угрожающие – и все же на них можно напасть, потому что они находятся в такой локальной ситуации, где это удастся сделать беспрепятственно [Horowitz 2001: 220–221, 384–394]. Поэтому для нападения выбирается какой-нибудь район или деловой квартал, где противник не мобилизован, а в качестве мишеней зачастую выступают ни в чем не повинные, не отличающиеся особой агрессивностью родственники тех, кто устроил исходную провокацию; подходящая для нападения территория должна быть расположена неподалеку от пункта сбора атакующей группы, куда легко добраться, а также можно без проблем туда отступить в случае сопротивления или вмешательства властей. Излюбленным местом таких нападений являются районы со смешанным этническим составом жителей, где нападающие составляют значительное большинство[28]. Кроме того, нападающие умело отслеживают действия властей, выискивая признаки молчаливого одобрения своих действий с их стороны или оценивая, насколько расхлябанно или неэффективно власти действовали прежде при подавлении беспорядков. Нападающие ищут подходящее для себя «окно возможности» во времени и пространстве и используют его. В этом отношении их действия напоминают действия армий, стремящихся достичь локального превосходства – и в том и в другом случае начало успешной атаки обычно носит характер наступательной паники.
Поиск слабых целей является одним из тех мероприятий, которые проводятся в период затишья. Наряду со слухами, начинается мобилизация в виде определенных действий: небольшие группы активистов, ощущая свои силы благодаря формирующемуся сообществу, которое вскоре приступит к действиям, предпринимают разведку, чтобы определить цели, которые они будут атаковать. Дома, где проживают противники, и принадлежащие им магазины отмечаются и обозначаются специальными знаками или пятнами краски. Подобная активность, а также способность нападающих реалистично рассчитывать действия полиции и своих жертв, как правило, дает аргументы той стороне теоретической дискуссии, которая рассматривает насилие как рациональное преследование интересов, против тех, кто считает его эмоциональным и экспрессивным феноменом. Однако в действиях людей рациональный расчет всегда сочетается с социально обусловленными эмоциями. Наступательная паника представляет собой зону во времени, в которой преобладают эмоциональные импульсы – прежде всего потому, что они являются совместными для всех: как для тех, кто поддерживает нападение и участвует в нем, так и, наоборот, для пассивных жертв. Наступательная паника – это период сваливания в туннель насилия. Но в процессе обнаружения входа в этот туннель может присутствовать много предусмотрительности и расчета[29]. То же самое происходит в случае наступательной паники у военных и полицейских: в период нагнетания напряженности присутствуют значительные рациональные расчеты практических действий, которые приводят на грань конфронтации. Но когда случается наступательная паника, это выглядит так, будто ситуация вышла из-под контроля, – слишком уж далеко за пределами зоны нормального поведения находятся ее участники, чьи действия выглядят архетипически иррационально. Однако к распахиванию туннеля ведут именно нормальные действия и нормальные расчеты.
Демонстранты и силы, контролирующие толпу
Наступательная паника также характерна для насилия, которое совершают во время организованных демонстраций как сами их участники, так и полиция или вооруженные силы, призванные их контролировать. На демонстрациях часто собирается большое количество людей, но, когда вспыхивает насилие, в подавляющем большинстве случаев прямого столкновения двух этих групп серьезного ущерба не происходит. Подобно равным по силе армиям, демонстранты и их оппоненты, представляющие государство, обычно вступают в противостояние с ничейным исходом, издеваясь друг над другом (в современных условиях полицейского контроля над толпой эти издевательства поначалу, как правило, исходят только с одной стороны, поскольку представители власти выстраиваются в более статичном, контролируемом бюрократическими методами порядке).
Толпы демонстрантов и силы, контролирующие толпу, очень напоминают армии эпохи боевых порядков типа фаланги, и когда между ними вспыхивают столкновения, они обычно похожи на соревнования по толканию друг друга, характерные для большинства сражений с участием фаланг. Именно поэтому на некоторых фотоснимках обнаруживается насилие в легкой форме, когда во время физического столкновения организованные ряды и демонстрантов, и сил, контролирующих толпу, сохраняют исходный порядок. В таких случаях полицейские берутся за дубинки, чтобы наносить беспорядочные удары по демонстрантам, которые вклиниваются в их шеренгу (либо когда демонстрантов толкают сами полицейские, или даже если демонстранты непреднамеренно натыкаются на полицию). Все это напоминает фалангу в ближнем бою, а ущерб от таких столкновений, как правило, относительно невелик – по тем же самым причинам, из‑за которых фаланги не могут вести слишком серьезный бой, пока их шеренги остаются сплоченными. Например, именно так развиваются события, когда полиции удается успешно оттеснить демонстрантов в замкнутое пространство, что позволяет отрезать им пути отступления в любых направлениях от таких мест, как перекресток или площадь. В результате демонстранты оказываются в давке, по периметру которой полиция может бить дубинками отдельных лиц, пытающихся убежать. В качестве примера можно привести первомайские демонстрации в Лондоне. Большинство демонстрантов на фотоснимках, опубликованных в Daily Mail и лондонской Times от 2 мая 2001 года, выглядят испуганными и подавленными; несколько человек наносят пинки или удары кулаками по полицейским шеренгам, а полицейские бьют демонстрантов дубинками. В прессе действия полиции не квалифицируются как зверства. Избиваемые испытывают боль, а остальные участники событий оказываются в неприятной давке и получают пугающий опыт, однако в глазах журналистов и наблюдателей подобное насилие в толпе выглядит не очень эффектно и обычно не получает широкой огласки. Отчасти это объясняется тем, что наступательная паника не возникает, пока обе группы толпятся по разные стороны – такая ситуация не располагает к продолжительному и эмоциональному атакующему порыву, который имеет столь неприглядный вид.
Еще один относительно редко встречающийся, но выразительный способ перехода от противостояния с ничейным результатом к насилию приводит к большему числу жертв, поскольку власти, располагающие гораздо лучшим вооружением, чем демонстранты, открывают огонь из винтовок или другого оружия. Один из таких знаменитых исторических случаев произошел во время Русской революции в июле 1917 года, когда в Петрограде под предводительством большевиков было организовано крупное шествие против возобновления участия России в мировой войне. На сохранившемся снимке момента, когда войска внезапно открыли стрельбу по участникам этой демонстрации, видно, как часть толпы разбегается во все стороны от огня, некоторые падают, а основная масса прижимается к зданиям. Солдаты сами находятся в состоянии наступательной паники: напряженность протеста внезапно нарушается стрельбой, которую мог начать всего один солдат, но затем его действие стремительно превратилось в волну стрельбы, охватывающую всех[30]. В отличие от демонстраций, где ряды сторон остаются нетронутыми, подобные события имеют чрезвычайно драматичный характер, иногда выступая в роли поворотных моментов истории. Такое впечатление определяется именно паническим разрывом, поскольку его легко истолковать либо как масштабную победу, либо как масштабное злодеяние. В «июльские дни» импульс петроградского восстания был сломлен – уже на следующий день к оппозиции были успешно применены жесткие меры, загнавшие большевиков в подполье [Троцкий 1997: гл. 25]. Кроме того, интерпретировать подобные ситуации, когда у одной из сторон противостояния происходит срыв, в качестве злодеяния, требующего массовой контрмобилизации, способны пресса и общественность. Поворотный момент в движении за гражданские права в США произошел в Сельме (штат Алабама) 7 марта 1965 года, когда полиция с дубинками и собаками напала на участников марша за гражданские права, в результате чего получили ранения 67 из 600 демонстрантов [Gilbert 2000: 323]. Общественный резонанс заставил Конгресс и президента принять закон об избирательных правах, поскольку симпатии публики безвозвратно переметнулись к противникам расовой сегрегации.
Однако драматический эффект основан не просто на количестве жертв. Во время расстрела в Петрограде потери были невелики: шесть или семь убитых и два десятка раненых – если допустить, что в толпе находилось десять тысяч человек или более, то они составили менее 0,3%. В Сельме погибших не было, хотя доля раненых достигла порядка 10–11% демонстрантов. С военной точки зрения это легкие потери, не имеющие существенного значения для физических сил противника. Однако важным моментом для перелома ситуации оказалась впечатляющая картина эмоционального террора, которую одна из сторон осуществила по отношению к другой. Во время демонстраций насилие обеспечивает coup de théâtre [театральный эффект, фр.], однако оно должно быть драматически убедительным и допускающим одну из двух интерпретаций: либо войска расстреляли и разогнали неуправляемую толпу, сохранив порядок, либо власти атаковали мирных участников марша, устроив беспорядочную бойню. И в том и в другом случае реальностью, получающей общественный резонанс, становится именно картина рассыпающейся в ужасе толпы, а не фактическое количество жертв[31].
Однако наиболее распространенной формой насилия, совершаемого толпой, является другой паттерн, когда действия обеих сторон не являются героическими. Омерзительные подробности в данном случае не выступают хорошей театральной сценой и не поддаются четким политическим интерпретациям. Наиболее типичным способом причинения серьезного ущерба одной из сторон оказывается распад человеческой массы на небольшие группы, после чего всеобщая конфронтация превращается в серию мелких стычек. Как правило, это происходит в два этапа. Сначала демонстранты разбиваются на небольшие скопления. Иногда это небольшие отряды агрессивных активистов, которые рыщут по месту события, бросаясь камнями или другими предметами. Например, на опубликованном AP/World Wide Photos снимке демонстрации, состоявшейся в сентябре 2002 года в Буэнос-Айресе во время кризиса президентской власти, присутствует группа из шести человек, которая бежит в направлении зрителя по улице, усеянной булыжниками. Трое наиболее воинственных ее участников без рубашек запечатлены в момент, когда они бросают камни, двое следуют за ними в качестве группы поддержки, а еще один, находящийся чуть поодаль (возможно, он не принадлежит к этой группе), шарахается в сторону. На фото также можно заметить их противников – группу полицейских в шлемах, бегущих за этими людьми на расстоянии примерно двух десятков метров, – а еще дальше стоят врассыпную несколько зрителей происходящего – возможно, это не столь воинственно настроенные участники исходной демонстрации.
До какого-то момента эти небольшие скопления людей, скорее всего, будут совершать привычное неумелое насилие, представляющее собой показательную браваду, – в основном они промахиваются мимо своих целей или изредка случайно в кого-то попадают (причем не обязательно в того, в кого целились). По-настоящему опасными они становятся, когда в результате их перемещения по улицам возникают небольшие локальные ситуации, в которых они обладают подавляющим преимуществом – и вот уже группа полицейских избивает одинокого демонстранта либо группа демонстрантов избивает одного полицейского или солдата. Демонстранты прибегают к серьезному насилию лишь в тех ситуациях, когда им под руку подворачивается несколько полицейских или солдат, отделившихся от общей массы, при соотношении от четырех до восьми на одного. Оставшийся в одиночестве представитель власти по-прежнему может быть вооружен, но он не готов применять оружие, оказавшись в том пассивном состоянии, которое выпадает на долю жертв гораздо большей и более энергичной группы, устремляющейся на него в порыве наступательной паники. Эти небольшие толпы активизируются там, где застают противника в уязвимом положении, отрезанным от поддержки, окруженным и неспособным определиться, в каком направлении переключить внимание, поэтому в итоге он закрывает голову, приседает или падает на землю, после чего нападающие обрушивают на него град пинков и ударов, иногда используя металлические прутья и другое оружие. На одном из снимков, сделанных во время свержения сербского диктатора Милошевича в Белграде в октябре 2000 года, видно, как четверо мужчин набрасываются на одного спецназовца, который пытается закрыть голову руками, не предпринимая попыток достать пистолет из кобуры, двое других нападающих пытаются опрокинуть или схватить его, а еще несколько человек изо всех сил бьют его палками и монтировками (см.: Daily Telegraph, 6 октября 2000 года).
Насилие полиции по отношению к демонстрантам является зеркальным отражением описанного выше: шествие демонстрантов организованным строем или шеренга пикетчиков распадается на небольшие группы, как правило, в тот момент, когда они убегают от полицейского наряда. Вокруг одного из демонстрантов возникают небольшие скопления полицейских, избивающих его или ее дубинками. Именно такую сцену можно увидеть на снимке демонстрации безработных в Буэнос-Айресе в июле 2002 года (см.: The Australian, 28 июня 2002 года). Демонстранты убегают от пытающейся задержать их полиции, многие прижимаются к стенам вдоль тротуара, а тех, кто упал на землю посреди улицы (вероятно, из‑за того, что они споткнулись во время погони), бьют вооруженные дубинками полицейские.
Эти мини-конфронтации отличаются деструктивностью, поскольку каждая маленькая стычка становится заключительным эпизодом наступательной паники. Сначала возникает период напряженности, которая нагнетается во время массовой конфронтации; исходными эмоциями выступают простое предвкушение, ожидание, что нечто произойдет, а в случае полиции – закипающее возмущение из‑за публичного унижения ее авторитета; к этим эмоциям может примешиваться страх, нарастающий даже при возникновении небольших вспышек насилия, а также в тот момент, когда тела участников события подвергаются все более интенсивной давке. Серьезное насилие начинается с внезапного перелома, который побуждает обе стороны стремительно переходить к действиям. Признаки, предзнаменующие насилие, появляются там, где за напряженностью следует ощутимое ослабление тех, кто еще несколько мгновений назад выглядел сплоченным противником. Как правило, этот эффект возникает за счет проблемы быстрого перемещения тел в толпе, нарушающего ее упорядоченные шеренги – иногда это буквально превращается в затор наподобие битвы при Азенкуре, когда демонстранты или полицейские спотыкаются и падают на землю. Именно те, кто упал и не может достаточно проворно уйти с дороги или удерживать оборонительную позицию вместе со своими товарищами, и становятся объектом нападения[32].
В качестве иллюстрации этих процессов можно привести описание первомайской демонстрации радикальных рабочих организаций в Берлине в конце 1990‑х годов, представленное в неопубликованной работе Стефана Клуземанна из Пенсильванского университета (2002). Около 700 демонстрантов двигались по маршруту, который охраняли внушительные шеренги полицейских в количестве около 2500 человек. Обе стороны все время создавали значительный шум, превращавшийся в звуковую атаку: демонстранты выкрикивали речовки из громкоговорителей, установленных на автомобилях, и включали через них музыку, а также пели и били в барабаны – полиция в ответ включала сирены и повторяла свои распоряжения через собственные громкоговорители. Когда демонстрация достигла своей традиционной конечной точки – небольшой площади, окруженной узкими улочками, – массивные, напоминающие стены ряды полиции сомкнулись, заставляя демонстрантов разойтись: полицейские стояли плечом к плечу и размахивали щитами и дубинками. Прорыв напряженности произошел в тот момент, когда один из демонстрантов стремительно пробежал через площадь, спровоцировав импульс к бегству у всей толпы. Это выглядело так: отдельные демонстранты стали панически отступать, и в этот момент полицейская шеренга бросилась вперед, чтобы их преследовать. Полицейские замахивались дубинками на пробегающих мимо них демонстрантов и кидались вперед небольшими группами по три-четыре человека, поражая всех, кого удавалось настичь, угрожая и нанося множественные удары тем, кто падал на землю.
В свою очередь, некоторые демонстранты, которым удалось найти укрытие на небольших улицах, останавливались, чтобы подбирать с земли булыжники и бросать их в полицию. Тем временем само наступление полиции, которая теперь преследовала небольшие группы демонстрантов вместо того, чтобы загнать в воронку сплошную линию марширующих, разрушило полицейские ряды. В некоторых местах по всему фронту столкновения полицейские оказывались в изолированном положении поодиночке или вдвоем, и тогда демонстранты кое-где превосходили их в численности и нападали на правоохранителей группами по четыре и более человек. Оказавшись в такой ситуации, полицейские стали переходить к обороне, прикрываясь щитами. После того как на расстоянии порядка тридцати метров показались другие полицейские, демонстранты, которые только что смело нападали на их товарищей, разбегались врассыпную. Однако некоторые из них сами оказались в изоляции, и на них поочередно нападали группы из трех или четырех полицейских, которые валили оставшегося в одиночестве человека на землю, садились на него, избивали дубинками и задерживали (это напоминает небольшую последовательность эпизодов в духе ареста Родни Кинга). Так продолжалось и с одной и с другой стороны всякий раз, когда у демонстрантов или полиции появлялся локальный численный перевес, позволявший нападать на слабую жертву. Поскольку в целом полиция обладала большей сплоченностью и лучшим вооружением, в конечном итоге она совершала больше насильственных действий, но при этом и сама несла урон, достаточный для того, чтобы это подстрекало демонстрантов к яростным атакам там, где их можно было предпринять.
Наступательная паника характерна для ситуаций, когда та или иная группа имеет подавляющее локальное превосходство в численности и силе, и следует за ситуацией, когда конфронтация между организованными толпами приводит к нагнетанию напряженности. Напряженность создается масштабным противостоянием с ничейным исходом, но в тот момент, когда толпа распадается на маленькие группы, происходит внезапная разрядка. Именно так выглядит наиболее типичный сценарий, при котором наносятся серьезные травмы. Очень часто на снимках подобных событий с участием толпы можно увидеть, как группа людей нападает на одного человека, который, как правило, лежит на земле не в состоянии защищаться. В качестве соответствующих примеров можно привести многочисленные инциденты, зафиксированные на фото или описанные во время беспорядков в Лос-Анджелесе и других городах в 1992 году после вынесения оправдательного приговора по делу об избиении Родни Кинга. В ходе этих инцидентов на различных людей – белых или азиатов – нападали группы молодых чернокожих мужчин (см., например, фотохронику Reuters, 1 мая 1992 года). Подобные сцены встречаются по всему миру, в самых разных этнических комбинациях[33], но неизменным остается соотношение между нападающими и жертвой: обычно нападение осуществляется группами из трех-четырех человек против одного.
Похоже, что это соотношение носит универсальный характер. Большинство людей, находящихся в толпе (как и большинство солдат), являются лишь фоновыми участниками событий, а немногочисленная боевая элита не может демонстрировать эффективность в равных противостояниях с себе подобными на противоположной стороне. Таким образом, в большинстве случаев, когда насилие действительно имеет место, оно совершается только этими людьми, когда им удается обнаружить изолированных жертв, причем в соотношении примерно четыре к одному.
Мультипликатор толпы
Паттерны, напоминающие наступательную панику, можно обнаружить даже в таких небольших конфликтах, как столкновения один на один; как будет показано в следующей главе, это, как правило, происходит в ситуациях, когда подавляющее преимущество агрессора над жертвой обусловлено значительной разницей в физических размерах и силе – например, во время стычек между взрослыми и детьми. Однако самые вопиющие случаи наступательной паники имеют место при групповых столкновениях, когда большая группа обладает преимуществом против одного человека, оказавшегося в изоляции, либо вооруженная группа противостоит человеку, у которого вообще нет оружия или временно обезоруженному. Склонность к наступательной панике усиливается размером такой группы – абсолютным количеством лиц, участвующих в конкретных эпизодах. Например, большинство случаев насильственных расправ, учиняемых полицией – с чрезмерной жестокостью и продолжительными избиениями, – происходят при участии большой группы сотрудников правопорядка. При избиении Родни Кинга в момент его задержания присутствовал 21 полицейский, хотя в том случае, если бы их было всего двое, вполне вероятно, что этого инцидента вообще бы не произошло.
По сути, избиение Родни Кинга было событием, сверхдетерминированным взаимосвязанными факторами, которые всецело относятся к насилию со стороны полиции. Такое насилие чаще случается, когда подозреваемый сопротивляется, а в особенности когда он пытается скрыться [Worden 1996; Geller, Toch 1996; Alpert, Dunham 2004]. Помимо наличия сопротивления, полицейское насилие чаще происходит после погони за подозреваемым (вспомним описанный в начале этой главы эпизод с погоней за нелегальными иммигрантами, который также подтверждает данные закономерности). Как выяснили Джеффри Олперт и Роджер Данхэм (см.: [Alpert, Dunham 1990: 28–39, 97], автором выполнены проверочные расчеты), использовав материалы различных судебных округов США, во время погонь водителям от 18 до 30% преследуемых автомобилей удается скрыться. Иными словами, помимо напряженности, вызываемой ездой на большой скорости, и разгневанности демонстративным неповиновением представителю властей, у полицейских действительно присутствует ощущение неуверенности по поводу того, чем кончится погоня. В 23–30% случаев во время погонь происходят аварии с материальным ущербом, а в 10–17% случаев – телесные повреждения, хотя, как правило, нетяжкие (для тех случаев, когда преследуемому автомобилю не удается скрыться, этот показатель составляет 12–24%). В трети описываемых случаев телесные повреждения наносятся уже после прекращения погони, то есть их причиной является не автомобильная авария, а именно насилие. В еще одном исследовании Олперта и Данхэма продемонстрировано, что от 46 до 53% автомобильных погонь за подозреваемыми, которые пытаются скрыться, заканчиваются применением силы со стороны полиции, а в 11–14% случаев оно имеет чрезмерный характер [Alpert, Dunham 2004: 24].
Кстати говоря, в инциденте с Родни Кингом для него присутствовал тройной риск подвергнуться нападению: сопротивление при аресте, преследование полицией на большой скорости и еще один дополнительный фактор. Речь идет об эффекте стороннего наблюдателя: чем больше полицейских участвует в задержании (а в действительности и чем больше при этом присутствует прочих всевозможных наблюдателей), тем выше вероятность насилия с их стороны [Worden 1996; Mastrofski, Snipes, Supina 1996]. Размер группы оказывает такой эффект не потому, что в нападении участвует больше людей, поскольку в толпе, как правило, присутствует небольшое количество зачинщиков – та самая «элита насилия», которую формируют относительно немногие активные участники инцидента вне зависимости от общего размера группы (вспомним, что Родни Кинга избивали лишь четверо из 21 присутствующего на месте полицейского)[34]. Зато действия толпы усиливают эмоции: напряженность становится сильнее, а после того, как оно находит выход, череда действий становится более интенсивной. Этот мультипликативный эффект зафиксирован в ряде исследований насилия на этнической почве и в ходе других массовых политических мероприятий, а также прочих разновидностей действий толпы (обзор и цитирование этих и упоминаемых в дальнейшем исследований см. в: [Horowitz 2001: 116–117]). «Экспериментальные исследования подтверждают, что коллективы проявляют агрессию более жестко, резко и быстро, чем отдельные лица. Многочисленные толпы линчевателей совершали больше зверств, нежели менее крупные группы» [Mullen 1986].
Психологи склонны объяснять эти эффекты при помощи такого понятия, как деиндивидуация – утрата индивидуальной идентичности в большой группе, а вместе с ней и какого бы то ни было ощущения личной ответственности. Такое объяснение является преувеличенным, поскольку отдельные лица обычно включаются в активные сборища через сети знакомств, а большинство индивидов участвуют в них в качестве членов небольших групп внутри толпы, где они сохраняют четкое ощущение собственной идентичности [McPhail 1991]. На мой взгляд, следует сделать больший акцент на эмоциональном процессе, который развивается во времени, на вовлечении одного человеческого тела в эмоциональные ритмы другого, ведь основные привлекательные моменты и удовольствия от социального взаимодействия любого типа происходят благодаря вовлечению в ту или иную чрезвычайно ритмичную телесную/эмоциональную схему. Люди крайне восприимчивы к подобному вовлечению: можно утверждать, что в период нагнетания напряженности разделить ее с кем-то еще – это цена, которую мы платим за ощущение солидарности с группой, даже если процесс встраивания каждого отдельного участника в групповую атмосферу еще больше усиливает напряженность, подобно храповому механизму. А вспышка коллективного насилия – в особенности при наличии ритмично повторяющегося паттерна, благодаря которому и появляются избыточное насилие и зверства, – столь притягательна для ее участников потому, что она создает исключительно высокую степень солидарности.
Это вовлечение в зону интенсивной реальности тем более привлекательно, поскольку насилие порывает с обычной действительностью, предоставляя случай попасть в эту особую нишу опыта. Так происходит в ситуациях, которые, строго говоря, не представляют собой наступательную панику – в них в незначительной степени присутствует предварительное нагнетание напряженности, по меньшей мере той ее разновидности, которая возникает от страха. В подобных ситуациях, как правило, имеются праздничная атмосфера, которую внешние наблюдатели находят несуразной в моральном отношении. Например, в случаях, когда кто-то угрожает покончить с собой, «большая толпа зрителей чаще, нежели малое скопление людей, насмехается над жертвой и призывает ее сделать этот шаг» (см.: [Mann 1981], цит. по: [Horowitz 2001: 117]).
Вот история, случившаяся в Окленде (штат Калифорния) в августе 1993 года, в которой сочетаются элементы неподдельного воодушевления сторонних наблюдателей и эскалации схватки. Конфликт, который будет описан ниже, начался с того, что Стейси Ли, девятнадцатилетняя чернокожая женщина, в гневе попыталась прогнать Дебору Уильямс, еще одну чернокожую женщину, 31 года, из коридора своего многоквартирного дома, увидев, что та курит там крэк:
Когда Уильямс отказалась это сделать, завязалась драка. Ли быстро одержала верх, пнув Уильямс кулаком и ударив ее куском металлического каркаса кровати. В итоге двух женщин разняли соседи, и Уильямс убежала. Тогда Ли зашла в свою квартиру, схватила из раковины кухонный нож и пустилась в погоню. Истекая кровью и шатаясь, Уильямс попыталась укрыться в алкогольном магазине, но, по утверждению свидетелей, его владелец захлопнул дверь и защелкнул замок у нее перед носом… Через несколько минут Уильямс оказалась в ловушке, столкнувшись с группой молодых людей (около 15 человек), в основном мужчин, собравшихся на углу улицы. Они сбили ее с ног и выкрикивали оскорбления в ее адрес. Уильямс свернулась в позе эмбриона на решетке ливневой канализации, а ее топтали, пинали и били по голове бутылкой из-под вина…
По утверждению детективов, Уильямс, скорее всего, осталась бы жива, если бы не попалась толпе и не оказалась загнанной в угол, после чего толпа подбадривала Ли криками «Убей ее!» и «Надери ей задницу!». Сначала Ли сообщила детективам, что эти призывы толпы никак не влияли на ее действия, отметив, что она «уже обезумела». Но теперь она утверждает, что одобрительные возгласы толпы заставили ее встать над Уильямс, широко расставив ноги, и ударить ее ножом в бок (Los Angeles Times, 30 августа 1993 года).
Скорее всего, в тот момент, когда к схватке присоединились посторонние, они восприняли происходившую у них перед глазами драку двух женщин как некий аттракцион – такое все же случается реже, чем драки между мужчинами, а следовательно, это было нечто вроде зрелища, а возможно, и опосредованного эротического удовольствия. Первоначально наблюдатели, вероятно, просто пытались воспрепятствовать тому, чтобы Уильямс убежала, и тем самым зрелище могло продолжаться; вполне возможно, что такие действия толпы спровоцировал владелец алкогольного магазина, который захлопнул дверь перед Уильямс, – для сборища зрителей все это выглядело как погоня из низкосортной комедии. Но уже вскоре действия толпы переросли в собственную наступательную панику – или по меньшей мере в вовлеченность в ситуацию, – поскольку, сбив Уильямс с ног, молодые люди продолжили ее избивать. В исходной драке также присутствовали элементы наступательной паники, и одержавшая в ней победу Ли была расстроена, поскольку эта первая схватка закончилась тем, что соперниц разняли соседи прямо на пороге ее собственной территории. А затем два вовлечения в наступательную панику – самой Ли и толпы на улице – слились воедино, результатом чего стало крайнее насилие.
Аналогичная динамика прослеживается в инциденте, который случился в Милуоки (штат Висконсин) в октябре 2002 года, когда группа детей и подростков в возрасте от десяти до восемнадцати лет забила до смерти 36-летнего чернокожего мужчину. Для них это была доступная мишень – потрепанный человек с взъерошенными волосами, бездомный и, как правило, пьяный:
Компания от 16 до 20 молодых людей подбивала десятилетнего мальчика запустить в Янга яйцом, которое попало ему в плечо, и он стал преследовать обидчика [краткая угроза]. Однако между ними встал четырнадцатилетний подросток, которого Янг ударил его кулаком, выбив ему зуб [за угрозой следует телесное повреждение, причем нанесенное человеком, которого считают слабым и ни во что его не ставят]. Затем несколько подростков собрались вместе, чтобы напасть на Янга. Они гнались за ним до крыльца его дома, где исколошматили его так, что кровью Янга было забрызгано все, от пола до потолка [продолжительное избиение]. Янгу удалось ненадолго скрыться в доме, но толпа вытащила его обратно и избивала до тех пор, пока не прибыла полиция по звонку кого-то из соседей в 911 (сообщение AP News, 1 октября 2002 года).
Здесь перед нами следующая модель: нагнетание оскорблений в предвкушении агрессивного развлечения – короткая контратака, мгновенно приводящая к нарастанию напряженности, – паническое отступление слабой жертвы, приводящее к тому, что толпа приступает к погоне, и усиленное мультипликатором толпы.
Подобные механизмы могут включаться и в эпизодах с участием «хороших парней». В одном из прибрежных районов на юге Калифорнии двое подростков выхватили у 58-летней женщины сумочку, пока она загружала продукты в машину на парковке. «Она позвала на помощь и сама побежала за мальчиками. К ней присоединились сотрудник магазина и какой-то прохожий, а затем в погоню включились доставщик воды и другие люди». В итоге толпа увеличилась до примерно полусотни человек, в основном мужчин, которые сформировали периметр поиска, прочесали окрестности на машинах, велосипедах и пешком, и в итоге поймали двух мальчиков шестнадцати и семнадцати лет, прятавшихся в кустах на заднем дворе. Участники этого инцидента действовали с огромным esprit de corps [коллективным духом, фр.], гордясь тем, что сплотились в сообщество. Но вот беда: «Один мужчина на велосипеде (установить его имя не удалось) так увлекся охотой за двумя парнями, что полицейским пришлось умерять его пыл, когда те были задержаны» (см.: San Diego Union Tribune, 23 марта 1994 года). Одним словом, энтузиазм доброхотов, которые пришли на помощь женщине, превратился в эмоциональный порыв, и когда виновники были наконец схвачены, по меньшей мере один из его участников не пожелал прекратить нападение[35]. В этой истории легко раздать ярлыки героев и злодеев, однако в любой конфликтной группе механизмы солидарности во многом остаются одинаковыми, что превращает ее участников в героев в собственных глазах вне зависимости от того, в какой мере внешние наблюдатели могут расценивать совершаемое ими насилие как зверство.
Альтернативы наступательной панике
Наступательная паника лежит в основе многих наиболее впечатляющих форм насилия – как крупных побед в ситуациях, где ослабляются привычные нормы морали, таких как военные действия, так и тяжелейших зверств в ситуациях, когда мы – благодаря либо современному прямодушию, либо современным технологиям аудио- и видеозаписи – вынуждены слишком ясно видеть все, что происходит, – или же в ситуациях, где не разрешено отступать от норм морали. Кроме того, наступательной панике принадлежит центральное место в разрабатываемой в этой книге теории, поскольку она совершенно непосредственно проистекает из определенных нами теоретических исходных условий конфликта. Конфликтные ситуации прежде всего наполнены напряженностью и страхом – именно они выплескиваются в наступательную панику, вызывая поглощенность ритмом повторяющихся и временно неконтролируемых нападений на беспомощную жертву, к навалу на нее и чрезмерной жестокости, которые слишком шокируют сторонних наблюдателей и заставляют называть происходящее зверством. Зрелищный характер наступательной паники создает искушение видеть ее повсюду. Однако наступательная паника представляет собой лишь одну из траекторий, ведущих от исходной точки напряженности/страха в конфликтных столкновениях. Наступательная паника запускается только тогда, когда напряженность внезапно ослабевает, если кажущаяся угроза и сила противника стремительно оборачиваются его слабостью; в такой ситуации должно возникать пространство, куда можно броситься вперед вместо того, чтобы убежать, некий вакуум, в который низвергается стычка. Если этот вакуум не открывается, то ситуация движется в ином направлении.
Довольно часто снятие напряжения не происходит в связи с отсутствием признаков несоразмерной слабости одной из сторон; многие конфликтные ситуации – а на самом деле и большинство, если принимать в расчет все тривиальные конфликты на начальной стадии – превращаются в ничейное противостояние, в котором много позерства, но в итоге оно исчерпывает себя с небольшим ущербом. Иногда, в довольно редких ситуациях, насилие бывает не «горячим», а «холодным»: вместо горячего эмоционального порыва (или, по сути, горячего безвредного позерства) происходит хладнокровное исполнение рассчитанного плана насильственных действий. Благодаря своей редкости такое «холодное» насилие оказывается на вершине стратификации насилия, предстающей в виде иерархии компетентности насильственных действий, – с этой точки зрения оно будет рассмотрено в главе 11. Еще одним путем является социальная инсценировка поединков, благодаря которой они могут считаться честными. Такой механизм настолько противоположен нормальному конфликту с его напряженностью и вытекающим из нее (пусть это и не осознается) предпочтением в пользу несправедливых поединков и слабых жертв, что нам придется отыскать особые обстоятельства, которые изолируют и поддерживают эту искусственную форму поединков. Существуют и другие версии несправедливых поединков, помимо наступательной паники. Например, это механизмы, в которых нет внезапного перехода от напряженности к слабости жертвы, зато присутствует институционализированная ситуация насильственного доминирования, травли или поиска козлов отпущения, а также другие паттерны, предполагающие возникновение социальных анклавов, где вместо напряженности присутствует радость, – зон разгула и празднований, которые создают пространство для насилия, защищенного как в эмоциональном, так и в политическом плане. Эти альтернативы будут рассмотрены в последующих главах.