Нападение на слабого: I. Домашнее насилие
Рассмотрим следующий инцидент, реконструированный по данным судебно-медицинской экспертизы:
Женщина-няня купает годовалого ребенка, пока его родителей нет дома. Ребенок сопротивляется, извивается и плачет. Няня прилагает еще больше усилий, чтобы контролировать ребенка, и в попытке справиться с ним увеличивает напор воды в ванну, поворачивая горячий вентиль, и просовывает руку ребенка под кран. Ребенок кричит еще громче, и это лишь усиливает решимость няни удержать ребенка в воде. В итоге ребенок, ошпаренный горячей водой, был госпитализирован с ожогами второй степени (из материалов суда штата Калифорния).
В этом очередном примере наступательной паники женщина не собиралась причинять вред ребенку. Однако в ходе нарастающей борьбы за контроль над ситуацией ребенок сопротивлялся, впадая в пароксизм ярости и боли, а взрослый наращивал собственные усилия. Победа в этом поединке остается за няней – при помощи чисто физического принуждения она заставляет ребенка оставаться в воде, – но одновременно ее захватывает настроение жертвы: ребенок кричит, демонстрирует свой гнев, его мышцы напряжены. Обе стороны конфликта теряют контроль: поскольку одна из них намного слабее другой, напряженность борьбы оборачивается горячкой и агрессивным чрезмерным насилием наступательной паники. Вспомним описанный в предыдущей главе эпизод с морскими пехотинцами, покидающими вьетнамскую деревню, которую они только что подожгли, – лица, совершающие жестокие действия в отношении детей, на выходе из собственного сценария насилия точно так же зачастую ощущают, как будто очнулись от сна, пораженные тем, что они натворили.
Эмоциональное определение ситуации
Если напряженность/страх является доминирующей эмоцией в конфронтациях с надвигающимися насильственными действиями, то каким образом кто-либо из их участников наносит тот или иной ущерб? Чаще всего ситуация разрешается без ущерба: участники конфронтации уклоняются от схватки, находят поводы, чтобы не браться за дело, и довольствуются пустыми угрозами и отговорками. Чтобы насилие состоялось, вовлеченные стороны должны найти способ преодолеть конфронтационную напряженность/страх. Наиболее показательным из этих способов является нападение на слабую жертву.
Уязвимость слабых возникает не просто потому, что они не могут дать сдачи и нанести ущерб агрессору. Напряженность/страх конфронтации порождается не столько страхом быть убитым или раненым, сколько напряженностью или страхом столкновения и надрыва в процессе микровзаимодействия. «Страх» при стычке с другим человеком представляет собой напряженность, связанную с нарушением принципиального ритуала солидарности – склонности к взаимной вовлеченности во взаимодействие. В первые моменты и вплоть до установления доминирования одной из сторон насильственный конфликт представляет собой ритуал взаимодействия, в котором присутствует очень сильный фокус взаимного внимания, однако ритмы, которые пытаются использовать обе стороны, чрезвычайно рассогласованы. В микроинтеракционном ядре конфронтационной напряженности оказывается борьба за установление одной из сторон настройки на собственный сценарий действий, навязывание другой стороне своего ритма и направления в противодействии попыткам оппонента уклониться от этой настройки или установить для себя собственную инициативу.
В этом смысле «страх» может быть неверным термином – он определенно не передает всего смысла происходящего. «Слабой» жертву делает ситуационная, определяемая взаимодействием позиция, – сам факт, что жертва неспособна защитить себя, важен главным образом потому, что он позволяет агрессору захватить инициативу и контролировать процесс и направление взаимной вовлеченности. Успешная агрессия представляет собой действие, в котором больше не содержится противоположных намерений, – вместо этого действие становится скоординированным: агрессор и жертва втягиваются в особую разновидность вовлеченности, где первая сторона берет на себя ведущую роль, а вторая реагирует на нее. С особой ясностью мы увидим это в приведенных ниже примерах, где будут представлены интеракционные подробности ситуаций травли и разбойных нападений, когда агрессор пытается захватить контроль над ситуацией, превратить ее в односторонний поток и любой ценой избежать двустороннего конфликтного процесса – и все это должно с лихвой перекрывать возможность резкого изменения ситуации и превращения самого агрессора в пострадавшего. Этот микропроцесс принятия на себя роли жертвы также прослеживается в домашнем насилии. Данный феномен часто описывается как попытка установления контроля – это верное определение, причем даже в гораздо более широком и общем смысле, нежели акцент на контроле мужчин над женщинами, который делается в феминистской теории. Лица, совершающие насильственные действия, поддаются эмоциональному импульсу, по мощи сопоставимому с грузовым поездом, что часто приводит к особой жестокости. Так происходит потому, что борьба за прорыв через конфронтационную напряженность перетекает в особенно агрессивную форму вовлеченности, в которой участвуют недолго сопротивлявшаяся, но теперь слабая жертва и недолго боровшийся, но наращивающий давление обидчик, который теперь оказывается в совершенно доминирующем положении. Суть доминирования заключается именно в захвате контроля над эмоциональным определением конкретной ситуации.
Фоновые и фронтальные объяснения
Фоновые условия, как правило, имеют наглядное, но при этом слабое отношение к насилию. В качестве обстоятельств, сопутствующих некоторым видам насилия, часто признаются бедность и социальная дискриминация. Однако фоновые объяснения являются слабыми в силу нескольких причин. Во-первых, многие виды насилия не ограничиваются низшими классами и дискриминируемыми меньшинствами – более того, они даже не являются специфически характерными для этих групп. Именно так обстоит дело с издевательствами, пьяным разгулом и насилием ради развлечения, срежиссированными честными поединками наподобие дуэлей, насилием со стороны военных и полиции, насилием, которое осуществляют различные социальные движения, и терроризмом. Во-вторых, если обратиться к тем разновидностям насилия, которые чаще встречаются среди непривилегированных групп, то подобные действия совершают не все их представители – большинство бедных и дискриминируемых людей не являются грабителями, участниками уличных драк или домашними насильниками. В силу слабой корреляции с фоновыми переменными последние не выступают уверенными детерминантами фактически совершаемого насилия. В-третьих, неопределенность оказывается еще больше, поскольку те люди, которые иногда совершают насилие, не занимаются этим постоянно. То, где и когда именно они станут совершать насилие, зависит от ситуационных обстоятельств – прежде всего от условий, при которых происходит преодоление напряженности/страха конфронтации и перехода их в доминирование. Бедным и подвергаемым дискриминации лицам пути обхода этих препятствий на пути к насилию необходимы точно так же, как и всем остальным.
Еще одно фоновое условие, часто выдвигаемое в качестве объяснения насилия, – наличие ситуации, когда человек оказался жертвой жестокого обращения когда-то в прошлом, – имеет те же самые недостатки. Значительный объем свидетельств подтверждает точку зрения, что люди, ставшие жертвами жестокого обращения в детстве, в дальнейшем сами становятся склонны к такому поведению – причем не только к жестокому обращению с другими, но и к иным насильственным преступлениям и прочим разновидностям социальной девиантности. Однако эта закономерность совершенно не является предопределяющей. Большинство жертв жестокого обращения в дальнейшем сами не прибегают к насилию. Среди лиц, которые подвергались задержанию за совершение насильственных преступлений в несовершеннолетнем и взрослом возрасте, доля тех, кто в детстве подвергался жестокому обращению или испытывал пренебрежительное отношение (последний момент добавляет более масштабное, не связанное с насилием фоновое условие), составляла лишь 18%, однако этот показатель лишь незначительно выше, чем уровень задержаний в подобранной для сопоставления контрольной группе – 14% (соотношение 1,3 к 1)[1]. Если подойти к данному вопросу с противоположной стороны, то нельзя утверждать, что значительная доля (не говоря уже о большинстве) тех, кто совершает различные виды насилия, ранее подвергались жестокому обращению.
Разумеется, эти факторы не будут работать в качестве объяснения по всему спектру насилия. Например, еще никто не продемонстрировал (и вряд ли это вообще возможно), что испытанное прежде жестокое обращение объясняет, кто именно формирует ту самую группу из 15% солдат, демонстрирующих высокую эффективность в бою, кто именно становится «полицейскими-ковбоями», кто будет кидать камни из толпы демонстрантов, кто будет участвовать в дедовщине, дуэлях и других срежиссированных честных боях, а также в разгульном насилии и насилии ради развлечения. Впрочем, вполне возможно, что в одной специфической сфере – а именно в домашнем насилии – у тех, кто его совершает, присутствует положительная корреляция с предшествующей виктимизацией описанного рода. Но, как бы то ни было, большинство лиц, совершающих домашнее насилие, сами прежде не были его жертвами[2]. Помимо такого пути к совершению домашнего насилия, существуют и другие[3] – и вновь отдаленные фоновые условия выступают лишь слабыми предопределяющими факторами. Вне зависимости от того, присутствуют ли у кого-то продолжительные склонности к тому, чтобы поменяться ролями между насильником и жертвой, или, возможно, просто использовать прием, к которому человек оказался приучен тяжелым опытом детства, они не могут вырваться наружу, если в конкретный момент отсутствуют ситуационные условия, которые позволяют преодолевать напряженность/страх. Путь к дурному обращению (abuse) с другими людьми должен совпадать с одной из тех траекторий, через которые должна проходить любая разновидность насилия.
Жестокость по отношению к самым слабым: временны́е паттерны от нормальной ситуации до крайнего насилия
Домашнее насилие подразумевает разнообразные варианты. Один супруг может напасть на другого, взрослые могут избивать детей – но бывает и наоборот; к взрослым могут относиться не только кровные, но и сводные родители, временные друзья или подруги родителей либо лица, присматривающие за детьми. Кроме того, существует жестокое обращение с престарелыми родителями со стороны взрослых детей, а также аналогичные случаи жестокого обращения со стороны работников по уходу за престарелыми. Наконец, самая распространенная форма семейного насилия – это насилие между братьями и сестрами [Gelles 1977]. При оценке убедительности общих теоретических положений, выдвигаемых в этой книге, необходимо помнить о данном многообразии форм домашнего насилия.
Как правило, в качестве причин домашнего насилия подозревают бедность, стресс, жизненные перемены и социальную изоляцию [Straus, Gelles, Steinmetz 1988; Gelles, Straus 1988; Starr 1988; Straus 1990; Giles-Sim 1983; Stets 1992; Cazenave, Straus 1979; Gelles, Cornell 1990; Bishop, Leadbeater 1999]. Однако большинство людей в таких ситуациях не склонны к насилию – для возникновения реальных инцидентов насилия требуется некий дополнительный ситуационный процесс.
Необходимые подсказки можно получить, рассмотрев некоторые из самых чудовищных ситуаций. Жертвами жестокого обращения особенно часто оказываются лица с ограниченными возможностями или хронически больные [Lau, Kosberg 1979; Pillemer, Finkelhor 1988; Sprey, Mathews 1989; Garbarino, Gilliam 1980]. Такой паттерн характерен как для жестокого обращения с детьми и пожилыми людьми, так и в случае других взрослых жертв. Жестокое обращение с этими совершенно беспомощными людьми представляется особенно порочным явлением, однако осуществляют его вполне обычные люди, оказавшиеся внутри особой временно́й динамики. Инвалидность и болезнь взывают к сочувствию, которое является высоко ценимым в обществе качеством. Однако альтруизм представляет собой идеал, который проще всего реализовать в течение короткого времени; первые приступы болезни и другие чрезвычайные ситуации вызывают всплеск эмоций – отсюда и возникают интенсивный ритуализм и повышенная солидарность. Если речь идет о близких отношениях, то солидарность принимает форму высоких обязательств любви к человеку, оказавшемуся в беде.
Тем не менее со временем проблемы ухода за беспомощным человеком превращаются в повседневную рутину. В тот самый момент, когда у человека, ухаживающего за больным, снижается эмоциональная энергия от выполнения альтруистической роли (выгорание, характерное для профессий, связанных с помощью другим людям), возникает обостренное чувство борьбы за власть. Сам факт, что ухаживающий стремится быть альтруистом, дает подопечному оружие против него или нее. Как и в других формах любовных отношений, здесь действует принцип наименьшей заинтересованности: тот, кто любит больше, находится в невыгодном положении по сравнению с тем, кто любит меньше. Таким образом, здоровый взрослый человек, осуществляющий уход, обладает всей полнотой власти в физическом отношении, однако у беспомощного ребенка или пожилого человека имеется эмоциональное оружие в виде признания и использования в собственных интересах обязательств своего опекуна, из чего бы те ни проистекали – из религиозных или альтруистических убеждений, чувства долга или личных любовных уз[4]. К такой ситуации применима общая закономерность конфликта: к конфликту приводит неравенство ресурсов, что особенно характерно для случаев, когда присутствуют два разных вида ресурсов, а диспропорция между ними не признается открыто. Именно это, конечно же, и предполагает идеал альтруизма и любви, когда отрицается принципиальное неравенство сторон, но в то же время решается прикладная проблема, основанная на неравенстве ресурсов.
В результате с обеих сторон могут накапливаться гнев и обиды. Опекун, в свою очередь, начинает ощущать давление – отчасти потому, что указанные требования отвлекают его от других занятий, а также из‑за нарастающего ощущения, что его или ее контролируют, – именно этот момент и является самым важным для формирования условий для жестокого обращения. В свою очередь, опекаемый может вкладывать свою энергию в эту борьбу от полнейшей скуки, в силу неподвижности и беспомощности, ведь ему больше нечем заняться, – и лучше уж болезненное и раздражающее времяпрепровождение, чем вообще никакого. Борьба за внимание опекуна оказывается одним из способов вступить в социальный контакт за неимением иных возможностей.
Такие отношения между ухаживающим и его подопечным приобретают все более неприглядную тональность. Ухаживающий может попытаться ненадолго оторваться от своего подопечного, выиграть несколько небольших состязаний воли двух людей, не выполняя требования подопечного или не реагируя на них мгновенно; в свою очередь, подопечный отвечает нарастающими стенаниями, призывами о помощи, а возможно, и зрелищными проявлениями своих страданий. Эмоциональные страдания или просто их демонстрация способны усугубить болезнь такого подопечного за счет эффектов эмоциональной/физиологической обратной связи. Если такие сценарии разыгрываются регулярно, они порождают растущее недоверие, когда каждая из сторон с подозрением относится к мотивам и искренности другой. Подопечный с подозрением смотрит на декларируемый альтруизм опекуна, чья помощь оказывается с раздраженным или враждебным настроем; при этом заявления в духе «Посмотри, сколько я для тебя сделал», произносимые с обоснованной гордостью и обоснованным раздражением, так или иначе вписываются в данную тональность взаимодействия, запуская в обращение еще больше негативных эмоций. Каждая из сторон может попытаться манипулировать чувством вины другой стороны. Иногда это срабатывает, ненадолго вызывая подчинение, однако такие действия заодно воспринимаются как силовой ход, как некая форма контроля, порождающая обиду и ответное противодействие.
Эти закономерности лучше всего описаны в исследованиях, посвященных жестокому обращению с пожилыми людьми, прежде всего в семейных условиях, хотя аналогичные закономерности могут наблюдаться и в домах престарелых. В центре значительной части этих исследований находится стресс, ощущаемый сиделкой, особенно когда она (по большей части в этой роли выступают женщины) несет ежеминутную ответственность за уход, не имея в распоряжении никаких помощников [Steinmetz 1993; Philips 1983]. С точки зрения подопечных, распределение обязанностей по уходу на нескольких человек заодно способствует наращиванию сетевых связей и тем самым уменьшает их социальную изоляцию; таким образом, социальная слабость пациента сокращается одновременно с уменьшением давления на опекуна. Имеется достаточный объем свидетельств, демонстрирующих следующую закономерность: чем больше уровень зависимости пожилого человека, тем выше вероятность жестокого обращения с ним [Fulmer, O’Malley 1987; Fulmer, Ashley 1989]. Однако подопечный превращается в жертву не в силу проблем со здоровьем как таковых. В исследовании Карла Пиллемера [Pillemer 1993] приводится обобщение свидетельств об отсутствии существенной разницы в состоянии здоровья и функциональном состоянии пожилых людей, которые подвергались и не подвергались жестокому обращению. Суть происходящего, по-видимому, заключается в формировании паттерна конфликта, предполагающего ходы и контратаки с обеих сторон. Пиллемер отмечает, что опекуны, которые жестоко обращаются со своими подопечными, скорее всего, материально зависят от пожилого человека. Иными словами, ресурсы имеются у обеих сторон: пожилой человек не предоставляет опекуну контроль над деньгами либо манипулирует этим контролем, а опекун (младший своего подопечного) испытывает дополнительное разочарование из‑за этих попыток контроля, усугубляющих обычный стресс человека, связанного обязательствами по уходу за другим.
В большинстве случаев опекуны не приходят к дурному обращению с подопечными – или по меньшей мере не ведут себя с ними слишком дурно. Многие из тех, кто ухаживает за другими людьми, беспокоятся о собственных чувствах и опасаются, что станут совершать насильственные действия – впрочем, для большинства такое беспокойство не характерно, и различимых фоновых различий между двумя этими группами немного [Pillemer, Suitor 1992]. (Представляется, что эту разницу во многом определяют ситуационные процессы.)
Принципиальное значение имеет временной процесс. Типичный сценарий может принимать следующий вид: подопечный вступает в борьбу за власть с опекающим его лицом – начиная с мелких споров по поводу своевременности реагирования на его/ее требования и того, насколько серьезно они воспринимаются. Со временем у опекуна нарастает напряжение в связи с раздраженностью подопечного, которая кажется все более необоснованной, а сам подопечный становится все более несговорчивым или требовательным. Это усложняет работу опекуна как в физическом, так и в эмоциональном плане, а главным оружием подопечного становится все более болезненное поведение или еще большее усугубление ситуации с функциями его/ее организма и приемом пищи. Если смотреть на все это без симпатии к подопечному, то его/ее фигура становится все более непривлекательной, все менее достойным предметом для проявления альтруизма. Когда то же самое физическое состояние переживается подопечным на начальном этапе болезни или в экстренной ситуации, оно выступает в качестве вызова, гордым ответом на который является альтруистический подъем, – однако в процессе эскалации конфликта происходит поляризация точек зрения, и подобное поведение подопечного все больше воспринимается в более негативном свете.
Из этого состояния борьбы двух воль, тактиками ведения которой является неохотное оказание услуг подопечному, создание проблем и нарастание требований, ситуация может перейти к физическому насилию. В этом случае степень ограниченности возможностей подопечного, которая действительно может увеличиваться благодаря цепочкам обратной связи самого конфликта, может усилить психологическую поляризацию, придавая физическому дурному обращению эмоциональное обоснование. Обычно для этого должны совпасть другие условия – особенно важным из них является наличие изолированного пространства, позволяющего опекуну безнаказанно прибегнуть к физической силе. Для человека, подвергающегося насилию, эта ситуация вполне может оказаться сущим адом, однако и для того, кто совершает насилие, она может в эмоциональном плане быть похожей на безвыходный ад.
Схожие механизмы характерны для жестокого обращения с плачущими младенцами. Непосредственным предвестником обычно выступает настойчивый плач ребенка. Это может быть связано с разными обстоятельствами: ребенок болен или у него колики, либо у ребенка постоянно идет борьба за контроль над различными ситуациями с воспитателем, либо требование внимания может принимать форму многостороннего соперничества, например между братьями и сестрами за внимание родителей, или же борьба за внимание может идти между взрослыми партнерами – тем самым внимания недостает ребенку. Все эти факторы взаимодействуют и накапливаются, а также в дальнейшем могут сочетаться с другими условиями наподобие разочарованности родителей другими непосредственными событиями в их жизни. Так, в клинической литературе (см., например, следующие работы: [Stith, Williams, Rosen 1990; Hutchings 1988; Thorman 1980]) описано множество ситуаций, когда родители, не имеющие работы или занимающиеся тяжелым трудом, либо матери, измотанные беспрерывным уходом за несколькими детьми, набрасываются на плачущего ребенка и избивают или трясут его настолько сильно, что он погибает или получает травмы. Агрессивное насилие не совершается, как только ребенок начинает плакать – оно происходит в рамках временно́го паттерна, когда плач нарастает, а попытки успокоить ребенка оказываются безуспешными. Здесь присутствуют два временны́х компонента. Во-первых, это долгосрочная модель: эпизоды длительного и непрекращающегося плача ребенка повторяются, и в какой-то момент очередной такой случай воспринимается с мыслью «опять двадцать пять!», как еще один эпизод полнейшего предсказуемого краха ожиданий, что это прекратится. Во-вторых, это краткосрочная модель: продолжительность времени, в течение которого ребенок постоянно плачет, и то, насколько сильно его самого увлекают рыдания и пронзительные крики. Относительно того, при какой именно продолжительности двух этих компонентов возникает наибольший момент опасности жестокого обращения с ребенком, имеется мало свидетельств. Предположительно, должно произойти полдюжины или больше аналогичных предшествующих эпизодов, а в непосредственной ситуации плач ребенка и попытки заставить его прекратить рыдать должны продолжаться в течение пятнадцати минут или более.
Эти временны́е модели могут варьироваться в зависимости от типа фоновых факторов, которые воздействуют на родителей (состояние социального стресса, пространственная изоляция места происшествия и доступность различных ресурсов контроля). Однако представляется вероятным, что должно произойти определенное временно́е нагнетание – как в долгосрочной, так и в непосредственной кратковременной ситуации – вне зависимости от характера этих фоновых условий; более сильные факторы стресса, изоляция и отсутствие иных ресурсов, помимо принуждения, способны укорачивать продолжительность этих временны́х условий, но определенно не делать их чрезвычайно короткими. Одна из таких закономерностей наблюдается, к примеру, в ситуации, когда к женщине приходит ее приятель (обычно для того, чтобы заняться сексом), а ее ребенок или дети капризничают, болеют или плачут. Здесь перед нами с большой вероятностью конфликт за внимание (хотя он имеет негласный характер и не воспринимается открыто в таком качестве), в результате чего поединок продолжается по меньшей мере несколько минут или часов. Приятель матери, который в конце концов наносит ребенку шлепок, оборачивающийся жестокой травмой, или швыряет плачущего младенца об стену, действует не просто в состоянии мгновенной безысходности, пусть даже это сочетается с длинной чередой стрессовых факторов и типичной неспособностью справиться с этой безысходностью. Здесь мы наблюдаем именно временной сценарий конфликта – поединок воль, прошедший через несколько стадий эскалации. У заглянувшего к матери приятеля может быть не такой сильный «детонатор» терпения, как у родного отца ребенка, а еще быстрее он может взорваться под воздействием каких-нибудь веществ. Однако так или иначе существует временна́я схема с этапами, которые должны быть пройдены по нарастающей, прежде чем мужчина прибегнет к подавляющей силе против физически слабого ребенка[5].
Плач представляет собой конфликтное взаимодействие. Это оружие слабых, использование которого может быть опасным, – и все же это оружие. Взаимосвязь между слабостью – даже таким крайним ее проявлением, как физическая немощь, – и виктимностью опосредована временны́м процессом конфликта, в котором действия одной из сторон носят исключительно коммуникативный и эмоциональный характер. Эти действия трудно игнорировать, поскольку они относятся к тем формам эмоционального выражения, для которых характерна наибольшая межличностная вовлеченность. Плач вызывает асимметричную вовлеченность во взаимодействие – в отличие от симметрично вовлекающих эмоций, которые разделяют обе стороны, таких как радость/смех, печаль, а порой и страх и гнев. Плач взвинчивает плачущего, при этом в процессе производства звуков происходит телесное вовлечение в собственные ритмы. Как демонстрирует Джек Катц, в мельчайших деталях проанализировавший различные видео- и аудиозаписи, плачущего ребенка поглощает само издание повторяющихся хныкающих звуков [Katz 1999: 229–273]. Этот процесс напоминает пение: песня-плач затягивает все внимание ребенка в нечто вроде кокона, скрытого внутри его собственного тела, как вдруг ребенок осознает тело воспитательницы (в данном примере речь идет о сотруднице детского сада), нарушающее извне эту «скорлупу». Воспитательница попадает в тот же самый ритм движений тела: она пытается переключить внимание ребенка на что-то другое и заставить его перестать плакать, но ее собственные движения синхронизированы с жалобным плачем ребенка, который звучит как то нарастающая, то идущая на спад песня-причитание. Происходит взаимное вовлечение двух тел – в этом случае (как и во многих других) со стороны воспитательницы оно имеет благонамеренный характер, хотя к нему и примешивается разочарование из‑за трудностей с тем, чтобы заставить ребенка прекратить плач. В данном примере конфликт имеет относительно низкую интенсивность, поскольку ребенок находится в синхронии со своим наставником, а взрослый главным образом ему уступает. Борьба вокруг вовлечения, в ходе которой с обеих сторон накапливается ожесточение, а также, возможно, такие эмоции, как страх, гнев и чувство вины за собственное поведение, обнаруживается в конфликтной реакции на плач, которая переходит в насилие.
Во всех разновидностях жестокого обращения с людьми – с детьми, супругами и пожилыми – присутствует временной процесс, в котором конфликт формирует эмоциональную вовлеченность. Знание о временны́х моделях было бы полезным для практических мер обучения предотвращению насилия, поскольку оно способно дать осознанное понимание, в каких зонах возникает максимальная опасность.
Три траектории: нормальный ограниченный конфликт, резкая наступательная паника и режим запугивающих пыток
Согласно гипотезам, выдвинутым исследователями, существует два типа семейного насилия. Первый из них, который М. П. Джонсон [Johnson 1995] называет «обычным насилием в паре», встречается довольно часто, не отличается повышенной жестокостью и в современной Америке практикуется в равной степени как мужчинами, так и женщинами. Вторая разновидность – семейное насилие, используемое в целях контроля; Джонсон называет его «камерным (intimate) терроризмом», включающим серьезные физические травмы или постоянную атмосферу угроз; такое насилие осуществляют преимущественно мужчины, а его жертвами оказываются в основном женщины. Как будет показано далее, у этого жестокого насилия, в свою очередь, есть две причинно-следственные траектории: наступательная паника и режимы запугивающих пыток (terroristic torture). В случае супружеского насилия и других конфликтов между партнерами мягкая версия принимает форму регулярных ссор, общения на повышенных тонах и разгоряченных словесных выступлений, доходящих до пощечин, пинков и захватов. Судя по предложенным различными авторами вариантам условной шкалы тактики действий в семейном конфликте, женщины сообщают, что применяют эти формы насилия к своим партнерам примерно с той же частотой, что и мужчины [Sugarman, Hotaling 1989; Johnson, Ferraro 2000; Kimmel 2002]. Но эскалация насилия в данном случае находится под контролем и имеет определенные пределы; такие конфликты можно рассматривать почти как одну из разновидностей оснащенных защитными механизмами поединков по правилам. Защита в данном случае заключается в том, что конфликт остается в рамках понятного сторонам диапазона эскалации. Масштаб травм в таких конфликтах невелик (около 3%, [Stets, Straus 1990]), а уровень жестокости не повышается со временем, что подразумевает рутинизацию конфликта, то есть он происходит постоянно, но не разрушает отношений.
Данная разновидность насилия также предполагает баланс сил между партнерами. Ни один из них не является слабой жертвой, а учитывая то, что в насильственных столкновениях доминируют напряженность/страх, и то, что насилие совершается в целом неумело, ни одна из сторон не в состоянии нанести другой значительный ущерб. Серьезный дисбаланс, порождающий наступательную панику, отсутствует, так что полнейшего насильственного неистовства не случается. Это не означает, что отдельные участники таких споров не могут негодовать, давая волю эмоциям, крикам, воплям и плачу, – однако все это говорит о том, что эмоции подчиняются социальным ограничениям и направляются определенными моделями (паттернами) взаимодействия. Выплеск эмоций может сопровождаться пощечинами, швырянием и ломанием домашних вещей, и все же он способен сохранять ограниченный диапазон в части нанесения ущерба партнеру. Участники подобных ссор (в особенности женщины) не сообщают, что испытывают страх [O’Leary 2000]. Столкновение не доходит до той территории, где предпринимаются попытки причинить сильную боль или хотя бы бросить серьезный вызов другому; стороны ощущают, что они защищены, поэтому такие конфликты могут становиться приемлемой рутиной и даже некой формой возбуждения и развлечения.
Такое ограниченное насилие чаще встречается среди молодых пар, в особенности в период свиданий и ухаживаний [Stets 1992; Stets, Pirog-Good 1990; O’Leary 2000; Kimmel 2002]. Подобные инциденты, как правило, имеют довольно мягкий характер, включая лишь пинки, захваты и пощечины, причем они довольно симметричны по гендерному критерию. Одна из причин этого заключается в том, что пары тестируют властные отношения [Blood, Wolfe 1960], предпринимая попытки доминирования в мелких вопросах (кому и в какой степени принадлежат первенство в указании другому, что нужно делать, контроль над разговором, формирование эмоционального климата в различных ситуациях, выбор вариантов проведения досуга), которые оспариваются другой стороной, что приводит к появлению повышенных эмоций и легкой эскалации. Насилие во время свиданий, в рамках процесса целенаправленного ухаживания, многими женщинами интерпретируется как признак любви [Henton et al. 1983], как будто процесс согласования принципов контроля является признаком растущей приверженности со стороны поклонника. В период ухаживаний сексуальная привлекательность обоих партнеров, скорее всего, находится на пике, а поскольку они еще только начинают свою профессиональную карьеру, преимущество мужчин в доходах еще не велико, поэтому сексуальная переговорная сила женщин, как правило, помогает им установить справедливый баланс сил с их потенциальными партнерами. Данный момент выступает одной из причин того, почему в указанном возрасте рутинные ссоры в виде ограниченного и симметричного по гендерному критерию насилия присутствуют в значительном объеме.
Как краткосрочное гендерно-симметричное насилие, так и длительное жестокое насилие, в котором доминируют мужчины, должны пройти через стадию ситуационного нагнетания. Подобно любой другой разновидности насилия, они могут вспыхнуть лишь в том случае, если насилию удастся найти какой-то способ обойти конфронтационную напряженность/страх. Разница между обычным насилием в паре и жестоким насилием в отношениях, должно быть, заключается в том, что в первом случае конфронтация выливается в обставленное защитными механизмами и ограниченное насилие, а во втором формируется паттерн ситуационной напряженности и внезапной разрядки, которая приводит к чрезмерному насилию в наступательной панике или к затяжным мучениям. В обычных супружеских потасовках присутствует череда взаимоприемлемых ходов – эскалация доходит только до определенного уровня и не дальше. Такие споры кончаются по заранее понятному сценарию. Обычным завершением эпизода оказывается первая же вспышка насилия, и как только оно достигает драматического пика – по умолчанию оговоренного предела – столкновение прекращается. Взрыв часто проясняет ситуацию: участники конфликта осознают, что если они зайдут дальше, то это будет угрожать их отношениям, балансу сил, который они выработали. На этом сцена заканчивается, причем нередко каким-то стандартизированным зрелищным жестом: уходом в гневе или хлопаньем дверью, за которыми следуют период охлаждения и либо игнорирование этого инцидента при последующих столкновениях, либо извинения и примирение.
Здесь стоило бы обратиться к сравнению описанных ситуаций с насилием между родителями и детьми, поскольку оно также подразделяется на нормальное ограниченное насилие и серьезное, напоминающее наступательную панику жестокое обращение. Это сравнение демонстрирует, что причина заключается не в гендере как таковом, а в ситуационной временно́й динамике, которая ограничивает эскалацию насилия или неспособна это сделать. Насилие малой интенсивности по отношению к детям является обычным делом. Американские родители особенно часто шлепают маленьких детей, отвешивают им щелчки или бьют их: как демонстрируют некоторые исследования, 85% детей в возрасте двух-трех лет и 95% детей в возрасте четырех-пяти лет в течение года подвергаются ударам с частотой 2,5 случая в неделю [Dietz 2000; Straus 1994; Holden et al. 1995]. Такие действия настолько распространены, что исповедуемая родителями идеология не имеет значения – те родители, которые утверждают, что являются противниками телесных наказаний, тем не менее применяют их столь же часто, как и родители, одобряющие их в качестве способа контроля над детьми [Straus, Donnelly 1994: 208]. Это подразумевает, что к применению насилия по отношению к маленьким детям приводит непосредственная ситуационная динамика. Это логичный вывод, если учесть, что к маленьким детям неприменимы материальные способы контроля (например, в виде выдачи карманных денег), а более сложные ритуальные/эмоциональные формы контроля не работают для детей, которые еще не научились говорить или усваивать символы во внутреннем мышлении[6]. В результате наиболее доступной непосредственной формой контроля остается принуждение.
Легкое насилие в отношении детей возникает из того же набора ситуаций, что и обычное ограниченное насилие между супругами. Оно также в достаточной степени обладает гендерной симметрией в том смысле, что родители/воспитатели применяют его к детям как мужского, так и женского пола; а в ситуации, когда такое насилие наиболее распространено – а именно в отношении маленьких детей, – оно, как правило, довольно симметрично применяется и к мальчикам и к девочкам (по меньшей мере для отдельных случаев зафиксированы показатели в 85–95%). Впрочем, имеются некоторые признаки того, что к девочкам применяются менее суровые телесные наказания, чем к мальчикам [Jouriles, Norwood 1995]. Большинство исследований демонстрируют, что к рутинному насилию в отношении маленьких детей чаще прибегают женщины, а не мужчины, хотя это обстоятельство, несомненно, связано с тем, что именно женщины проводят больше времени рядом с детьми [Dietz 2000: 1531; Straus, Donnelly 1999].
В случае же более серьезного насилия жестокое физическое обращение с подростками, как правило, совершают мужчины, тогда как над маленькими детьми чаще всего издеваются женщины [Garbarino, Gilliam 1980; Gelles 1977]. Это соответствует паттерну нападения более сильного на более слабого; дети постарше, в особенности в подростковом возрасте, становятся слишком крупными, чтобы среднестатистическая женщина могла заниматься рукоприкладством в их отношении (за исключением случаев, когда подросток настолько ритуально и эмоционально запуган, что смиряется с этим). В наиболее жестоких случаях насилия над детьми, когда происходят детоубийства, социум практически шаблонно воспринимает виновниками этого приятелей матерей погибших детей и прочих лиц, не являющихся биологическими родителями. Но в действительности женщины убивают собственных детей чаще, чем кто-либо другой, – как правило, чтобы избавиться от последствий нежелательных родов[7]. Здесь нет необходимости вдаваться в анализ мотивов таких действий – достаточно лишь отметить, что данная картина соответствует возможностям, которые подразумеваются резкими различиями в силе и уязвимости.
Судя по всему, здесь отсутствует паттерн мужского доминирования, ведь мужчины не применяют телесные наказания (или, если угодно, слишком жестокое обращение) к девочкам в большей степени, чем к мальчикам, а в случае с подростками отцы, как правило, не прибегают к телесным наказаниям своих дочерей (хотя иногда это делают матери) [Straus, Donnelly 2001][8]. В итоге оказывается, что обычные телесные наказания или принудительный контроль над детьми не соответствуют паттерну использования мужчинами насилия для контроля над женщинами. Подобная схема в ходу и у женщин – порой для контроля над мужчинами, но иногда и для контроля над женщинами[9]; при этом имеются некоторые признаки того, что взрослые мужчины меньше используют такую схему в отношении детей женского пола. Все эти явления можно описать как соответствующие тому же паттерну, что и ограниченное супружеское насилие. Оба типа насилия демонстрируют, что к насилию прибегают и мужчины и женщины, когда оно является наиболее доступным ресурсом, соответствующим конкретной ситуации; в то же время и мужчины и женщины становятся объектами насилия, хотя в данном случае существует некоторый перекос в сторону большего использования насилия против мужчин. Кроме того, в случае жестокого насилия над детьми также наблюдается гендерная симметрия в зависимости от возможностей его применения.
Разница между обычным дисциплинарным насилием и жестоким издевательством над детьми заключается не в том, какой из двух этих видов насилия представляет собой борьбу за контроль – такая борьба происходит и в том и в другом случае. Отличие состоит в том, что второй из указанных видов насилия, подобно насилию между супругами, отличается гораздо большей эскалацией и предполагает гораздо более тесную связь между предшествующим и последующим инцидентами. Типичные разногласия родителей с детьми по поводу их поведения, как и обычные супружеские конфликты, изолированы друг от друга и вскоре забываются, однако для жестоких издевательств и в супружеских отношениях, и в отношениях родителей с детьми характерно непрерывное драматическое нагнетание. В первом случае ситуация напоминает сборник рассказов, во втором – роман Кафки или шекспировскую трагедию.
Теперь давайте обратимся к трем конкретным примерам домашнего насилия. Первый, уже описанный в начале главы (няня, ошпарившая руку ребенка), представляет собой короткий и эпизодический инцидент, у которого не просматривается предыстория, – здесь мы имеем дело с внезапной наступательной паникой.
Второй случай рассказан одной десятилетней девочкой:
Однажды, около двух месяцев назад, мои мама и папа устроили скандал. Сначала мы с мамой вернулись домой из торгового центра, где мы прекрасно провели время. Но когда мы пришли домой в хорошем настроении, начался ужас. Я знала, что они собираются устроить скандал, поэтому пошла в свою спальню и делала домашнее задание. Я знала, что папа собирается поговорить с мамой о чем-то, но не знала, о чем именно. Потом я услышала, как мама начала кричать, подошла к двери и спросила, что происходит. Папа ответил: «Да так, ничего страшного. Иди делай уроки». Но я знала, что что-то не так, поэтому пошла и помолилась. В тот вечер папа был очень зол… Потом я услышала, как мама что-то кричит, но не расслышала ее слова, потому что папа закрыл ей рот рукой. Потом уже мама сказала мне, что хотела вызвать полицию. В общем, я вернулась к двери в их спальню и сказала маме, что мне нужно помочь с домашним заданием, хотя на самом деле помощь мне не требовалась. Я просто хотела, чтобы мама вышла из спальни, потому что мне было страшно. Потом они вышли оттуда оба. Я обняла маму и легла спать. А затем папа начал душить маму. Я вышла и попросила папу остановиться. Он велел мне вернуться в спальню и лечь спать. Я так и сделала… Потом я услышала, как мама кричит. Поэтому я вернулась в гостиную, а он там бил мою маму. Он не останавливался, продолжая бить ее по рукам и ногам. Я сказала ему остановиться. Он сказал, чтобы я вернулся в постель, но я ответила: нет! Тогда он взял свою гитару и собрался ударить ее по голове. Но я уселась на маму верхом. Он велел мне слезть с нее. Но я сказала: нет! Тогда он отложил гитару, потом приложил ей лед к руке. Затем я легла спать в слезах. На следующее утро я не пошла в школу, а мама не пошла на работу. Потом он позвонил домой и какое-то время с ней разговаривал. Он угрожал ее убить. Так что мы ушли из дома в безопасное место [Stith et al. 1990: 38–39].
В данном случае развитие конфликта проходит ряд стадий. 1. Эмоциональная напряженность: ребенок знает, что между родителями произойдет спор (подразумевается, что такое уже случалось), но его предмет неочевиден. 2. После того как вспыхивает свара, женщина начинает кричать. 3. Женщина кричит, чтобы вызвать на помощь полицию, но мужчина заставляет ее замолчать, закрывая ей рот рукой, – это явно первый физический контакт. 4. После перерыва, возникшего из‑за того, что ребенок пытается вмешаться в ситуацию или отвлечь родителей – девочка делает это между каждой из стадий конфликта, которые она описывает, – мужчина пытается задушить женщину: та, похоже, продолжает кричать, и на следующем шаге руки мужчины, закрывающие рот женщины, перемещаются на ее горло. 5. Затем он несколько раз бьет ее по рукам и ногам (она явно падает на пол). 6. Наконец он поднимает гитару, которую собирается использовать в качестве оружия, чтобы ударить ее по голове. В этот момент ребенку удается остановить схватку, прикрыв женщину своим телом, и сцена завершается скромной попыткой мужчины загладить вину – он приносит лед, чтобы приложить его к следам от побоев. 7. На следующий день ссора возобновляется по телефону и перерастает в угрозу убийством.
Описанная схватка длится долго – с позднего вечера, когда мать и дочь приходят домой, до времени, когда надо ложиться спать, и дальше. Напряженность нарастает от одного этапа к другому по мере того, как мужчина прибегает к ряду новых приемов, задействует разные масштабы принуждения, а в конечном итоге берет в руки оружие. Трудно сказать, насколько сильно меняются поведение и эмоциональное состояние женщины, за исключением усиления ее крика на этапах 1–3, но этот крик так или иначе продолжает вовлекать мужчину в схватку. В отличие от обычных ссор, эскалация не прекращается, и даже грубого насилия как такового оказывается недостаточно. Мужчина ищет новые дальнейшие ходы и предпринимает очередные попытки драматизировать свой серьезный настрой: зажимает рукой рот женщине, душит ее, бьет ее, когда она падает (впрочем, бьет по конечностям, а не по жизненно важным частям тела), и нацеливает оружие на ее голову (правда, это легкое оружие – гитара), что также демонстрирует его готовность уничтожать собственное имущество. Тем не менее его гнев чрезвычайно сконцентрирован на жене: несмотря на неоднократные вмешательства дочери, он ни разу ее не ударил и даже не высказал в ее адрес открытых угроз. В результате девочке удается завершить этот инцидент, использовав собственное тело как физический заслон на пути мужчины, – теперь ему пришлось бы ударить и ее, чтобы добраться до женщины. Мужчина охвачен собственным гневом и сопротивлением жены, и хотя он оказался в туннеле, он тем не менее осознает его границы и не посягает на них. Фактически вмешательство ребенка нарушает его эмоциональную вовлеченность в ситуацию, и его настроение меняется.
Рассмотренный инцидент демонстрирует микроситуационный паттерн кратковременной эскалации и вовлеченности. Перед нами наступательная паника с неистовой чрезмерной жестокостью на последних стадиях, возникающая после того, как промежуток сильной конфронтационной напряженности переходит в тотальное доминирование. А в третьем случае, к которому мы обратимся, можно наблюдать иной тип сценария, помимо горячего эмоционального порыва наступательной паники: более хладнокровную, повторяющуюся, устрашающую жертву рутинную процедуру насильственного доминирования.
У некой Барбары на протяжении двенадцати лет был сожитель по имени Билл, и сценарий его насильственных действий в ее отношении всегда развивался в одной и той же последовательности.
Издевательства регулярно происходили в моменты, когда Билл выпивал, причем им всегда предшествовали заявления Билла, что Барбара не любит его и собирается от него уйти. Она же предпочитала пытаться вновь заверять его в своей любви и верности. Но как только она начинала проявлять к нему больше ласки и заботы, начинались избиения. Билл обзывал ее, а затем оскорбления переходили в физические меры – он пинал ее или пытался удержать, чтобы продемонстрировать превосходство в силе. После этого Барбара сокрушалась и продолжала попытки заверить Билла в своей любви… В последнее же время угрозы насилия сопровождались тем, что Билл доставал большой охотничий нож, приставлял его к горлу Барбары и не раз колол ее в грудь [Stith et al. 1990: 62].
Здесь присутствует паттерн нападения на слабого, причем именно в тот момент, когда Барбара демонстрирует свою слабость, ее уступчивость выступает вовлекающим моментом для нападающего на нее Билла. По мере того как она дает слабину в физическом и эмоциональном отношении, он активизирует свое наступление. Суть происходящего не сводится к простой уверенности мужчины в том, что он контролирует ситуацию, – признаки того, что он компенсирует исходную утрату контроля, здесь отсутствуют (во всяком случае, судя по тем материалам, которые имеются в нашем распоряжении). Ситуационная динамика, развивающаяся, по-видимому, не менее получаса, а возможно, и на протяжении нескольких часов, все глубже и глубже втягивает Билла и Барбару в сценарий насильственных действий. Это напоминает долгую затянувшуюся наступательную панику на поздней стадии, только здесь явно отсутствуют ее начальная стадия в виде конфронтационной напряженности и внезапный коллапс, – перед нами та же самая взаимововлеченность корчащейся жертвы (в данном случае жертва эмоционально корчится в собственном раболепстве) и повторяющихся нападений, которые происходят, когда солдаты совершают зверства в отношении беспомощных противников. Именно так выглядит максимально заезженная виниловая пластинка: игла проигрывателя застревает в канавке этого старомодного носителя звука, поэтому один и тот же фрагмент мелодии проигрывается снова и снова[10]. В случае Барбары и Билла эмоциональный настрой этой мелодии низкий и плаксивый, а не горячий и порывистый, и непохоже, что это связано со стрессом: скорее, перед нами разворачивается институционализированная игра, в которую мужчина играет с женщиной, некий ритуал, в котором все ритмы задает именно он.
Женщина в данном случае слишком хорошо играет роль жертвы, и это обстоятельство оказывается одним из аспектов той микроинтеракционной обратной связи, которая поддерживает вовлеченность доминирующего мужчины в агрессию. В рассматриваемом случае имеется поразительное свидетельство того, что все происходит именно так. После того как психотерапевт убедил Барбару в том, что привычный для нее сценарий сам собой не изменится, она взялась за дело:
На следующий сеанс Барбара пришла улыбаясь во весь рот. Она сообщила психотерапевту, что Билл снова начал обвинять ее в том, что она его не любит, и распознала первую стадию очередного эпизода издевательств. В тот момент она ехала в машине вместе с Биллом, держа в руках большую упаковку колы. По словам Барбары, она взяла колу и «вылила ее Биллу на колени… Да будь я проклята, если снова буду играть в эту игру, так я ему и сказала». Далее Барбара сообщила, что Билл был настолько потрясен, что вместо продолжения типичного паттерна издевательств они переключили все внимание на то, как она себя повела [Stith et al. 1990: 62].
Впрочем, было бы слишком большим упрощением советовать женщинам, оказавшимся в подобных отношениях, не играть роль жертвы. В одних случаях это работает, в других – нет. Женщины, которые дают отпор, рискуют столкнуться с более жестоким насилием; уход от мужчины способен привести к другой разновидности эскалации, включая преследование со стороны одержимого мужчины, а иногда и к нагнетанию конфликта воль вплоть до убийства [Tjaden, Thoennes 2000; Kimmel 2002: 1350–1353]. Та же двусмысленность наблюдается и при ограблениях: как будет показано ниже, сопротивление вместо игры в жертву увеличивает шансы не только на то, что ограбление обернется неудачей, но и на то, что жертва пострадает.
Вовлечение жертвы в действия агрессора представляет собой центральный микропроцесс, который придает ситуационный импульс эпизодам, связанным с проявлением агрессии. Ключевой момент времени, когда это происходит, должен представлять собой некий элемент цепочки эскалации – возможно, он возникает там, где начинаются повторения. Нам по-прежнему не хватает информации о том, каким образом запускаются такие последовательности, – данная проблема возникает из‑за выборки по зависимой переменной в подробном анализе конкретных примеров, на основании которого только и можно выявить динамические модели. Исследование, направленное на прояснение этого вопроса, имело бы огромную практическую ценность.
Согласование приемов взаимодействия для насилия и виктимности
Представляется, что в представленной аргументации присутствует значительный индетерминизм. Фоновые условия – стресс, жизненные перемены, изоляция – не обязательно приводят к серьезному насилию или в принципе к какому-либо насилию. Точно так же дело обстоит с описанными выше ситуационными последовательностями. Их отдельные формы хорошо задокументированы в работах, посвященных конкретным случаям, однако они основаны на выборке по зависимой переменной – иными словами, в поле этих исследований попадают ситуации, где результат в виде насилия уже состоялся. Выше также были описаны сценарии, при которых люди с ограниченными силами, например плачущие дети, попадают в поляризующий конфликт, в котором другой человек дегуманизируется, а кульминацией временны́х моделей становится крайнее насилие. Однако плачущие дети, лица с ограниченными возможностями и пожилые люди в большинстве своем не подвергаются чрезмерно жестокому обращению, потому что дело не заходит настолько далеко. Телесные наказания детей очень распространены, но в большинстве случаев они не доходят до крайностей – точно так же как и большинство обычных ссор между супругами. От этой методологической проблемы не получится избавиться, попросту избегая выборки по зависимой переменной за счет возвращения к количественным сравнительным исследованиям. Такие исследования слишком сильно ограничены не только узким диапазоном стандартных переменных, но и невозможностью уловить динамику процесса. Разница между легкими случаями конфликта и теми, которые перерастают в насилие и серьезные издевательства, зависит от поворотных точек процесса. Это разнообразие может пойти на пользу нашему анализу, если мы проведем ситуационное сравнение таких явлений, как ненасильственный домашний конфликт, поединки с ограничениями и сопоставимыми силами противников, плюс две разновидности жестокого насилия — «горячая» наступательная паника и «холодные» режимы запугивающих пыток.
В чем заключаются различия микромеханизмов этих видов насилия? Они представляют собой варианты паттерна взаимной концентрации/эмоционального вовлечения, которые охватывают все взаимодействие. Давайте вновь обратимся к наиболее дискуссионному моменту. Как уже утверждалось, люди не слишком успешно применяют насилие, и при этом любое насилие должно найти траекторию обхода серьезного барьера в виде конфронтационной напряженности/страха. Именно в этом заключается основное опасение людей, а не в страхе пострадать физически, страхе внешних санкций со стороны общества или страхе быть наказанным.
Данное предположение может показаться неправдоподобным по своей сути. Что может быть проще, чем ситуация, когда люди крупной комплекции избивают тех, кто не отличается внушительным телосложением, сильные бьют слабых, а вооруженные убивают безоружных? Но спросите сами себя: сможете ли вы это сделать? Если сформулировать этот вопрос более определенно и конкретно, он будет звучать так: кого именно вы можете ударить или подвергнуть иной форме насилия? В принципе, можно поставить вопрос и так: в отношении кого вы можете повысить голос или применить другую тактику конфликта? (Или когда – в какой отдельный период своей жизни – вы могли это сделать?) Возможно, что в конкретных сценариях появятся супруг или супруга, брат или сестра, какой-то знакомый человек, ребенок либо определенные ситуации и сцены с участием незнакомых людей. Моя гипотеза заключается в том, что в каждом таком случае, который можно наглядно представить, имел место длительный переговорный процесс, приведший к тому, что конкретный вид насилия оказывается допустимым, а суть самих этих согласований заключается в управлении ситуационной напряженностью конфликта, а не в первую очередь в страхе наказания или ответного удара.
Этот процесс согласования траектории перехода к насильственным отношениям можно проиллюстрировать на следующем примере:
Дженни вышла замуж вскоре после окончания университета. Ее муж Ральф окончил юридический факультет годом ранее и начал перспективную практику у известного адвоката. На второй год брака Ральф стал относиться к Дженни чрезвычайно критично. На людях он из кожи вон лез, чтобы поставить ее в неловкое положение своими замечаниями о недостатке у нее интеллекта. Когда они возвращались домой из гостей, он непременно критиковал ее поведение, заявляя, что она вела себя напористо, агрессивно и неженственно. В такие моменты Дженни молчала. Она редко выступала против мужа, принимала его критику и соглашалась с тем, что ей надо постараться угодить ему, изменив свое поведение. На втором году брака психологические и словесные нападки Ральфа на Дженни стали более жесткими. Дженни и здесь отступала. Вербальные атаки происходили все чаще, а в дальнейшем словесные тирады Ральфа заканчивались физическими нападениями на Дженни, которые всегда происходили поздно ночью. Затем Ральф обычно настаивал на том, чтобы заняться сексом, видя в этом некий способ решения проблемы [Thorman 1980: 139].
Насколько можно судить по описанной ситуации, профессиональный статус мужа повышался по сравнению с женой. В рамках данного социального класса их круг общения, скорее всего, формировали коллеги мужчины по работе [Kanter 1977] – именно поэтому в ситуациях, когда Дженни оказывалась среди таких же профессионалов, как Ральф, он принижал ее, а то, что он начинал разражаться тирадами дома, было связано с его ощущением, что она неправильно подает себя в таких ситуациях. В социальном плане Ральф становится сильнее Дженни, а та начинает принимать такие отношения. Затем он усиливает свое преимущество в силе, когда импульс словесных тирад перетекает в физическое насилие.
Социологическая интерпретация общей модели данной ситуации заключается в том, что в течение первых двух лет брака мужчина обнаружил, что находится в более выгодном положении на рынке социального взаимодействия по сравнению с женой, а поскольку он явно не хотел уходить от жены или искать дополнительных партнеров, он использует свою негласную рыночную власть, чтобы требовать от жены большего подчинения в их личных и сексуальных отношениях. В данном случае действует принцип, сформулированный Питером Блау [Blau 1964]: сторона с более слабой позицией в отношениях обмена может компенсировать это подчинением. Исходная критика Ральфа в адрес Дженни свидетельствует о признании того, что она не соответствует его статусу и что он хочет быть с кем-то, кто соответствует самопрезентации его жизненного стиля; в дальнейшем же эта критика превращается в траекторию утверждения ситуационно пассивной, слабой позиции Дженни. В результате они выясняют на практике, каким образом их переговорные ресурсы будут трансформироваться в устойчивые роли: Ральф как доминирующая фигура обучается приемам нагнетания своего эмоционального напора, а Дженни приучается быть жертвой.
Стоит еще раз повторить тезис, что любое насилие должно найти траекторию обхода барьера в виде конфронтационной напряженности/страха. Теперь самое время добавить второй пункт: конкретный характер, который принимает насилие, представляет собой особую разновидность трансформации конфронтационной напряженности/страха. Этот процесс имеет ситуационный характер и протекает в течение того промежутка времени, когда конкретные пары (по меньшей мере именно так обстоит дело в случае домашнего насилия) совместно вырабатывают траекторию преодоления напряженности/страха и перенаправления их в особый сценарий насилия. Эта траектория одновременно представляет собой способ, при помощи которого люди вырабатывают приемы (techniques) конфликтных отношений, приемы использования своих ресурсов для контроля над другим, приемы осуществления насилия – и одновременно приемы подчинения насилию. Очевидно, что некоторые из этих «приемов» не отвечают интересам лица, которое тем самым подвергается насилию, и все же это двусторонние, интеракционные решения. Это роли, которые учатся разыгрывать обе стороны, причем разыгрывать их друг с другом.
В случае наступательной паники рассматриваемый процесс заключается в присутствии самоподдерживающих циклов вовлеченности между нападающим и жертвой и самововлеченности со стороны нападающего. Взаимная асимметричная вовлеченность наблюдается в кульминационный момент наступательной паники во время военных действий: побежденные солдаты впадают в отчаяние, становятся обездвиженными и пассивными, тогда как нападающие, похоже, включаются в неистовство убийства, предполагающее чувство отвращения к их пассивным жертвам. В домашнем насилии также часто присутствует этот тип пассивной и беспомощной жертвы, чья показная беспомощность или неэффективное сопротивление как будто втягивают агрессора в еще большие пароксизмы чрезмерной жестокости (как это произошло в приведенном выше случае с мужчиной, который все время искал новые способы нападения на свою жену и в конце концов попытался размозжить ей голову гитарой). Здесь также присутствуют отдельные субтраектории. Одна из них заключается в том, что подобострастие жертвы вызывает у агрессора отвращение и все большую злость – это самоподдерживающий цикл, поскольку агрессор ощущает тягу к продолжению нападения просто из‑за гнева, вызванного таким поведением другой стороны. В результате в момент совершения насилия нападающий и жертва оказываются связанными: два эти организма посылают телесные и эмоциональные сигналы, которые проходят друг через друга и еще больше усиливают то, что они делают – одна сторона ведет себя еще более подобострастно, а другая демонстрирует еще больший гнев и продолжает нападать.
В следующем примере приводится субъективная точка зрения, представленная в рассказе нападающей стороны, – здесь перед нами не случай домашнего насилия, но с этой конкретной точки зрения его можно рассматривать по аналогии с ним. Итак, двое молодых чернокожих мужчин похищают пожилую белую женщину, живущую в кэмпере [доме на колесах]:
Когда она вернулась в кэмпер, мы наставили на нее нож и сказали, чтобы она ехала. Она ответила: «Я сделаю все, что вы хотите, но, пожалуйста, не трогайте меня»… После того как она припарковала кэмпер, она начала плакать и причитать: «Пожалуйста, не делайте мне больно, пожалуйста, не делайте мне больно. Простите, пожалуйста…» Я знал, что эта старая вонючая сука просто лжет. Весь этот вид ее слюней лишь разжигал во мне безумие и заставлял ненавидеть ее еще больше.
Я выскочил из кэмпера, схватил ее за плечи и вышвырнул из кабины. Она упала лицом в грязь. Потом она встала на колени и начала кричать: «Помогите, полиция, помогите, полиция, помогите». Я сказал ей: «Заткнись ты, старая вонючая сука», – и изо всех сил ударил ее ногой в живот, вышибив весь дух из этой старой кошелки. Она свернулась в клубок в грязи, задыхаясь, и я снова ударил ее ногой, и от этого она выпрямилась, как палка. Я попытался поднять ее за одежду, но она была такой грязной, что выскользнула у меня из рук, и тогда я схватил ее за волосы. Джеймс сказал мне: «Ты только глянь на это уродливое старое лицо». Я посмотрел на него и так разозлился, что отвесил ей двумя сторонами ладони примерно двадцать ударов. Потом я швырнул ее рядом с кэмпером, и она рухнула на землю. Джеймс открыл банку газировки и спросил ее: «Хочешь шипучки?» Она ответила: «Нет, я хочу только чтобы вы меня отпустили». Я сказал: «Я не собираюсь тебя отпускать, старая вонючая сука, я тебя убью». Я снова схватил ее за волосы и стал бить ее головой туда-сюда о борт кэмпера, пока по ее волосам и ушам не потекла кровь. Затем я повалил ее на землю, пнул в лужу грузи и оставил там подыхать. Мы залезли в ее кэмпер и уехали [Athens 1989: 3].
В этом рассказе обнаруживается не только взаимная вовлеченность нападающего и жертвы, но и самововлеченность нападающего[11] в собственные действия и эмоции. Для эмоционально возбужденного поведения, наполненного энергичными действиями, характерны собственная телесная напряженность и телесные ритмы; подобно бегуну, охваченному ритмом бега, нападающий также начинает подпитываться собственной энергией (сосредоточимся на действиях мужчины в описанном случае), он находится в состоянии «на взводе», у него есть импульс. Кроме того, это еще и эмоциональный транс, гормональный всплеск – самововлеченность нападающего можно сравнить с человеком, который грызет соленые орешки: какое-то время самововлеченность сохраняется, подобно аппетиту, при этом одновременно присутствуют и приятное чувство, ощущение некоего принуждения, как будто едешь на поезде, с которого не можешь и не хочешь сойти. Этот компонент и представляет собой самововлеченность, поскольку он не зависит от ответной реакции жертвы – продолжение цикла поддерживается именно собственными ритмами и эмоциональной энергией, которую они излучают.
Теперь обратимся к разнице между наступательной паникой и хладнокровным, преднамеренным сценарием истязания жертвы. Последний часто включает психологическое давление, угрозы жертве на протяжении нескольких часов, игру на ее надеждах умиротворить агрессора, даже если его это никогда не удовлетворяет и он попросту использует эти надежды как еще один шаг к последующему насилию (вспомним сюжет с человеком с охотничьим ножом). Для этого процесса характерен медленный, а не стремительный темп; эмоциональная тональность агрессора относительно холодная, а не горячая и истеричная. Для наступательной паники свойственны драматичная картина нагнетания высокой напряженности, включая напряженность противостояния или борьбы, а затем внезапное сваливание в порыв чрезмерного насилия со стороны агрессора. Режим запугивающей пытки больше напоминает триллер с саспенсом: он не основан на внезапных конфронтациях и отдельных инцидентах, а кажется гораздо более глубоко продуманным агрессором; это если и не сознательный расчет, то по меньшей мере некая регулярная ситуация, в которой агрессор придирается к своей жертве, выискивая мелкие проблемы и поводы, а то и принимается за дело без видимой провокации любого рода.
В сравнении с наступательной паникой здесь полностью отсутствует первая стадия – нагнетание напряженности, которое выливается во внезапный порыв. Тем не менее в ситуации, когда один партнер подвергает другого мучениям, присутствует нечто схожее с последней стадией наступательной паники: здесь наблюдаются те же самые циклы вовлеченности между жертвой и агрессором в процессе собственно насилия и цикл самововлеченности у самого агрессора. Отношения, в которых одна сторона подвергает другую мучениям, можно описать как усеченную наступательную панику, в которой мучитель обнаружил иную траекторию, ведущую к тому же результату, что и наступательная паника. Напряженность и энергия, движущие наступательной паникой, здесь не исходят непосредственно из предшествующей конфронтации, как в случае боевых действий или полицейской погони (а тем более жаркой домашней ссоры) – их зарядом оказывается непосредственный процесс доминирования над жертвой. Надолго затянувшаяся психологическая стадия мучений выступает именно битвой за навязывание своей воли другому, которая предстает в виде игры в умиротворение агрессора, но затем последний отказывается от этой игры как недостаточной меры, представляющей собой, по сути, бесконечные танталовы муки, которые контролирует мучитель. Именно таким способом мучитель может достичь конфронтационной напряженности и использовать его в качестве мотива для собственного насилия, причем это намеренно используемый метод (по меньшей мере на невербальном уровне осознания) достижения приятной ситуации вовлеченности во взаимодействие с жертвой и сопутствующего ей удовольствия от самововлеченности. Тем самым мучитель овладевает неким навыком, довольно сложной интеракционной техникой получения конечного состояния эмоциональной обратной связи – все это вполне напоминает наркотический «приход» – от собственного тела и с помощью посредничества тела другого человека. Сколь бы ужасно это ни звучало, но это тоже определенная разновидность знания, способ ощущать себя комфортно в зоне привычных издевательств над кем-то другим, подобно тому как наркоман чувствует себя комфортно в зоне своей зависимости.
Задачей этого предпринятого нами микроанализа ужасных подробностей издевательского насилия является выявление неких поворотных моментов или временны́х ситуационных последовательностей, которые к нему приводят. Необходимо выяснить, каким образом одни люди спускаются в этот туннель, а другие, возможно, обладающие теми же самыми скрытыми, а то и непосредственно наблюдаемыми характеристиками, – нет. Мой тезис в данном случае заключается в том, что разновидности издевательского насилия включают несколько типов вовлеченности – и именно эти циклы вовлеченности усваиваются, становятся предметом переговоров или нагнетаются. Перед нами процесс негласного торга, процесс прощупывания друг друга, выявления своих сильных сторон и слабых сторон оппонента, который предполагает использование каждой из них собственных ресурсов (силы принуждения, материальных ресурсов, эмоциональных ритуалов, возможностей интеракционного рынка) в той мере, в какой они могут быть задействованы в непосредственной ситуации. Здесь имеют значение не только «сырые» ресурсы – их еще требуется привести в действие, чтобы они помогали установить контроль над партнером. В этом процессе присутствуют еще и определенные навыки и приемы, которые либо приобретаются, либо нет.
В частности, со стороны агрессора к данным приемам или навыкам относится понимание того, как войти в такое положение, в котором появляется возможность подпитываться вовлеченностью во взаимодействие с жертвой, а равно и в положение, дающее подпитку со стороны самововлеченности – например, как выходить из себя в порыве гнева, который нагнетается сам собой. Обычно эти навыки зависят от специфики отношений, характерных для конкретных пар, семей или групп, ведь если кто-то один намерен испытать эмоциональные всплески, все глубже погружаясь в зону, где возникает удовольствие от собственного воплощенного в телесную форму гнева, то окружающие должны договориться о modus vivendi [способе сосуществования, лат.], который позволит ему это делать. Сюда относится целая цепочка процессов, разворачивающихся во времени – эти мелкие шаги, которые ведут к дальнейшим действиям, напоминают армию, которая постепенно захватывает территорию, прежде чем начать основное наступление.
Такие приемы бывают как кратковременными (например, самововлеченность и вовлеченность во взаимодействие с жертвой, имеющие место при совершении насилия), так и долгосрочными – к последним относятся способы маневрирования при спуске по этому склону, позволяющие добраться до конечной точки. И наоборот, должны существовать приемы – пусть неявные и нерефлексивные, – при помощи которых некоторые люди (хотя к ним явно относится значительное большинство) сопротивляются тому, чтобы движение вниз по склону зашло слишком далеко. Например, это приемы, формирующиеся в рамках феномена, который выше был назван обычным насилием между супругами; при помощи таких техник ресурсы уравновешиваются, а конфликты останавливаются, доходя до какой-то определенной точки, но не дальше.
На стороне жертвы происходит аналогичный и параллельный процесс обучения – даже несмотря на то что эти процедуры имеют для нее ужасные последствия. Но и жертвой еще нужно научиться быть. Это происходит как в краткосрочном диапазоне, в насильственном финале процесса, так и в длительной перспективе движения вниз по склону. Человек обучается тому, как приходить к таким установкам в конфронтациях, которые последовательно помещают его в оборонительную позицию, делают все более пассивным, позволяя напряженности/страху конфронтации все больше передавать энергию агрессору и отнимать ее у жертвы. Люди эмоционально запрограммированы на ритуалы солидарности, на поддержание взаимной сфокусированности и эмоциональной вовлеченности, и если модель сфокусированности, тональность и ритм устанавливает кто-то другой, то мы склонны соглашаться с этим просто для того, чтобы избежать напряженности спора. Зачастую это происходит лишь на уровне избегания сиюминутных неприятностей. Однако это плохая сделка, поскольку текущая ритуальная солидарность, поддерживающая то, что Эрвин Гофман называл передним планом взаимодействия, в настоящий момент, может обойтись гораздо худшей сделкой в дальнейшем. Тем не менее все это можно с полным основанием назвать обучением приемам поддержания ситуации в наименее нарушенном виде здесь и теперь. Жертвы усваивают конкретные сценарии, дополняющие те роли, которые играют нападающие на них агрессоры. Одни обучаются роли жертвы в эпизодических взрывах наступательной паники, другие приобретают эту роль в медленных мучениях, постоянно умиротворяя того, чья роль заключается в том, чтобы сделать само умиротворение игрой в дразнящую тревогу ожиданий, которые будут обмануты.
В этом смысле невозможность использования фоновых переменных для прогнозирования домашнего насилия, равно как и неопределенность того, по какой конкретно траектории будет развиваться та или иная ситуация, относятся не к методологическому или философскому индетерминизму, а представляют собой реальный факт. Эта неопределенность находится в самом мире, поскольку речь идет о том, каким образом люди в действительности вырабатывают цепочки ритуалов взаимодействия. Происходящее зависит от навыков, которые каждый приобретает в конкретных длительных отношениях. Для того чтобы акт издевательского насилия состоялся, должны совпасть две (или более) цепочки усвоения приемов. Агрессор должен обучиться приемам, которые сработают именно на этом конкретном человеке. Одни из них предполагают значительные масштабы самововлеченности во взвинченных ситуациях конфронтации и насилия, другие же представляют собой навыки вовлечения собственной энергии в реакцию другого человека на осуществляемое агрессором насилие.
С другой стороны, жертва должна усвоить приемы, позволяющие ей уживаться с агрессором, поддерживать с ним отношения и изящно стимулировать его собственные приемы агрессии. В насильственном финале этой траектории присутствуют два ответвления. В одном случае жертва уже обучилась некоторым инструментам конфронтации, но не приемам, позволяющим ограничивать стычки уровнем обычных эпизодов, в которых присутствует баланс сил, – такой путь ведет к нарастанию напряженности, а затем и к взрывам наступательной паники. Другой путь приводит к медленному коварному умиротворению и возникновению режима запугивающей пытки: здесь жертва обучилась тому, как получать очень маленькие ритуальные вознаграждения, но ценой этого оказывается ее пассивное вхождение в роль объекта издевательств.
Возможно, существуют и другие траектории, однако все они предполагают совпадение двух линий обучения: освоение навыков издевательства со стороны агрессора и освоение ролей жертвы или по меньшей мере неспособность со стороны жертвы освоить навыки, позволяющие ограничивать насилие. Две эти роли очень ярко проявляются в случае травли, где требуется сочетание умелого задиры и умелой жертвы – хотя весь навык последней может выражаться и в том, что она во многих отношениях не обладает социальными навыками.
Все это удручает, но в то же время вселяет надежду. Значение имеют не только фоновые ресурсы – компенсацией недостающих ресурсов могут выступать навыки управления ситуацией. Искусное владение ситуационными приемами способно предотвращать насильственные столкновения либо уравновешивать их и быстро прекращать, если они начинаются. С другой стороны, люди могут обучаться навыкам доминирования даже при отсутствии иных ресурсов. В этом смысле к насилию могут прибегать не только мужчины, компенсируя тем самым утраченные экономические или иные позиции; насилие – это не одна лишь грубая сила, но и умение выбирать жертв и манипулировать ими, заставляя их играть одну из соответствующих ролей.