Нападение на слабого: II. Травля, уличный бандитизм и вооруженные ограбления
Самой распространенной разновидностью нападения на слабого, вероятно, является травля (bullying). Это явление наиболее распространено среди детей; среди лиц более старшего возраста оно менее характерно, за исключением тотальных институтов, где к содержащимся там людям действительно относятся как к детям. В этой главе также будут рассмотрены уличный бандитизм и вооруженные ограбления – вместе с травлей они формируют типичную последовательность формирования преступной биографии по мере взросления. В совокупности эти явления имеют спектр от легких до тяжелых форм насилия, но в каждом случае тем, кто их осуществляет, приходится учиться тому, как реализовать их без особого труда.
Необычайно полное микроописание социального контекста травли приводится в работе Юбера Монтанера и его коллег [Montagner et al. 1988][1]. Это исследование было выполнено на материале французских центров ухода за очень маленькими детьми (от трех до 36 месяцев) и детских садов (дети от двух до шести лет); поведение детей фиксировалось на видеопленку. Все дети были разделены на пять основных типов (см. рис. 5.1):
1. Популярные лидеры (dominants) – общительные, но при этом умеющие добиваться своего угрозами и покладистые дети. Постоянно взаимодействующие с другими детьми, они веселы и игривы, но в то же время соперничают с другими. Они отбирают у других детей игрушки, однако затем отдают их обратно, как будто попросту для того, чтобы показать, что они способны это делать, словно затевая маленькие споры просто ради развлечения. Одержав победу, они проявляют дружелюбие.
Рис. 5.1. Травля в сетях взаимодействия дошкольников
2. Общительные и покладистые дети – дружелюбные, но неспособные к конкуренции: когда другой ребенок пытается отобрать у них игрушку, они отдают ее. Они формируют цепочки взаимосвязей с популярными лидерами (1).
3. Агрессивные дети – постоянно конкурируют с другими детьми и пытаются доминировать над ними; они отбирают у других детей игрушки, заставляют их плакать, держатся за игрушки, чтобы просто продемонстрировать, кому они принадлежат, и с легкостью бросают их, когда другие дети больше не пытаются их получить. Эти маленькие забияки (bullies) объединяются главным образом друг с другом, формируя небольшие группировки задир. Однако они не проявляют агрессию в отношении общительных лидеров (1) или их уступчивых приятелей (2); в любом споре с забияками верх остается за лидерами.
4. Боязливые жертвы – пугливые дети, с легкостью начинающие плакать. Именно они оказываются предпочтительной мишенью для забияк (3), а также выступают в роли их свиты: если им доводится играть с другими детьми или рядом с ними, они присоединяются именно к забиякам.
5. Агрессивные и подчиненные. К этой группе относятся дети, которые обычно находятся в подчиненном положении, но периодически становятся агрессивными. Как правило, они изолированы от сетей взаимодействия.
Помимо этих пяти стабильных разновидностей, присутствуют еще две: (A) дети с варьирующимися личностными характеристиками, которые перемещаются через все указанные типы – к их сетевым связям обычно относится компания забияк (3) – и (B) изолированные дети – необщительные, неагрессивные и непокладистые, у которых нет ничего общего с остальными. Как правило, это самые маленькие дети, однако они могут сохранять свой личностный стиль до трех-четырех лет, после чего оказываются в одной из стабильных разновидностей.
Забияки напоминают детей-лидеров в том, что и те и другие обладают конкурентоспособностью и доминируют над другими, а также пытаются поддерживать с ними связи. Отличие же заключается в том, что лидеры вдобавок более дружелюбны и используют свою агрессивность главным образом в качестве ритуала для включения в свой постоянный круг тех, кто будет играть с ними в качестве подчиненных. Забияки в этой статусной системе занимают среднее положение. Они не входят в сетевые взаимосвязи доминантных детей и их свиты – они создают собственную сеть, к которой относятся как они сами, так и боязливые жертвы, занимающие в ней нижние позиции. Можно задаться вопросом: почему боязливые дети устанавливают связи именно с забияками, а не с «звездными» лидерами? Ответ, вероятно, заключается в том, что те, кто действительно связан с лидерами, становятся менее боязливыми, а забиякам остаются те, кто по-прежнему является легкой мишенью. Другой вариант ответа: лидеры, будучи «звездами» в терминологии социометрии, и так уже окружены большим количеством детей, поэтому конкуренция за право быть рядом с ними увеличивается. Соответственно, те, кто не попадает в этот круг посредством негласно предполагаемого им соревнования в общительности, держатся поблизости от своих мучителей – именно так выглядит социальный контакт по принципу faute de mieux [за неимением лучшего, фр.]. Наконец, можно поставить под сомнение статус группы (5) – подчиненных, но периодически проявляющих агрессию детей: они занимают низкое положение в иерархии, у них слабые сетевые связи, но в то же время они отказываются мириться с тем, что постоянно выступают в качестве мишеней. Здесь можно вспомнить о тех подростках, которые отвергают всю систему статусов средней школы и становятся бунтарями, чудаками и приверженцами особых интеллектуальных или культурных стилей.
Наиболее практичное концептуальное определение травли выглядит так: это устойчивая социальная связь между воспроизводящимися доминированием и подчинением. Травля – это не единичный инцидент, а ожидаемый, локально институционализированный паттерн. К устойчивым отношениям такого рода относятся насмешки и издевательства над кем-то, кто становится привычным объектом насмешек, отказ в общении, похищение у этого лица каких-либо вещей (у маленьких детей это игрушки, а в дальнейшем – одежда, еда или деньги), избиения. Как правило, травля обнаруживается в школах и тюрьмах – в последнем учреждении диапазон институционализированных отношений между доминирующими и подчиненными может включать односторонние гомосексуальные связи с анальным сексом по принуждению.
Травля напоминает ту разновидность домашнего насилия, при которой применяются постоянные мучения и издевательства. Механизм микровзаимодействия здесь аналогичным образом предполагает удовольствие задиры от того, что он запугивает жертву, держит ее в напряжении, наслаждается ее явным унижением – по сути, он получает больше удовольствия именно от всего перечисленного, чем от реального насилия. При этом травля отличается от домашнего насилия тем, что она встроена в более сложную социальную иерархию. Задиры занимают признанную позицию в статусной иерархии того или иного сообщества – им принадлежит в этой иерархии среднее или колеблющееся положение, хотя они и не относятся к элите.
В классическом романе Томаса Хьюза о британской школе-интернате «Школьные годы Тома Брауна» [Hughes 1857/1994][2] задира Флэшмен не принадлежит к школьной элите: он не входит в число учеников-спортсменов, которые в описании Хьюза предстают точно так же, как лидеры в работе [Montagner et al. 1988]. Эти ученики храбры и доминантны, а заодно они демонстрируют лидерские качества, беспокоясь об идеалах школы и благополучии своего коллектива. Флэшмен – крупный и грубый гуляка – напоказ присоединяется к любой шумихе и веселью, когда представляется такой случай; вместе с другими задирами он участвует в компаниях, где играют в азартные игры и выпивают, но особой нишей, которую они обнаруживают, являются устраиваемые ими различные проделки против мальчиков помладше. В то время, когда ученикам полагается спать в общежитии, Флэшмен и его компания наводят ужас на этих мальчиков, подбрасывая их вверх на одеяле. Эта забава представляет собой нечто вроде игривого испытания в духе доброжелательного веселья, однако особое удовольствие задирам приносят моменты, когда они подбрасывают младших мальчиков так сильно, что те ударяются об потолок, или роняют их на пол. Кроме того, задиры присваивают их еду, денежные пособия и подарки из дома, а также подчиняют их порядку, когда младших мальчиков пинают, шлепают, разбрасывают их вещи и осыпают ругательствами.
Действие романа Хьюза происходит в 1830‑х годах, но аналогичные модели поведения в британских школах закрытого типа описывались и в период с конца 1960‑х по начало 1990‑х годов. Ритуалы, практиковавшиеся среди мальчиков, включали подвешивание жертв к окнам вверх ногами, а среди девочек травля имела более психологический характер:
Самым распространенным видом травли были «словесные издевательства»; кроме того, в определенном объеме присутствовали физические притеснения, хотя по поводу таких церемоний инициации, как «омовение в болоте», когда мальчикам опускали головы в унитаз, и «марафет по дивизии», когда их выкрашивали в черный цвет кремом для обуви, утверждалось, что они составляют «часть старинных преданий». Большинство родителей были совершенно довольны этой школой, причем некоторые были уверены, что «травля и дразнилки являются хорошей подготовкой к дальнейшей жизни». Один из бывших учеников утверждал, что его общежитие было «худшим местом для порки салаг [избиения новых учеников или более младших детей], которая происходила по ночам, из‑за чего каждый вечер в девять часов [после того как он ушел из этой школы] у меня начинались панические атаки…». Похоже, это была ситуация, когда после установления неофициальной иерархии вы не можете из нее выскочить. Известно, как оно бывает: то, что вам принадлежит, «берут взаймы», ваше мнение высмеивают, вас изгоняют практически отовсюду [Duffell 2000: 186, 188].
Среди мальчиков чаще, чем среди девочек, встречаются и более экстремальные практики травли – воровство и физическое насилие. Соответствующим эквивалентом женского поведения чаще выступают вербальная агрессия, язвительные и ехидные замечания, нежели открытые публичные насмешки и оскорбления, которые в большей степени являются уделом мужчин. Хотя и мальчики и девочки пускают по кругу одни и те же дискурсивные приемы (например, уничижительные прозвища, унизительные истории), девочки, вероятно, реже оказываются в первых рядах активной толпы, которая глумится над жертвой в лицо, и больше участвуют в злонамеренных сплетнях и распространении слухов. И мальчики и девочки прибегают к так называемой реляционной агрессии, заявляя кому-то, что тот или иной человек не является их другом, не допуская этого человека в различные группы и делая вид, как будто его не существует [Prinstein, Cillessen 2003]. Девочки чаще всего подвергают травле (вербальной и негласной) других девочек, тогда как для мальчиков объектами травли – в особенности в более открытых формах – становятся другие мальчики, хотя в младших классах ими выступают и девочки [Pelligrini, Long 2002; Olweus 1993: 15]. По мере взросления травля начинает точно соответствовать статусным иерархиям, выделяемым по гендерному признаку. Девочки обращаются к вербальной травле других детей главным образом с точки зрения своего низкого статуса на рынке сексуальной привлекательности/знакомств, а мальчики физически задирают других преимущественно исходя из представления о низком статусе жертвы в иерархии физической агрессии – на практике это означает, что их самопрезентация оказывается самонадеянным бахвальством.
Существует значительный объем свидетельств того, что жертвами травли в детских садах, начальных и средних школах, тюрьмах и военных частях становятся социально изолированные, непопулярные, застенчивые и не слишком уверенные в себе люди [Olweus 1993; Farrington 1993; Ostvik, Rudmin 2001; Nansel et al. 2001]. Дети, подвергающиеся травле, также, скорее всего, чаще испытывали дурное эмоциональное и физическое обращение со стороны родителей [Duncan 1999b]. Однако в данном случае речь идет не о закономерности, когда лица, ранее подвергшиеся издевательствам, сами за них принимаются, на следующем раунде перемещаясь снизу вверх, а о сохранении чьего-либо низкого статуса при переходе из одной сферы в другую. Дети, первоначально столкнувшиеся с низкой эмоциональной энергией дома, становятся жертвами в школе. Задиры в некоторых отношениях похожи на своих жертв – и те и другие не входят в популярную группу и, как правило, отвергаются другими детьми; и для тех и для других присущ высокий уровень тревожности и депрессии, хотя у жертв он еще выше, чем у тех, кто оказывает на них давление [Connolly, O’Moore 2003; Boulton, Smith 1994; Rican 1995; Kaltiala-Heino et al. 2000]. Наблюдения за дошкольниками дома и в детских садах демонстрируют, что дети, у которых есть младшие братья и сестры, и там и там доминируют больше, чем дети, у которых они отсутствуют [Berndt, Bulleit 1985]. Здесь можно вновь заметить, как высокий уровень агрессии в одной сфере транслируется в другую, – и наоборот, недостаток благоприятных возможностей для того, чтобы практиковать навыки доминирования дома, ставит детей в невыгодную позицию (в особенности в случае семей с одним ребенком), когда они попадают в более масштабную школьную среду, где они, скорее всего, станут мишенями травли.
В ряде исследований продемонстрирован мобильный или цикличный процесс перехода от роли жертвы к роли задиры. В частности, было обнаружено, что половина всех задир в средней школе сами прежде были жертвами[3], а те, кто совмещал две эти роли, показывали самые низкие результаты психосоциального и поведенческого тестирования [Haynie et al. 2001]. Существует некая иерархия неспособности к адаптации: в самом низу находятся те, кто выступает в роли и задиры, и жертвы, за ними следуют «чистые» жертвы, далее «чистые» задиры, а наилучшие результаты по всем критериям адаптивности демонстрируют дети, вообще не участвующие в травле. Подобные результаты, вероятно, указывают на то, что в сетях взаимодействия, которые описывают Монтанер и его коллеги, категория «задиры» интерпретировалась как включающая и тех, кто доминирует над другими, и тех, кто эпизодически и безуспешно дает отпор (группа 5 на рис. 5.1, агрессивные и подчиненные, и/или группа А, варьирующиеся позиции). В некоторых исследованиях (см., например: [Espelage, Holt 2001]) отмечается, что у задир имеется столько же друзей, сколько и у тех, кто не является задирой, – вероятно, это и есть настоящие задиры, «средний класс» рассматриваемой системы. Сети взаимодействия у задир шире, чем у их жертв (согласно данным, полученным от детей раннего подросткового возраста), однако детальный анализ показывает, что их связи в основном выстроены с теми, кто оказывает им помощь в травле, и с «группой поддержки» – с детьми, которые присоединяются к задирам, глумясь над жертвой и одобрительно наблюдая за травлей [Salmivalli et al. 1997]. В еще одном исследовании 75% задир сообщили, что их друзьями являются другие задиры [Espelage, Holt 2001]. Все это согласуется с сетевыми паттернами из работы [Montagner et al. 1988]. Жертвы при этом проводят значительно больше времени в одиночестве [Salmivalli et al. 1997]. У задир отмечается высокая социальная и физическая самооценка, однако самооценка в других сферах (например, в интеллекте) низка; подростки с низкой социальной и физической самооценкой либо вообще с низкой самооценкой во всех сферах становятся жертвами чаще всего [Salmivalli 1998]. Хулиганы относятся к числу компанейских детей; способность легко заводить друзей имеет негативную связь с подверженностью травле и положительную – с травлей других [Nansel et al. 2001]. Задиры обладают социальными навыками, которые они используют для манипулирования и доминирования [Smith, Brain 2000].
Задиры как феномен почти во всех отношениях относятся к середине того или иного континуума. В индивидуальном плане они располагаются в середине статусных иерархий, командуя теми, кто находится ниже, но в высокостатусную иерархию, находящуюся над ними, их по-настоящему не принимают. В институциональном разрезе травля чаще всего происходит в средних классах школы. В ходе одного продолжительного исследования на материале детей с пятого по седьмой класс [Pelligrini, Long 2002] было установлено, что травля усиливалась при переходе к средней школьной ступени, поскольку дети пытаются занять свое положение в новой социальной среде. Фактически это происходит при переходе от самого старшего возраста в начальной школе (с первого по шестой класс) к самому младшему и наименее престижному возрасту в средней школе (с седьмого по восьмой или с седьмого по девятый класс). Исследования на материале старших школьников [Milner 2004] демонстрируют, что пик травли приходится на первый год этой стадии обучения.
В глазах других агрессивные дети воспринимаются как популярные фигуры, но в целом к ним относятся не слишком хорошо: десятиклассники способны убедиться в том, что задиры социально активны и имеют хороший круг связей, но они не хотят находиться в их окружении лично (см.: [Prinstein, Cillessen 2003], а также [Eder, Evans, Parker 1995]). Когда дети понимают, что кто-то использует открытую агрессию (прямые угрозы, удары, пинки, толчки, дразнилки и обзывательства) инструментальным образом – «для того чтобы получить желаемое», – они склонны считать такого человека очень популярным, а когда дети понимают, что человек проявляет агрессию из‑за того, что ему больно или у него плохое настроение, они считают его или ее особенно непопулярным, а заодно и фигурой, которую они хотели бы избегать лично. Обе эти модели совпадают с типами, описанными в работе [Montagner et al. 1988]: хозяева положения являются мастерами агрессивных приемов, но прибегают к ним контролируемым образом, беря инициативу на себя, а не в качестве реакции на собственное плохое настроение; те же, кто дает отпор в ответ на свое низкое положение, лишь закрепляют свой низкий статус. Существует целый спектр агрессивных стилей поведения, и те два из них, которые только что были описаны, находятся, соответственно, в его верхней и нижней части, тогда как задиры вновь оказываются посередине.
В современной американской средней школе травля пересекается с обычными процессами конструирования статуса на всех уровнях. Все это хорошо описано в работах Мюррея Милнера [Milner 2004] и Дона Мертена [Merten 1997], на которых будет основано дальнейшее изложение. На вершине иерархии находится «популярная» элита – лидеры в установлении социальных связей (sociability). Принадлежность к ней зависит от умения модно одеваться в соответствии с любыми последними изменениями в стиле, а также от привлекательного внешнего вида, позволяющего занимать высокие позиции на сексуальном рынке. Быть модным помогает принадлежность к состоятельной семье, а также частью элиты обычно считаются спортсмены, занимающие наиболее заметное для всех место в фокусе внимания (эти две группы иногда называют «мажорами»[4] и «качками»). Самый важный момент заключается в том, что именно в этой сети сосредоточены наивысшая эмоциональная энергия, наибольшая активность, больше всего веселья и максимальное коллективное возбуждение. Ярко выраженные представители элиты постоянно отрицают, что принадлежность к ней основывается только на одежде, деньгах или сексуальности (которая и правда может быть более крикливой в массовках не столь высокого ранга). Элиту составляют те, кто доминирует в центре внимания, поскольку они находятся там, где происходит больше всего веселья: именно эти ученики устраивают и посещают лучшие вечеринки за пределами школы, а на протяжении учебного дня главенствуют в местах массового скопления людей, в особенности в столовой, где неофициальная иерархия наиболее отчетливо проявляется в том, кто с кем сидит и за какими столами происходят самые оживленные разговоры и звучит самый громкий смех. Быть изолированным означает находиться на максимальном удалении от любого центра социальных контактов – именно этот момент устанавливает самую низкую точку рассматриваемой иерархии. Находиться в изоляции внутри закрытой системы, где все друг о друге знают, – значит не просто остаться в одиночестве, а еще и привлекать к себе внимание негативного рода.
В средней части статусной иерархии существует много групп, которые могут значительно различаться в больших школах с плюралистическим подходом к образованию. У популярной группы имеется своя периферия, в которую входят умеренно общительные ученики или имеющие те или иные контакты (дружба, наличие братьев, сестер и других родственников) с некоторыми из представителей этой группы, в связи с чем они могут присутствовать на отдельных ее мероприятиях. Также имеются альтернативные группы со своими особыми культурами: музыканты, играющие в какой-нибудь группе или поющие в хоре; участники театральных кружков, которые носят черное и придерживаются авангардных взглядов; разнообразные контркультурные группы, зачастую основанные на причудливой манере одеваться, для которых ритуальной вдохновляющей идеей выступает то или иное направление популярной музыки. Интеллектуальных и любящих учебу детей обычно называют «ботанами» (раньше для таких использовались слова «зубрилы» и «знайки»). Дети из рабочих семей и сельской местности обычно формируют отдельные анклавы, на которые свысока смотрят популярные ученики и школьники из высшего среднего класса, видя в них «говнодавов», «отморозков», «мужланов» и т. д.; некоторые из них могут организовывать собственные группировки, совершающие насилие или квазинасилие. Представители расовых и этнических меньшинств также могут образовывать свои анклавы либо пересекаться с несколькими из таких групп. Кроме того, есть большая группа среднестатистических детей, которые ничем особо не выделяются. Низкий статус маркируется несколькими способами. Самым очевидным маркером, на который чаще всего обращают внимание, выступает немодная одежда, что может быть намеренной приверженностью альтернативному тренду в культе одежды или просто нежеланием следовать текущей моде. Однако центральной характеристикой в данном случае выступает социальная неприспособленность – отсутствие веселья, игривости, неумение владеть приемами, позволяющими участвовать в компанейском действе. Поскольку общительность – навыки, необходимые для веселого совместного времяпрепровождения, – представляет собой стандарт, на котором выстраивается система статусов, те, кому этих навыков явно не хватает, выступают в качестве пограничных маркеров, воплощая собой именно то, от чего отгораживается тусовка. Используя терминологию Дюркгейма, эти лица предстают в виде негативных сакральных объектов – в религиозных и политических системах подобные фигуры навлекают на себя праведный гнев и наказание, а в статусной системе, ориентированной на общительность и веселье, вызывают праведное (то есть совершенно не содержащее симпатий и мстительное) презрение, которое выражается в виде атмосферы радостного глумления.
Многое из того, что происходит в подобной статусной системе, напоминает разновидности травли, однако это не травля в полноценном смысле данного понятия (длительные эксплуатирующие отношения доминирования и подчинения между особыми типами обидчиков и жертв). Более экстремальные формы травли – угрозы, физическое насилие, воровство – в значительной степени не являются составляющими этой системы. С другой стороны, во всей описанной иерархии от ее верхней части до середины и низа присутствуют устойчивые практики, которые также характерны для травли: исключение жертвы, злонамеренные сплетни и насмешки в отсутствие объекта травли («за глаза»), открытое неприятие, оскорбления и насмешки в лицо. Рассмотрение всей статусной системы, характерной для старших классов, в качестве многоуровневой системы травли создаст искаженную картину, однако следующие более мягкие тактики травли являются неотъемлемыми для значительной части основной иерархии:
1. Ранг отдельных лиц зависит от того, с кем они поддерживают связи, а следовательно, и от того, с кем они связи не поддерживают. Здесь присутствует многообразное разделение по категориям, которые получают коллективные ярлыки и репутации, в особенности при вступлении в новую когорту (девятый или десятый класс в старшей школе, седьмой класс в средней школе). Как следствие, у отдельных детей присутствует значительный стимул для того, чтобы разорвать дружбу с учениками начальной школы или соседскими детьми, если они попадают в нежелательную категорию. У детей, которые хотят подняться выше, присутствует мотивация для того, чтобы демонстрировать свою дистанцию от этих обременяющих связей и превосходство над ними, подвергая их критике и отвергая, что заставляет детей использовать негативные стереотипы о таких связях. В результате возникает сильное ощущение обиды по поводу двуличности, поверхностности и беспринципности дружеских отношений.
2. Основная форма развлечения заключается в том, чтобы говорить о других с целью их принизить. Поскольку статус в рассматриваемой системе основан на получении удовольствия, способности быть веселым и энергичным, самым удобным источником развлекательных тем для обсуждения оказывается подшучивание над другими учениками им во вред: рассказывание деликатных историй с их участием, критика их одежды, вкусов, неудач на сексуальном фронте и faux pas [оплошностей, фр.] в обществе. Коллективное бурление общительности в этом осознающем себя сообществе в значительной степени подпитывается многократно повторяемыми рассказами о поведении товарищей, обладающих низким статусом. Однако вектор этих действий направлен не только вниз, поскольку ученики также способны создавать яркие и увлекательные сплетни о недостатках представителей собственной группы и элиты, располагающейся выше в статусной иерархии. Это порождает дополнительные – и вполне обоснованные – жалобы на злословие собственных друзей.
3. Открытое глумление может превращаться в коллективные действия, когда обладатели низкого статуса врываются на территорию, где собираются лица с высоким статусом. Те, кто вступает на принадлежащую им отдельную часть школьной столовой или вторгается в их тусовку за пределами школы, скорее всего, будут замечены и столкнутся с недружественным приемом.
Однако все перечисленное не является травлей, поскольку здесь перед нами непрерывный цикл критицизма в пределах средних и верхних рангов иерархии популярности, где многие одновременно выступают в роли и насмешников, и объектов насмешек. Однако в рамках данной системы может происходить и полномасштабная травля – более того, она поощряется этой атмосферой. Такая травля имеет две формы: коллективная травля тех, кто вечно выступает в роли козла отпущения, и действия особого типа задир, которые выискивают себе жертв среди слишком слабых. Для коллективной травли в особенности характерно массовое глумление над козлами отпущения, которые поднимаются на смех не только за глаза, но и в те моменты, когда они присутствуют на публике. Такие действия массовки могут перерастать в различные выходки и физическое насилие – например, не пользующегося популярностью мальчика могут запереть в его шкафчике в раздевалке, отобрать у него брюки, украсть его одежду или еду. Как правило, такие действия совершаются в атмосфере бьющего ключом добродушного юмора и рассматриваются как шалости и хорошее развлечение, и хотя жертва, со своей стороны, обычно не воспринимает ситуацию именно так, рамки статусной системы не позволяют вышестоящим сопереживать точке зрения мальчика, ставшего объектом травли (представляется, что именно мальчики, как правило, становятся объектами наиболее экстремальных открытых разновидностей травли).
В этой ситуации возможно и появление отдельных лиц, которые специализируются на травле. Поначалу они могут выступать теми, кто играет ведущую роль в коллективном глумлении (таких людей можно назвать «лидерами насмешек») и жестоких выходках; в этом отношении они напоминают представителей элиты насилия, которые немногочисленны, но именно они совершают большинство насильственных действий в толпе (об этом пойдет речь в главе 10). Однако те 5–10%, которые занимаются травлей, являются не элитой рассматриваемой статусной системы, а лишь нижней группой ее среднего класса, ее суровыми унтер-офицерами или тюремными надзирателями, стоящими на передовой обращения с представителями максимально низкого уровня. Те, кто специализируется на травле, обретают приверженность этой роли, вырабатывая навыки ее исполнения и вступая в симбиотические отношения с жертвами, которых они особенно успешно умеют приманивать и мучить. В этом отношении они сближаются с той разновидностью домашних насильников, что практикуют как психологические, так и физические мучения своих жертв, с которыми у них сложились длительные отношения. Точно так же отношения травли обычно сохраняются в течение нескольких лет после того, как они возникли [Olweus 1993: 28].
Континуум тотальных институтов
Травля процветает в таком особом структурном антураже, как тотальные институты – закрытые сообщества, отрезанные от окружающего мира, в которых большинство или все составляющие жизни осуществляются совместно [Гоффман 2019]. Иными словами, это закрытые репутационные системы, в которых каждому известна социальная идентичность других, а иерархия престижа неизбежно и всепроникающим образом присутствует в повседневных делах. В этом отношении данные организации существуют в виде континуума тотальности: в наиболее тотальных институтах можно ожидать присутствие наиболее жестокой травли в сравнении с институтами, которые только в определенных аспектах приближаются к тотальным – для примера можно сравнить обычные средние школы, учащиеся которых ночуют дома, со школами-пансионами. Образовательные учреждения, где большинство занятий, связанных с социальной коммуникацией, сосредоточено в самой школе (например, в рамках школьных спортивных и танцевальных секций), являются более тотальными, чем те, где досуговые мероприятия проходят в пределах специализированных сетей общения. Кроме того, сами ученики могут придать своей школе характер более закрытой системы за счет недопущения каких-либо связей школы с их родителями и домом: они отказываются рассказывать родителям о том, что происходит, стыдятся показываться с родителями перед другими учениками и обрывают связи (по меньшей мере пока находятся в школе) с друзьями из своего района [Milner 2004]. Подобные практики превращают среднюю школу в «аквариум с золотыми рыбками» – искусственный тотальный институт[5].
Тотальные институты способствуют травле несколькими способами. Из них нет выхода, слабые не могут скрыться от своих мучителей, а последним легко доступны жертвы. В этой ситуации присутствует высокий уровень осведомленности, поэтому, как только чьи-либо слабые стороны дают о себе знать, они тут же получают широкую огласку. В тотальных институтах также имеются условия для высокой плотности ритуалов, а следовательно, и для овеществления символов членства в той или иной группе и эмоционально убедительных ритуальных наказаний за нарушение групповых норм. Кроме того, центр внимания в тотальных институтах является ограниченным, что создает как повышенную концентрацию на том, «где все происходит», так и по умолчанию высокую степень конкуренции за то, чтобы находиться в этом ограниченном центре, а следовательно, и более сильные ощущения исключенности и истощения эмоциональной энергии у тех, кому не удается быть в этом центре.
Еще одна ключевая особенность тотальных институтов – разграничение между их персоналом и обитателями: учителя противопоставлены учащимся, командиры – курсантам, охранники – заключенным, вожатые в летних лагерях – их воспитанникам. Несмотря на то что среди обитателей тотальных институтов присутствует значительное разделение по рангам и практикам доминирования, их объединяет одна особенность идентичности: все они являются учащимися или заключенными; эта групповая солидарность внедряется при помощи вездесущего кодекса поведения, который запрещает обращаться за помощью к персоналу учреждения или доносить любую информацию о другом его обитателе. В тюрьмах самые страшные наказания предусмотрены для «стукачей»[6], или «крыс». Один из способов получить хотя бы небольшой статус в тотальном институте предполагает демонстрацию собственной лояльности при помощи несообщения о чьем-то неподобающем поведении в ущерб самому себе. Это позволяет группе обитателей учреждения осуществлять самоконтроль и самостратификацию, критерием которых зачастую оказывается нахождение в конфликте с контролем и стратификацией, осуществляемыми персоналом.
Иерархия среди обитателей тотальных институтов, как правило, предполагает доминирование сильных над слабыми, располагающихся в социальном центре над находящимися на социальной периферии. Зачастую это доминирование старших и более опытных обитателей такого института над вновь прибывшими. Однако здесь следует проводить различие между травлей как долгосрочными отношениями и неуставными отношениями типа дедовщины – обрядами инициации, после прохождения которых то или иное лицо может быть допущено в группу. Такие обряды, как правило, являются одной из составляющих традиции той или иной организации, если в ней присутствует регулярное календарное пополнение возрастных когорт – в особенности когда самые старшие когорты выпускаются или съезжают, гарантируя тем самым восходящую мобильность для младших с течением времени. Другой структурной особенностью дедовщины является высокая плотность ритуалов в группе при сильном ощущении границ, а следовательно, и символических и моральных различий между посвященными и чужаками. Например, в квазитотальных институтах наподобие студенческих землячеств, в которых складываются абсолютно всеобъемлющие ситуации для коллективной жизни, общения и развлечений (члены такой группы покидают ее пределы только для посещения занятий с той или иной частотой), существует ритуальная дедовщина, включающая унижения, а иногда и телесные наказания. Дедовщина в подобных группах обычно помещается в атмосферу забав и шумного веселья (по меньшей мере со стороны тех, кто ее осуществляет), что помогает ее легитимации. Те же самые структурные локации, которые способствуют дедовщине, характерны для ритуального разгула и ритуального вандализма. Свои традиции, предполагающие ритуализацию насилия, имелись и в американских университетах начала XX века, когда они были более резко отделены от обычной жизни, их студентами были исключительно мужчины, все дни с понедельника по субботу были насыщены занятиями, имелись правила проживания в общежитиях, а для посещения столовой были отведены специальные часы. К указанным традициям относились коллективные обряды инициации наподобие сражений между первокурсниками и второкурсниками, проходивших в определенный день года (обычно в начале или в конце семестра) [Horowitz 1987]. Здесь перед нами снова возникает типичная модель дедовщины: группа, которая подверглась ей в предшествующей когорте, берет на себя соответствующую инициативу по отношению к последующей группе. В этом отношении дедовщина сходна с травлей, поскольку задиры, повторим, составляют средний класс статусной иерархии, а не ее элиту. По меньшей мере в школах (но не в тюрьмах) когортные обряды инициации могут служить заменой травли. Поскольку они практикуются коллективно, а их жертвы тоже являются именно коллективом, а не отдельными лицами, в них присутствует определенный аспект солидарности внутри когорты и отсутствует индивидуальное и постоянное подчинение, которое характерно для травли. Коллективная травля может быть заменителем индивидуальной травли и структурным барьером против нее. Но если в той или иной школе присутствует дальнейшее разделение на подгруппы, то они устанавливают рамки дифференцированного престижа, внутри которых в дальнейшем может происходить индивидуальная травля.
Персонал тотальных институтов иногда стимулирует формирование иерархии среди их обитателей вплоть до ее официального признания и поддержки [Lloyd-Smith, Davies 1995]. В британских элитных школах-пансионах поддержание повседневной дисциплины и символическое руководство общежитиями традиционно передавались старшим мальчикам. При этом каждому из младших мальчиков предписывалось оказывать мелкие услуги для старшеклассников: таскать их книги, приносить им вещи, убирать их учебные комнаты и т. д. – подобная практика получила название фэггинг, из которого в дальнейшем возникло уничижительное обозначение гомосексуала[7]. Такая официальная иерархия обеспечивала фоновые условия для травли, которые доводили нормальные практики до крайностей [Hughes 1857/1994]. Хотя право определять за младшими учениками роль «шестерок» (fags) имели только старшеклассники и учащиеся, назначавшиеся школой на те или иные должности, мальчики крупного телосложения из средней ступени обучения могли узурпировать власть и неформально требовать оказывать им такие же услуги. Официальной иерархии – от учителей до обладавших высоким статусом учеников – об этом было известно, однако они придерживались позиции, что мальчики должны сами решать свои проблемы и не заниматься доносительством по официальным каналам. Эта схема, когда школа официально делегирует власть тем, кто стоит на ступеньку ниже и дальше по вертикали, как правило, воспроизводилась на последующих уровнях, в том числе при помощи узурпации полномочий.
Кроме того, насилие в виде травли поощрялось официальными практиками церемониальных телесных наказаний. Ученик мог получить по уху от директора, раздосадованного регулярными неудачами в чтении наизусть и переводе латинских фраз (в те времена это была главная разновидность учебных упражнений); учеников, нарушавших ключевые правила поведения, могли отлупить тростью – это публичное демонстративное наказание, происходившее на глазах всей школы или компании в общежитии, опять же, поручалось уполномоченным начальством мальчикам.
В школе также установилась атмосфера, в которой грубые игры считались мужественными и веселыми. Школа Рагби, описанная в романе Хьюза, была именно тем местом, где зародилась такая разновидность футбола, как регби, и больше всех продвигала спортивные игры как одну из составляющих повседневного школьного времяпрепровождения. Развлечения в виде потешных боев существовали на всех уровнях; младшие мальчики были не просто жертвами – они участвовали в коллективных играх наподобие бросания тапочек друг в друга перед сном или при подъеме. Кроме того, в романе Хьюза описывается, как задиры бросались обувью с более серьезным намерением причинить боль, а мальчики, которые защищали от задир других, использовали то же самое оружие. Это не просто означает, что травля циклически распространялась на новых жертв, – в том или ином виде насилие еще и считалось легитимным, потому что имело эгалитарный характер либо было весельем.
Школьная организация приобрела вид субиерархий, которые возглавляли более сильные мальчики из старших классов. Хьюз описывает три разновидности отношений патронажа [Hughes 1857/1994]. Некоторые младшие мальчики «пресмыкались» перед задирами, подлизываясь к ним, предлагая им услуги и внедряясь в иерархию благодаря тому, что выступали в роли посредников, подыскивали подходящих учеников, которые могли бы стать «шестерками», и разносили байки о жертвах и непокорстве. Заделаться подхалимом считалось способом пойти в гору, чтобы в дальнейшем, набравшись сил, самому стать задирой. Во-вторых, были мальчики, которых Хьюз называет «любимчиками» (pets): они отличались особенно привлекательной внешностью и утонченностью (возможно, с этого начинались гомосексуальные отношения); их защищали высокостатусные ученики из старших классов, то есть не задиры, а представители элиты со связями, которые могли выбирать их в качестве своих «шестерок», но ставить перед ними легкие задачи и ограждать от необходимости выполнять обременительную работу для других. В-третьих, некоторые искренние школьники с моральными устоями брали на себя роль защитников слабых – застенчивых или творческих мальчиков младшего возраста; иногда это делалось по инициативе вышестоящего руководства или благодаря семейным связям. В реальности эти три типа могли смешиваться. В романе Хьюза есть описание того, как главный герой, успешно выполняющий роль покровителя, вместе со своими друзьями избивает «подхалима», вторгшегося в сферу, находящуюся под его личной протекцией, и использует приемы, которые не слишком отличаются от тех, что задиры применяют к своим жертвам. Всепроникающее создание субиерархий, основанных на насилии и защите, может привести к тому, что все вариации, которые отличают друг от друга посвященные, для незаинтересованного внешнего наблюдателя будут выглядеть в чем-то схожими.
Более сложную картину можно наблюдать в тюрьмах. В среде заключенных присутствует достаточно насилия и других проявлений эксплуатации, однако в значительной степени они не представляют собой травлю или являются настолько двусмысленными, что у самих сидельцев нет ясности, называть ли это травлей [O’Donnell, Edgar 1998b]. Как правило, в тюрьмах существует подпольная экономика: заключенные покупают или продают запрещенные товары, которые попадают в тюрьму контрабандным порядком (в том числе наркотики); разрешенное имущество, такое как телефонные карты, личные вещи и сигареты, можно взять взаймы, но можно и украсть; на пересечении этих практик находятся принудительные займы. Поскольку тюремная экономика не регулируется, заключенные прибегают к насилию не только для урегулирования претензий и взыскания долгов, но и для кражи друг у друга. Доля заключенных, участвующих в насильственных действиях в качестве как исполнителей, так и жертв, больше, чем доля заключенных, участвующих в регулярных эксплуататорских отношениях травли один на один. Более того, у тех, кто занимается травлей других в строгом смысле этого слова, могут присутствовать мотивы, связанные с материальным и утилитарным аспектами тюремной жизни с ее экономикой дефицита, в отличие от школьной травли, которая в значительной степени является вопросом престижа и доминирования в замкнутой эмоциональной атмосфере. Тюремная травля включает тот же самый набор приемов – исключение, глумление, воровство и избиение. Глумление часто используется и другими способами, будучи одной из форм развлечения для заключенных. Подобный обмен оскорблениями также приводит к дракам, но не всегда к появлению иерархии травли, поскольку драки могут препятствовать дальнейшим оскорблениям. Травля присутствует и среди всех этих прочих видов насилия и борьбы, а ее типичным сценарием (паттерном) выступает виктимизация слабых.
Виктимизации – как в тюрьме, так и за ее пределами – способствуют характеристики и особенности поведения жертв, однако от прочих условий тюремной жизни необходимо отличать особую разновидность слабости, формирующую уязвимость к травле [Edgar, O’Donnell 1998]. Если кто-то участвует в таких практических занятиях, как торговля товарами в условиях нелегальной экономики, или просто берет или дает взаймы, это может привести к дракам. Повседневная пространственно-временная экология различных тюремных занятий может подвергать человека риску [Cohen, Felsen 1979] в таких местах, как душевые и туалеты, а также в «накопителях» и зонах для посетителей, где жертвы доступны для агрессоров и не находятся под защитой властей. При этом некоторые драки форсируются самими жертвами: проигравшим оказывается тот, кто начал драться; ключевым предвестником того, что на вас нападут, является нападение на других. Таким образом, самым сильным признаком того, что кого-то подвергают травле, являются не столько нападения, угрозы и оскорбления, – которые чаще всего носят двусторонний характер, – сколько ситуации, когда кого-то ограбили в месте общего пользования, навязали принудительный заем, украли мобильный телефон или подвергли исключению – например, лишили возможности пользоваться телефоном, телевизором или игровым оборудованием. Доминантные индивиды не подвергаются ничему из перечисленного, хотя могут стать объектами оскорблений и нападений [O’Donnell, Edgar 1999][8].
Уязвимость в какой-то одной области, как правило, делает уязвимым и в других сферах [O’Donnell, Edgar 1999]. Уязвимость для травли – это не только вопрос внешнего вида и физической слабости. Помимо маленького роста и хилого телосложения, к факторам уязвимости относятся низкий интеллект или низкий уровень образования, незначительное количество имущества и отсутствие предыдущего опыта пребывания в тюрьме. Другие факторы уязвимости связаны со стилем и поведением – уязвимые лица ведут себя тихо, робко или тревожно, стараются избегать контактов с другими заключенными и держаться поближе к персоналу тюрьмы. Одним словом, уязвимым делают любые проявления низкого статуса в ситуации, в которой находится заключенный, да и почти в любой другой статусной системе.
Но одного лишь низкого статуса недостаточно для возникновения отношений травли, поскольку они развиваются в качестве процесса взаимодействия. Зачастую их первой стадией выступают оскорбления – отчасти это проверка, позволяющая увидеть, как отреагирует адресат. К тому же оскорбления могут навредить репутации человека, распространяться в виде клеветнических слухов, приводя к изоляции и отчуждению, а значит, могут выступать еще одним шагом к социальной слабости. В итоге у того, кто подвергается травле, возникает нехватка потенциальной поддержки или вмешательства со стороны третьих лиц во время драк, а также утрачивается эмоциональная энергия, что снижает способность к бою – способность сражаться успешно, с присутствием духа. С другой стороны, в тюрьмах оскорбления являются совершенно привычным занятием[9], и возможность приобрести репутацию уязвимого человека возникает именно благодаря оскорблениям, на которые не дается ответ в виде ритуально приемлемых оскорблений или других действий либо путем эскалации. Согласно тюремным нормам, демонстрация страха или отсутствие собственного достоинства при защите того, что считается интересами оскорбляемого, открывает путь к дальнейшим нападениям.
Особенно губительной реакцией, как показывает следующий случай, является плач:
Мы были вчетвером в одной комнате в общаге. Один сосед куда-то уходил, а потом вернулся с марихуаной и поделился ею с другими. Мы начали кидаться подушками, и он оказался самым слабым. Мы втроем навалились на него. В подушки были засунуты книги. Дело стало принимать гнусный оборот, и все же мы пинали его кулаками. Все начиналось как шутка, но потом пошло всерьез. Мой друг прижал его к кровати, а я накрыл его голову подушкой и держал ее. Тогда он заплакал, и мы начали его бить. Я сказал: «Если ты не перестанешь плакать, все будет по-настоящему». Я снова прижал к нему подушку и держал ее дольше, а мой друг взял метлу и засунул ее ему в трусы. Если бы он хоть как-то сопротивлялся, все бы сразу и закончилось. Если бы он попытался постоять за себя, все могло бы быть иначе. Но он просто не шевелился, и еще один сосед засунул метлу ему в задницу. Не знаю, зачем мы это сделали. В общагах людям становится скучно, поэтому они ищут развлечений и веселья. К сожалению, таким развлечением оказываются слабаки [O’Donnell, Edgar, 1998a: 271].
Описанный инцидент носит характер буйного разгула, в котором поначалу участвует и будущая жертва, делясь с товарищами наркотиками. Но по мере того как жертва демонстрирует все большую слабость, нападения с их стороны усиливаются – происходит вовлечение остальных участников, напоминающее заключительный этап наступательной паники, где присутствует еще и специфическое отвращение к лицу, нарушающему коллективные нормы участия в группе – готовность демонстрировать мачистскую крутизну.
Поворотным моментом зачастую выступает реакция на оскорбления и вызовы. Лицо, в иных ситуациях являющееся слабым, может повысить свой статус, приняв участие в действе, которое фактически выступает ритуалом инициации:
Я сидел в помещении для подозреваемых и ждал, когда меня вызовут к адвокату. Мы все читали газеты. Один дружок с нашей улицы увидел в газете фото девушки и сказал, что она похожа на мою подружку. Один парень выхватил газету и сказал: «Знаю я твою подружку. Ее все имели». Я сказал ему, чтобы он отвалил. Тогда он меня отметелил. Я сидел на скамейке, а он молотил по мне, молотил кулаками, пинал, бил. Я был весь в порезах и синяках. Потом, через пару недель, когда я ждал суда, этот задира подошел ко мне и потребовал дать ему сигарет. Я сказал ему: «От…сь, ничего я тебе не дам. Если хочешь разобраться со мной без своей банды, давай сделаем это сейчас». Он сказал: «Если мы начнем, ты знаешь, что проиграешь». Я сказал: «Знаю, но я тебе ничего не дам». Он сказал: «Все нормально». Позже он явился со своей бандой и спросил, как все прошло в суде. Он повторил: «Все нормально». Потом он ушел [Edgar, O’Donnell 1998: 644].
В британской тюремной культуре ожесточенные нападения и тотальное презрение рассматриваются как оправданные способы обращения с доносчиками и лицами, совершившими сексуальные преступления [O’Donnell, Edgar 1998a]. К последней категории заключенных нередко причисляют ошибочно, и появление подобных слухов выступает способом приступить к травле, поскольку объект нападок подвергается остракизму и тем самым лишается союзников, которые способны сдерживать нападения. Происходящая в тюрьмах травля лиц, подозреваемых в сексуальных девиациях, – это лишь одно из проявлений более масштабного паттерна травли в стенах различных учреждений. Целью формирования идеологии культурной неполноценности является обоснование издевательств над слабыми. В случае с британскими тюрьмами поводом для этого становятся подозрения в совершении преступлений на сексуальной почве, а в американских государственных школах в таком качестве зачастую выступают обвинения в гомосексуальности (по большей части не соответствующие действительности)[10]. В школах-пансионах – включая те британские школы, где действительно практиковалась гомосексуальность, – данная идеология принимает иную форму. Однако во всех подобных случаях вырабатывается некая культурная иерархия, которая, в свою очередь, выступает оправданием для нападений на тех, кто меньше и слабее, – в отсутствие такой идеологии эти действия были бы довольно постыдными.
Насильственный или ненасильственный характер культуры той или иной группы сам по себе не выступает определяющим фактором для травли (хотя он способен повлиять на то, какая именно тактика травли будет использоваться). Таким образом, травля не является порождением социального класса. Она наиболее распространена в школах-пансионах, поскольку они представляют собой максимально тотальные институты. Согласно имеющимся описаниям [Yoneyama, Naito 2003], атмосфера, чрезвычайно способствующая травле, сложилась в японских государственных школах, официальная структура которых крайне авторитарна, иерархична и регламентирована, а различные занятия в них отличаются чрезвычайно коллективистским подходом. Для японских школ характерна высокая плотность ритуалов, в связи с чем в них делается сильный акцент на внутренней солидарности и внешних границах – в сочетании с внутренней иерархией это обстоятельство порождает принудительный конформизм. Агрессивной травле особенно жестко подвергаются новые ученики, хотя и не вполне понятно, выступает ли она в качестве обряда инициации или же в конечном итоге ее жертвы принимаются в коллектив. В целом для Японии характерен очень низкий уровень насилия, но при этом чрезвычайно высок коллективный контроль и велика роль принадлежности к той или иной группе. Как следствие, насилие в этой стране определяют структурные факторы: оно происходит именно там, где его можно ожидать – на пороге вступления в чрезвычайно ритуализированные группы.
В Соединенных Штатах после того, как дети переходят из начальной школы в среднюю, травля приобретает все более коллективный характер, становится более сконцентрированной на небольшом количестве жертв с низким статусом, а также оказывается в большей степени вербальной и психологической, нежели физической. В раннем подростковом возрасте учащиеся попадают в более крупные школы с более широким контекстом сопоставления статусов. Первые шаги на рынке сексуальности навязывают систему престижа, где у каждого появляется свой публичный ранг, что придает идеологическое обоснование, с точки зрения которого можно осуществлять травлю. Пик коллективной травли наступает именно здесь. Подростки более старшего возраста, в особенности в последний год обучения в средней школе, уже заглядывают в будущее, видя иные контексты образования и карьеры, и имеют более широкую сеть контактов за пределами школы, что освобождает их от локальной школьной иерархии, выступающей контекстом для травли. Что же касается университетов, то они более открыты и гетерогенны в части видов деятельности и сетевых связей, благодаря чему масштабы травли сокращаются – на смену ей либо приходят институционализированные отношения между когортами и ритуалы наподобие дедовщины, либо распадается ощущение коллективного фокуса внимания. Масштабы травли зависят от того, в какой степени конкретное учебное заведение напоминает тотальный институт.
В американских государственных бесплатных школах травля – по меньшей мере в таких ее коллективных разновидностях, как предание остракизму и издевательству, – скорее всего, более распространена в маленьких городках и пригородах, нежели в больших городах. В таких местах травля в школах происходит чаще, поскольку они находятся ближе к тотальным институтам, чем собственно городские школы, в особенности те, где ученикам приходится ежедневно преодолевать большие расстояния от дома до учебного заведения и обратно, а кроме того, дети участвуют в большем количестве внешкольных культурных мероприятий. Все это противоречит интуитивным представлениям, поскольку школьное насилие ассоциируется у нас со школами в городских гетто, где учатся дети из этнических меньшинств. Однако травля представляет собой феномен, структурно противоположный уличным группировкам как типичной форме организации насилия в районах с бедным населением и этнической сегрегацией. В последнем случае насилие направляется по траектории горизонтальных конфликтов между группировками, однако внутри таких банд отсутствует стратификация, а относительно внешнего мира различия проводятся только между их членами и остальной массой людей, которые к ним не принадлежат. Эти люди могут выступать объектами нападения и эксплуатации со стороны участников банд (например, у них могут похищать еду, одежду и деньги), однако это не является главным типом их действий. Для классических мест, где происходила травля – британских школ-пансионов, – были характерны значительная вертикальная ориентация и классовое сознание как внутри школы, так и за ее пределами, однако в этих учреждениях не было банд, а также они были очень далеки от культуры насилия – за исключением отношений травли. Уличные группировки плодят циклы взаимного насилия, однако школы и районы, где они находятся, не являются местами, в которых в основном происходят травля или массовые ответные действия на нее. И даже там, где участники таких банд издеваются над теми, кто не является их членами и не может обратиться за помощью к собственной группировке, дети, которые становятся жертвами издевательств, способны четко определить, что виновником их бед является банда, а не школа, и, соответственно, выбрать иной объект для ответных действий[11].
Сторонним наблюдателям участники агрессивных группировок могут показаться задирами – промышляющими хищничеством крутыми парнями, – однако в пределах банд упорядоченные отношения между задирами и их жертвами отсутствуют [Jankowski 1991; Anderson 1999]. То обстоятельство, что в масштабах всего района, где действует банда, она выступает в качестве элиты насилия, исключает наличие в ее рядах жертв травли. В таких группировках нередко практикуются ритуалы, напоминающие дедовщину, а в качестве обряда инициации в члены банды новичку нужно подраться с каким-то более крупным ее участником или позволить избить себя нескольким будущим товарищам. Однако быть подвергнутым таким ритуалам, как правило, означает получение пропуска в элитную группу, поэтому после того, как новичок становится ее полноправным участником, дальнейшие издевательства прекращаются. Аналогичным образом следует отличать нападения на слабых, которые может совершать банда, от долгосрочных отношений травли. Например, в населенных этническими меньшинствами кварталах американских городов молодые люди, заглянувшие из другого района (возможно, для того чтобы навестить родственников), могут подвергаться жестоким нападениям со стороны больших сборищ местных. Однако такие инциденты не представляют собой повторяющуюся и эксплуататорскую иерархию доминирования и подчинения, возникающую между задирами и жертвами, которые знакомы друг с другом лично.
Нередко утверждается, будто существует закономерность, в рамках которой жертвы травли сами в дальнейшем начинают ей заниматься, однако преобладание такой модели достойно сомнения. Жертвы порой дают отпор своим обидчикам, однако те ответные меры, о которых мы знаем, наподобие демонстративных массовых убийств в школах, ни по форме, ни по масштабу не похожи на исходную травлю. Травля представляет собой постоянные отношения, доставляющие мучения самой своей непрерывностью и неумолимостью, а массовые расстрелы являются кратковременными событиями, где отсутствуют личные отношения доминирования. Согласно имеющимся оценкам, в целом жертвами травли в школах становятся 5–15% учащихся, а занимаются травлей 7–17% учеников [Olweus 1993; Duffell 2000; Nansel et al. 2001]. В сравнении с этим количество случаев ответных действий со стороны жертв травли незначительно, а убийства и вообще серьезное насилие и вовсе не происходят в подавляющем большинстве школ (более 99%) [Kimmel, Mahler 2003] – все это означает, что огромное большинство жертв травли могут лишь мечтать о возмездии. Можно представить себе, что жертвы травли способны резко обернуть ситуацию вспять и сами начать заниматься издевательствами, маргинализацией других учеников, воровством и придирками – однако это будет подразумевать громадный переворот в школьной статусной иерархии. Имеющиеся исследования мобильности между статусными группами в средней и старшей школе демонстрируют, что потенциал перемещения на более высокие позиции у представителей нижней группы очень невелик, и то же самое касается представителей верхней группы – они могут демонстрировать лишь очень незначительную нисходящую мобильность, – хотя у групп, располагающихся в середине стратификации, могут происходить определенные сдвиги [Milner 2004; Franzoi et al. 1994][12]. Авторы тех исследований, где утверждается, что 2–3% респондентов признавались, что сами и подвергали травле других, и становились жертвами травли [Haynie et al. 2001], вполне могли использовать этот термин неточно, называя травлей любую вербальную агрессию, социальное исключение или насилие и не принимая во внимание то, что социальную и психологическую суть травли составляют повторяющиеся устойчивые отношения.
Обычно жертвы травли в дальнейшем не превращаются в задир сами – отчасти так происходит потому, что они становятся на иную траекторию, по которой можно с легкостью прийти к либертарианству. Люди, испытывающие особую неприязнь к опыту тотальных учреждений, после выхода на свободу из тюрьмы или окончания учебного заведения нередко становятся принципиальными противниками авторитаризма. По меньшей мере в американских школах такие ученики чаще других проявляют интеллектуальные или художественные склонности, идя вразрез с предающимися веселью общительными тусовщиками и «качками» [Milner 2004]. Две эти большие группы учащихся, как правило, коррелируют с установками взрослых – соответственно, с антиавторитарными, с одной стороны, и конформистскими/авторитарными, с другой. Травля не воспроизводится по замкнутому кругу – ее детерминанты находятся в институциональном контексте.
Уличный бандитизм и разбойные нападения
Уличный бандитизм и разбойные нападения являются предельно мгновенными ситуационными формами нападения на слабых, поскольку между нападающим и жертвой почти нет опыта взаимодействия и время на то, чтобы освоиться с взаимными ролями, минимально. Подобные нападения также отличаются от тех, которые мы рассматривали выше, поскольку они происходят в публичном мире незнакомцев – вне институционального контекста семьи и тотальных учреждений. Они относятся к той сфере, которую Гофман называл «поведением в публичных местах» [Гофман 2017]. Эти характеристики особенно четко выявляют ситуационные особенности управления коллективной эмоциональной энергией в насильственном конфликте.
К данной разновидности насилия относится целый ряд действий – от агрессивного попрошайничества и карманных краж, находящихся на грани ненасильственного поведения, до уличного разбоя и вооруженных ограблений, перерастающих в серьезное насилие, на другом конце спектра. В общем приближении подобные нападения составляют определенный порядок: от тех, которые предполагают наименьшую прямую конфронтацию, до тех, где главной целью нападения становится установление доминирования при столкновении лицом к лицу.
В наименее насильственной части этого спектра максимальное уклонение от конфронтации имеет место при выхватывании сумок у прохожих, особенно когда похититель передвигается на каком-нибудь транспортном средстве наподобие мопеда. Недалеко от этого по масштабам конфронтации находится ограбление пьяных или находящихся под воздействием наркотиков людей; в данном случае «глухарь»[13] выбирает в качестве цели совершенно пьяных людей (предпочтительно в «отключке»), а не тех, кто еще в состоянии энергично перемещаться на «автопилоте». Тем самым нападающий избегает не только возможности физического отпора, но и любого коммуникативного взаимодействия с другим человеком, находящимся в сознании. Чуть более высокий уровень насилия при уличных ограблениях характерен для ситуаций, когда жертву берут в «узду» – хватают сзади, прищемляют руки и тем самым одновременно обездвиживают ее; грабитель застает жертву врасплох, находясь за пределами ее поля зрения и избегая взгляда ей в лицо. Можно утверждать, что цель всех этих действий заключается в том, чтобы остаться неузнанным, но при этом грабителю также удается избежать конфронтационной напряженности/страха. Как уже отмечалось применительно к ближнему бою и смертным казням, возможность видеть глаза жертвы является сдерживающим фактором для нападения[14].
Уличные грабители, как правило, молоды: большинство из них имеют возраст меньше 21 года, а ограбления с минимальным уровнем конфронтации совершают самые юные – зачастую лица в младшем подростковом возрасте [Pratt 1980; Shaw 1930/1966]. При повышении сложности стиля нападений, когда предполагается больше противостояний лицом к лицу, у молодых грабителей присутствует нечто вроде «карьерной иерархии». Как правило, грабежи совершаются группами по два человека, но примерно в 20% случаев в Великобритании и США их устраивают группы по четыре и более человек. Когда жертва не одна (то есть мишенью преступников становится небольшая группа), грабителей всегда больше. Например, одним воскресным вечером 2004 года в 22:30 шестеро подростков напали на двух студентов возле университетского общежития в городе, но затем нападающие убежали, столкнувшись с всего одним охранником в штатском, который за ними погнался (см.: Daily Pennsylvanian, 2 февраля 2004 года). Причиной возникновения уязвимости студентов-жертв стало их пассивное или испуганное состояние, однако благодаря агрессивной установке охранника импульс страха быстро переключился в противоположном направлении.
Из интервью с грабителями можно сделать вывод, что их главная задача – выбрать слабую жертву и справиться с собственным страхом [Lejeune 1977; Lejeune, Alex 1973]. На стадии, предшествующей конфронтации, грабители успокаивают себя, вспоминая удачные ограбления, которые они совершили раньше, а также вызывают у себя ощущение бравады, хвастаясь и хорохорясь в присутствии группы себе подобных. В результате эмоциональное бурление группы поддержки позволяет им подзарядиться энергией, чтобы компенсировать страх, когда они отправляются на дело небольшой «бригадой». На стадии реальной конфронтации грабитель справляется со страхом, выбирая слабых жертв, в особенности из респектабельных и хорошо воспитанных представителей высших классов, от которых он не ожидает сопротивления[15]. Когда все идет хорошо, грабитель наслаждается ощущением собственной власти, а также тем, что отбирает деньги или ценности; зачастую он еще больше оправдывает свои действия, заявляя, что нападение на жертву было возмездием за былые несправедливости расового или классового характера [Lejeune 1977; Jankowski 1991].
Разбойные нападения, то есть действия с применением оружия, предполагают более высокую степень конфронтации [Katz 1988: 169–194; Luckenbill 1981]. Прежде всего жертву нужно заставить увидеть оружие и убедиться в том, что она знает о его наличии и понимает, что в случае неуступчивого поведения это оружие пойдет в ход. Иными словами, здесь перед нами, по сути, более интерактивная коммуникативная ситуация. Тем не менее вооруженные грабители пытаются умножить свои преимущества, уповая не только на свое превосходство в оружии. Уличные грабители предпочитают выбирать пожилых и физически невзрачных жертв либо нападают на более мелких и слабых людей, чем они. Вооруженный грабитель (как и очень агрессивный уличный преступник без оружия) подчеркивает свою угрожающую внешность при помощи поз и демонстрации мускулатуры, а также может принимать еще более впечатляющий вид за счет манеры одеваться. Его цель заключается в том, чтобы шокировать жертву и тем самым добиться ситуационного доминирования.
Грабители получают еще большее незаслуженное преимущество, выискивая моменты, когда потенциальные жертвы находятся в ситуационно ослабленном положении. Чаще всего уличные ограбления происходят очень поздно, в промежутке от 10 часов вечера до 5 часов утра [Katz 1988: 170; Pratt 1980]. Отчасти это связано с тем, что именно в эти часы на улицах появляются нетрезвые гуляки, но еще и потому, что улицы в основном пустынны, поэтому найти одиночную жертву или небольшую группу грабителю легче всего. Опять же, прикладной аспект – отсутствие свидетелей, – возможно, менее важен, чем ощущение грабителя, что он действует на своей территории. Такой территорией в данном случае оказывается время: грабителю принадлежит глубокая ночь, а его жертвы зачастую чувствуют себя не в своей тарелке, оказавшись на улице в этот несвойственный для них промежуток времени. Уличные ограбления среди бела дня, на фоне оживленного перемещения пешеходов, напротив, случаются редко. Отчасти это объясняется иной атмосферой: прохожие чувствуют себя более непринужденно и меньше похожи на слабых жертв, а у грабителя усиливается конфронтационная напряженность/страх, поскольку теперь уже он оказывается не в своей тарелке. С другой стороны, грабители, захватывающие помещения с офисами наподобие банков и такие коммерческие объекты, как ювелирные магазины, предпочитают время, когда вокруг находится мало посетителей подобных заведений, – поэтому они избегают браться за свое дело в полуденные часы [Morrison, O’Donnell 1994].
Мастера «гоп-стопа» прибегают к еще одной тактике, чтобы получить преимущество перед жертвой, а именно используют такой характерный прием, получивший собственное название в американской криминальной традиции, как «игра Мерфи»[16]. Жертвой в подобных ситуациях оказывается человек, решивший предпринять какие-либо незаконные действия, например заняться поиском проституток или приобрести наркотики [Katz 1988: 170]. В связи с этим снижается вероятность, что жертва обратится за помощью в полицию, а кроме того, она оказывается в ситуационно невыгодном положении: ей прежде всего нужно обеспечивать скрытность своих действий, возлагая определенное доверие на персонажей из преступного мира, с которыми ей пришлось связаться, и ставя себя в зависимость от них. Преступники же могут угрожать жертве доносом и одновременно вводить ее в заблуждение при помощи мошеннических ходов, которые они должны совершать вместе, чтобы якобы избежать разоблачения[17].
Еще одна уловка, используемая в противоположных обстоятельствах, когда жертва представляется мошенникам имеющей более высокий социальный статус, заключается в попытке сыграть на ее открытости к альтруистическим действиям [Katz 1988: 174]. Типичная ситуация выглядит так: некий человек и/или представитель дискриминируемого меньшинства, с виду, а то и нарочито бедный, вступают в контакт с незнакомцем и просят денег либо могут просто попросить подсказать дорогу или поговорить с ними. Незнакомец просит ситуационного агрессора отстать от него, но тот не прерывает контакт, тем самым заманивая жертву в ситуацию, где она оказывается изолированной и пассивной, уступив инициативу во взаимодействии другому лицу. После того как жертва попала в подобную ситуацию, может произойти вооруженное ограбление, хотя иногда оружие не нужно использовать и даже размахивать им, если жертва оказывается достаточно включенной в ситуацию и уступает настойчивому вымогательству мошенников, требующих от нее все больше денег. Белый представитель среднего класса при этом вполне может испытывать ощущение опасности и понимать, что его «пасут» против его воли, однако ситуационный импульс направлен против жертвы, поскольку она осознает подспудное обвинение в классовом снобизме или расизме, с которым столкнется, если не подойдет к этой ситуации в наиболее благоприятном для себя свете. Поэтому жертва вынуждена и дальше разыгрывать ту же сцену – вежливо делать вид, как будто ничего не происходит, хотя даже минимально искушенный человек способен понять, что ситуация обстоит далеко не так[18].
Нападение на жертву зачастую зависит от момента, в который происходит взаимодействие. Грабитель с пистолетом набрасывается на владельца магазина именно в ту секунду, когда тот этого не ожидает – например, когда он закрывает магазин. Опять же, со стороны грабителя это не просто прикладное соображение (в этот момент у владельца магазина с собой больше наличных), поскольку момент нападения действительно может быть выбран чрезвычайно точно: грабитель совершает преступление как раз в то время, когда владелец поворачивается к нему спиной, чтобы запереть дверь, или выходит на улицу, не успев проанализировать то, что именно находится в его поле зрения[19], или в какой-то иной момент между одним и другим эпизодами.
Когда грабитель набрасывается на ничего не подозревающую жертву, он получает микроситуационное преимущество, задавая ритм в свою пользу и отнимая его у жертвы, причем все это происходит в дополнение к размахиванию оружием, а может и вообще его заменять (оружие в таких ситуациях лишь подразумевается). Внезапно набрасываясь на жертву, грабитель берет под контроль эмоциональный импульс, перехватывает инициативу, причем таким образом, чтобы вся ситуация складывалась в его пользу, а жертва ощутила себя смирившейся с неизбежным.
Грабитель внимательно следит за признаками страха у жертвы и извлекает из них преимущество. Он обращает в свою пользу страх и вообще любые напоминающие его эмоциональные проявления. Иногда это даже может позволить грабителю развернуть ситуацию в свою пользу при появлении полиции. Вот описание одного из таких эпизодов:
Когда мы с приятелем взламывали сейф, реально вошел молодой коп с пистолетом и сказал: «Вы арестованы, руки вверх!» Первое, что мне пришло на ум, была мысль: вот тебе десятка, а я больше, мать его, не хочу сидеть. Тогда я решил, что не собираюсь сдаваться. Коп подошел поближе, и я подумал, что можно отобрать у него пистолет, но мне стало интересно, где его напарник. Он выглядел нервным и испуганным. У меня мелькнула мысль, что он не пустит пушку в дело, но мне уже было все равно. Потом я прикинул, что у него нет никакого напарника, и подумал, не ударить ли его. Нужно было выбираться из этой ситуации. Когда он подошел к нам, я ударил его молотком [эта история закончилась смертью полицейского] [Athens 1980: 24].
В этой ситуации противостояние опытного преступника-рецидивиста и нервозного полицейского-новичка приводит к переключению ситуационного доминирования: грабитель наносит удар сразу после того, как понимает, что страх полицейского отчасти вызван тем, что он один, а грабителей двое, и за счет этого в данной коммуникативной ситуации у них появляется больше солидарности.
В следующем случае перед нами изнасилование, которое преступник совсем ненадолго выдает за ограбление, чтобы застать женщину врасплох. Все началось с того, что молодой чернокожий мужчина отправился в район, где живут белые представители среднего класса, в поисках цели для нападения:
Я хорошо разглядел эту белую женщину средних лет, которая прогуливалась между несколькими многоэтажками, и подумал: «Эта киска будет моей, развлекусь с ней хорошенько».
Я шел за ней по пятам до входа в один многоквартирный дом. Она открыла ключом главную дверь и собиралась войти, так что мне нужно было быстро добраться до нее, пока дверь не закрылась. Я едва успел добежать до двери, но подождал несколько секунд, прежде чем войти, потому что не хотел, чтобы она меня увидела. Когда я вошел, я услышал, что она поднимается по лестнице, и последовал за ней. Как только я добрался по лестнице наверх, я заметил, что она идет по коридору, и подкрался к ней сзади. Когда она открыла дверь в квартиру, я закрыл ей рот руками, втолкнул ее в дверь и сказал: «Ни звука!» Затем я закрыл за собой дверь и сказал: «Если услышу хоть один гребаный звук, я тебя завалю».
Я не хотел, чтобы она запаниковала слишком быстро, поэтому решил действовать напролом и спросил: «Деньги есть?» Она ответила: «У меня есть только десять долларов в конверте для пожертвований». Я сказал: «Значит, давай их сюда». Она достала конверт из сумочки и протянула его мне. Потом я сказал: «Снимай пальто». Я пристально посмотрел на нее и подумал: «Буду заводить эту бабу всю ночь напролет».
Я схватил ее за плечи и бросил на пол. Она начала кричать: «Что ты делаешь, что ты делаешь?» Я решил, что лучше дать ей понять, что не шучу, поэтому прыгнул прямо на ее задницу и начал бить ее по лицу со словами: «Заткнись, заткнись!» Как только она замолчала, я перестал ее бить. Затем я задрал ее платье выше талии и добрался до ее тела, но она начала кричать: «Стой, стой, стой!» и затопала ногами по полу. Я подумал: «Надо побыстрее заткнуть ей пасть, пока кто-нибудь ее не услышал», – и тогда я действительно стал бить ее с левой и правой со словами: «Заткнись, заткнись, пока я не забил тебя до смерти». Наконец она заткнулась, а я задрал ее платье, сорвал трусики с ее ног и… [Athens 1980: 23–24].
Насильник стремится действовать скрытно и неожиданно. Ему не казалось необходимым сначала потребовать от жертвы деньги, поскольку он все равно собирался рано или поздно начать ее избивать, чтобы заставить подчиниться и вести себя тихо, но требование денег он рассматривал как способ «действовать напролом» и получить еще немного преимущества, пока она не поймет, что он будет ее насиловать.
Приемы насильственных хищников представляют собой миниатюрную микроситуационную версию тактики, которую использует армия. Воинское подразделение обычно выигрывает сражение, не нанося удар по лучшим силам противника, а находя некое локальное преимущество – точку, где сосредоточено меньше сил неприятеля, – либо нанося удар в то место, где противника легко дезорганизовать, поскольку его застали врасплох, или же это происходит на фоне каких-то других действий противника, когда он не готов к бою. Тактика разбойного нападения точно такая же, только здесь вместо того, чтобы добиться потери организационной слаженности и инициативы, искусный преступник заставляет отдельно взятого человека утратить способность к действию, исходя из собственных интересов.
Вооруженный грабитель стремится к тому, чтобы добиться доминирования при помощи угроз, однако угрозы могут перерасти в насилие и убийство, если жертва оказывает сопротивление. В этом случае на первый план выходит спор за доминирование. Как утверждает Кац, грабитель, действующий в соответствии со своей идентичностью «жесткого чувака» или «крутого парня», теперь ведет игру с самыми крупными ставками в своей персональной вселенной. Убив сопротивляющуюся жертву, он может даже не забрать все ее деньги [Katz 1988: 180]. То же самое касается и грабителей без оружия, которые физически гораздо сильнее своих жертв и в качестве главного инструмента доминирования используют демонстрацию мускульной силы; в случае, если жертва окажет сопротивление, такой грабитель не может отступить, поскольку это ставит под сомнение его главный навык. Иногда такой грабитель провоцирует жертву, чтобы оправдать нанесение ей телесных повреждений, поскольку в этом случае он может обвинить в насилии саму жертву [Lejeune 1977]. Такие случаи подразумевают, что грабитель, идущий на конфронтацию, гордится собственным мастерством, своей техникой доминирования и получает удовольствие от того, что применяет ее по полной.
Для показательного сравнения рассмотрим эпизоды, в которых сопротивление жертвы оказывается успешным или не приводит к эскалации с нанесением серьезных травм. Герой следующего рассказа – мужчина, которому нужны деньги на покупку наркотиков, и он перебирает различные места, где можно совершить ограбление:
В конечном итоге мне пришло в голову, что можно ограбить химчистку. Я решил, что это будет самая удачная цель, потому что денег там найдется достаточно, а работают там одни старушки. Я надел солнцезащитные очки, прихватил пистолет 45‑го калибра, снял курок с предохранителя и направился в химчистку. Когда я туда вошел, я достал пистолет и направил его на старушку на стойке. Я сказал ей: «Это ограбление, но я не хочу в вас стрелять, поэтому быстро выдайте мне все деньги из кассы». Она подошла к кассе, но потом остановилась и сказала «Я не собираюсь отдавать вам эти деньги», – и наступила на кнопку на полу.
Но я уже пообещал себе, что возьму эти деньги. Я перегнулся через стойку, приставил ствол пистолета к ее лицу и сказал: «Леди, сейчас я вас убью». Но как раз в тот момент, когда я собирался нажать на курок, она открыла кассовый аппарат и сказала: «Можете взять деньги сами». Тогда я велел ей отойти от кассы, она так и сделала. После того как я забрал все бумажные деньги, она улыбнулась и сказала: «Кажется, я мало что знаю о современной молодежи». Я посмотрел на нее мельком и подумал, что это просто нелепая старая добрая бабуля. Потом я быстро свалил [Athens 1980: 33].
По сути дела, пожилая женщина устроила грабителю проверку, ответив прямым отказом на его требования, а когда он повысил уровень угрозы, сделала компромиссный ход: на словах она осталась при своем мнении и не отдала ему деньги, сказав, чтобы он взял их сам. Ее последующее замечание «Кажется, я мало что знаю о современной молодежи» свидетельствует о ее понимании того, что они проверяют друг друга. Они даже расстаются на небольшой солидарной ноте, выяснив все друг о друге, при этом грабитель улыбается и признает, что эта женщина похожа на бабушку.
В последнем примере перед нами еще один насильник, оказавшийся на парковке торгового центра в день, когда люди делают рождественские покупки:
Я хотел найти девку с красивой полной задницей, которая одна идет к своей машине. Я решил, что запрыгну в ее машину, а потом заставлю ее поехать в одно безлюдное место неподалеку, о котором я знал. Я наблюдал за людьми, идущими к своим машинам, и вдруг заметил эту девку – у нее было приятное лицо, большие бедра и толстая круглая задница, она шла одна. Она выглядела легкой добычей, поэтому я пошел за ней по пятам и подкрался прямо к ней сзади. Когда она вставила ключи в дверь машины, я схватил ее за руку, ткнул ей в лицо ножом и сказал: «Садись в машину и давай без шума». Но она просто стояла, как будто в полном оцепенении. Тогда я отпустил ее руку, забрал у нее ключи от машины и сам открыл дверь. Я сказал ей, чтобы она садилась, потому что мы поедем кататься, но тут она просто стала кричать во всю глотку. Сначала я решил заставить ее сесть в машину и снова в нее вцепился, но она продолжала кричать и побежала от меня прочь. Я понял, что другие люди уже наверняка видят, что происходит, и подумал, что мне лучше побыстрее убраться оттуда к чертям, пока меня не поймали. Тогда я смылся, а она с криками побежала в сторону магазинов [Athens 1980: 35–36].
Решающим моментом в этом случае выступает первоначальная реакция женщины – она совершенно ошеломлена и находится в «полном оцепенении». Но в этот момент она не сопротивляется и не подчиняется, а поскольку насильнику нужно, чтобы она уехала с ним, ее решение выйти из ситуации при помощи тотального психологического отступления, пусть и на какое-то мгновение, приводит к тому, что насильник теряет инициативу. Тогда она сама (несомненно, без особого расчета) берет ситуацию под контроль, переходя от оцепенения к неконтролируемому крику. В отличие от других женщин-жертв в рассмотренных ранее случаях, она не произносит никаких членораздельных фраз, а просто непрерывно кричит, как будто она настолько увлечена этим криком, что не может воспринимать никаких угроз. Насильнику не удалось овладеть интерсубъективной составляющей ситуации, и он вынужден психологически отступить.
Многие ограбления оказываются неудачными из‑за того, что жертва сопротивляется. Согласно имеющимся данным, примерно в половине случаев, когда грабитель сталкивается с физическим сопротивлением или просто решительным отказом жертвы следовать плану ограбления, он прекращает свои попытки [Luckenbill 1981]. В то же время у жертвы возрастают шансы получить телесные повреждения. В одном исследовании ограблений с применением оружия в Чикаго утверждается, что 78% жертв, оказавших сопротивление, получили травмы, тогда как среди тех, кто не сопротивлялся, соответствующая доля составляла всего 7% [Block 1977]. Существуют и другие причины для прекращения попыток ограбления, в особенности если внутри офисных помещений имеются защитные стекла или высокие стойки, за которые могут отступить сотрудники учреждения или скрыться за ними из виду [Morrison, O’Donnell 1994]. Однако эти «укрепленные объекты» не всегда обеспечивают стопроцентную защиту от ограбления: все зависит от того, что происходит в те короткие моменты, когда грабитель пытается установить эмоциональное доминирование над ситуацией.
Можно подумать, что пистолет, направленный против безоружного человека, представляет собой непреодолимую угрозу. Тем не менее вооруженные грабители не всегда применяют свои «пушки» по назначению или стреляют метко – огнестрельное оружие может выступать главным образом как угрожающий предмет, а то и использоваться для введения в заблуждение или блефа. Этот момент особенно ярко описан в исследовании Шоны Моррисон и Иэна О’Доннелла [Morrison, O’Donnell 1994]. Авторы проанализировали примерно 11 тысяч вооруженных ограблений в Лондоне и взяли интервью у 200 грабителей, отбывавших тюремный срок. Оказалось, что они стреляли из своего оружия не так уж часто – это происходило лишь в 4% случаев ограблений. Более того, из тех 45 эпизодов, когда грабители открывали огонь, в трети случаев пули попадали в пол или в потолок либо летели в воздух – обычно так происходило в начале ограблений, когда у преступника еще присутствовали определенные сомнения по поводу того, будут ли выполнены его требования. В 13 случаях (то есть чуть менее 30% от всех эпизодов со стрельбой) грабители стреляли в своих жертв либо в охранников или случайных прохожих, но фактически им удалось попасть только в пятерых человек – уровень точности составляет 38%. Если вспомнить о том, что говорилось в главе 2, то эта статистика вполне сопоставима с эффективностью стрельбы у военных, а также полицейских – иными словами, полицейские и грабители находятся в совершенно равных условиях.
Все это не означает, что частота случаев, когда жертвы ограблений несут физический ущерб, является по меньшей мере незначительной. Согласно английским данным, ранения получают около 7% жертв вооруженных ограблений, хотя в подавляющем большинстве случаев (94%) их причиной оказывается не стрельба, а какие-то другие действия. Чаще всего грабители использовали огнестрельное оружие в качестве дубинки, нанося удары рукояткой пистолета или прикладом обреза винтовки (28% случаев нанесения телесных повреждений). Почти столько же травм (24%) жертвы понесли от ударов ногами или кулаками. Еще одной распространенной причиной телесных повреждений было использование какого-либо иного оружия наподобие бейсбольной биты, молотка или ножа (многие грабители, имевшие при себе «пушку», носили и другие виды оружия). Учитывая то, что все грабители в выборке Моррисон и О’Доннелла имели огнестрельное оружие (либо, как мы вскоре увидим, делали вид, что вооружены), примечательно, что оно не слишком активно использовалось для стрельбы или хотя бы серьезных угроз открыть огонь – для грабителей оно выступало инструментом, позволяющим задать рамки ситуации: это ограбление, а вот моя «пушка». В том, чтобы заставить другого человека подчиниться оружию, ткнув его «пушкой» или даже нанеся ею удар, но не выстрелив, присутствует некий элемент символического насилия. Аналогичным образом, по данным исследования Дэвида Лакенбилла [Luckenbill 1981], в 22% случаев вооруженных ограблений все начиналось с того, что преступник наносил удар жертве или причинял ей травму, используя это как метод запугивания: насилие в данном случае выступает способом овладеть определением ситуации.
Кроме того, в рассматриваемом случае лондонских ограблений вероятность получения травмы возрастала в зависимости от количества грабителей. Грабитель-одиночка редко наносил своим жертвам телесные повреждения, однако в случаях, когда банда из трех и более человек совершала ограбление бронированных автомобилей, перевозящих деньги, соответствующий показатель возрастал до 25%, а при групповых ограблениях ювелирных магазинов с участием четырех и более человек – до 50%. Аналогичный паттерн обнаружился в данных, собранных в Австралии [Kapardis 1988]: чем больше человек участвует в ограблении, тем больше у жертв шансов получить телесные повреждения (причем, как было показано в главе 3, такая же зависимость существует и в случае количества полицейских). Все это чрезвычайно напоминает «эффект наличия зрителей», к которому мы обратимся в главе 6: более крупные боевые группы создают собственную эмоциональную зону, «накачивают» друг друга энтузиазмом и совершают более серьезное насилие, чем при схватках один на один.
Примечательная особенность исследования на материале лондонских грабителей заключается в том, что их можно разделить на три группы: 1) те, кто имел при себе настоящее огнестрельное оружие; 2) те, кто использовал подделки – муляжи огнестрельного оружия, из которых нельзя было стрелять, хотя они и выглядели как настоящие «пушки»; 3) те, кто блефовал, указывая на некий предмет у себя в сумке или в кармане, который, по их словам (или в оставленной записке), представлял собой «пушку». Как мы уже видели, грабители с настоящим огнестрельным оружием стреляли из него не слишком часто и редко попадали по живым мишеням. Однако интервью с этими людьми демонстрируют, что они были сильно привязаны к своим «пушкам», считая их признаком серьезности своих намерений. Грабители с настоящими «пушками» были заведомо самыми профессиональными и преданными своему делу среди вооруженных налетчиков; они отождествляли себя с криминальной стезей и рассчитывали следовать ей и дальше после выхода из тюрьмы. Эти люди разрабатывали серьезные заблаговременные планы ограблений, тщательно выбирали цели и наблюдали за ними, маскировались и детально обдумывали действия на случай бегства с места преступления. Эти грабители почти всегда работали в группах (82%) – напротив, среди грабителей с муляжами оружия сообщников имели 46%, а среди тех, кто блефовал – только 16%. Отчасти это означает, что по-настоящему вооруженные грабители были в большей степени встроены в криминальные сети, а кроме того, их восприятие себя именно как грабителей получало больше поддержки в соответствующей социальной среде. Именно эта социальная поддержка – эта групповая эмоциональная атмосфера – переносилась на само ограбление: иными словами, вооруженные налетчики, скорее всего, заряжались самой ситуацией ограбления, пребывая в готовности установить доминирование. Отсюда и более существенная вероятность насилия, когда одни крутые парни выступают перед другими. Огнестрельное оружие, которым они располагали, можно рассматривать как признак групповой идентичности – не то чтобы оно не имело какого-то другого применения, однако основной эффект «пушек» был связан с уверенностью и агрессивностью их владельцев.
Грабители, использовавшие муляжи огнестрельного оружия, не столь серьезно идентифицировали себя в качестве преступников – некоторые из них, по сути, утверждали, что раз у них была ненастоящая пушка, то и все ограбление оказывалось не более чем спектаклем. Вот слова одного из таких налетчиков: «Я всего лишь мелкий воришка, а не гангстер. Во всем этом для меня не было ничего серьезного, потому что моя „пушка“ не была настоящей». Другой грабитель из данной группы признавался, что «эти 20 минут как будто играл какую-то роль… принял на себя чужую личность». А вот что сказал еще один: «Как только ты в деле, ты превращаешься в робота. Ты знаешь, что тебе нужно делать, и просто делаешь это» [Morrison, O’Donnell 1994: 72–73]. Кроме того, эти грабители с муляжами оружия, совершая очередной налет, ожидали, что им удастся добыть меньше денег, и были менее уверены в своем успехе – многие из них, в отличие от вооруженных профессионалов, полагали, что скоро будут пойманы. Если грабителям с настоящим оружием их «пушки» и все, что с ними связано, по-видимому, придавали уверенность или эмоциональную энергию, то обладатели муляжей не получали от оружия особой энергии, поскольку знали, что оно было ненастоящим. Должно быть, они надеялись, что жертвы ограбления – зрители их представления в духе Гофманна – воспримут его за чистую монету, – и действительно, так по большей части и происходило, – однако для исполнителей это представление не было чем-то настоящим. Например, в отличие от профессиональных преступников, они редко говорили об эмоциональном удовольствии от ограбления, а половина представителей этой группы утверждала, что ощущала боль в теле или состояние, близкое к обмороку. «Думаю, это я испугался больше, чем девушка за стойкой», сообщил один из них. «Я избегал зрительного контакта, потому что мне было стыдно за то, что я делаю», добавил другой [Morrison, O’Donnell 1994: 73][20].
Наконец, обратимся к группе блефующих грабителей, находящейся еще дальше от профессиональных преступников. Эти личности также оказались на криминальной стезе, поскольку за плечами у них имелась длинная череда предшествующих задержаний полицией (хотя обычно поводом для них не выступали грабежи), однако они находятся на задворках преступного мира, будучи неприкаянными одиночками, имеющими мало навыков и связей. На ограбления они решались, как правило, из сиюминутных соображений, когда понимали, что им срочно требуются деньги на азартные игры или наркотики; эти люди мало что планировали заранее, как правило, не надевали маски и не разрабатывали план отступления. В подавляющем большинстве случаев (95%) блефующие грабители считали свою криминальную карьеру провальной. По утверждению одного из них, «я так себе вор, мне нечем похвастаться, и у меня неприятности» [Morrison, O’Donnell 1994: 77]. Обычно такие грабители выбирали самые легкие цели, в особенности помещения жилищно-строительных кооперативов (ссудо-сберегательных касс), где работали женщины, которых можно было запугать.
Блефующие грабители еще сильнее уреза́ли конфронтационные аспекты своего предприятия, предъявляя требования в письменной форме, – две трети представителей этой группы оставляли своим потенциальным жертвам записки, тогда как среди других грабителей к этому прибегали всего 10%. Сами блефующие налетчики были не слишком уверены, что это приведет к успеху. Как сказал один из них, «я не ожидал, что это сработает. Я думал, что кассир рассмеется и мне придется остаться ни с чем» [Morrison, O’Donnell 1994: 78]. В действительности использовать записки им, возможно, приходилось потому, что их эмоциональная энергия была настолько низкой, что они не верили в возможность сделать убедительное заявление собственным голосом – даже вербальные запугивания в их исполнении звучали фальшиво. Грабители, имевшие при себе настоящее оружие, напротив, всегда его демонстрировали. Если «пушка» выступает не столько практической угрозой, сколько символом серьезности намерений, причем как для жертвы, так и даже в большей степени для самого грабителя, то ее демонстрация представляет собой ключевое ритуальное действие – именно оно в первую очередь наделяет грабителей эмоциональной энергией. Если у налетчика всего этого нет, то он не ощущает, что идет на настоящее дело: «Мне кажется, это все сущие пустяки, мелкая история – не слишком серьезнее, чем стащить у кого-то кошелек» [Morrison, O’Donnell 1994: 78].
Главное в деле вооруженного грабителя – это навык владения приемами взаимодействия, направленными на установление ситуационного доминирования. Лица, постоянно совершающие преступления, совершают восхождение по своеобразной «карьерной иерархии» от разновидностей грабежа с относительно небольшой конфронтацией к высококонфронтационным формам, и это не просто «карьерный рост», по мере которого грабителю удается добывать все больше денег, поскольку на практике дело может обстоять не так (в особенности если сравнить потребности в деньгах подростков и взрослых людей). Эта траектория представляет собой совершенствование изощренности в том, как устраивать нападения на слабых, а по сути, и в том, как провоцировать слабость, играя с ритмами нормального социального взаимодействия и заставляя конфронтационную напряженность/страх другого человека работать на пользу преступника[21]. Не стоит удивляться тому, что люди, которым удалось развить эти навыки, гордятся ими и считают, что они имеют самостоятельную значимость.
Как отмечает Джек Кац, постоянное участие в ограблениях само по себе является не слишком рациональным выбором, если человек заботится только о материальных целях [Katz 1988: 195–236]. Дело не только в том, что профессиональных вооруженных грабителей в конце концов обычно ловят или убивают, – даже если порой им удается добыть довольно крупные суммы, они, как правило, быстро спускают эти деньги на демонстративно гедонистический образ жизни. Кац интерпретирует этот момент как стремление присутствовать на сцене, где происходит «экшен», находиться в мире азартных игр, наркотиков, любви на продажу, а также хвастовства и демонстрации своих преступных подвигов. Поэтому совершение ограблений само по себе оказывается такой же составляющей «экшена», как и трата денег. Кроме того, элемент игры присутствует в приемах конфронтации с жертвами – в том, как грабитель нападет на них и использует обманные приемы перед тем, как совершить бросок. Он испытывает удовольствие от контроля над ситуационными реальностями, от способности вынудить других людей поверить в то, что происходит нечто одно, а затем шокировать их, заставив понять, что они введены в заблуждение и теперь заплатят совершенно другую цену, испытав ситуационное унижение.
Эта игра может быть опасной – отчасти потому, что всегда существует шанс, что кто-то даст отпор, и грабителю придется пойти на обострение, а кроме того, не исключена возможность, что грабитель не сможет доминировать, что его приемы потерпят неудачу – и это еще более серьезный психологический вызов. На заднем плане, несомненно, присутствуют и конфронтационная напряженность/страх, присущие всем ситуациям, чреватым насилием. Матерому вооруженному грабителю уже не настолько необходимы приемы управления страхом, которые используют юные налетчики, однако на снимках с камер видеонаблюдения в банках, у банкоматов и в других местах на лицах преступников заметен страх.
Методы матерого грабителя охватывают все, о чем шла речь: он научился тому, как овладевать напряженностью ситуации, включая собственные страхи, и превращать ее в дополнительный элемент возбуждения. Аналогичным образом у некоторых людей усиливаются острые сексуальные ощущения, когда они совершают эротические контакты с риском быть пойманными посторонними лицами[22]. В том же духе Кац [Katz 1988] анализирует, как девушки и молодые женщины совершают кражи в магазинах: эмоциональную отдачу в данном случае приносят именно игра с описанными у Гофманна практиками подачи себя в обычной повседневной жизни и риск быть пойманным, если вам не удастся правильно ими манипулировать. По сравнению с этим материальная выгода не имеет большого значения.
Механизм ритуала взаимодействия, формирующий повседневные пересечения между людьми, выступает в качестве преобразователя эмоций. Этот механизм получает первоначальные эмоции и при наличии условий для взаимного когнитивного фокуса и взаимной телесной вовлеченности интенсифицирует их и преобразует в эмоциональную энергию. Приемы грабителя предполагают, что он научился использовать особую разновидность ритуала одностороннего доминирования, когда заставляет других быть боязливыми, слабыми и пассивными, а сам тем временем получает эмоциональную энергию. Погоня за опасностью и работа с собственными страхами выступают попросту дополнительным способом повысить напряжение, добавить в этот «коктейль» еще немного эмоциональной напряженности, которая начнет трансформироваться в еще более высокий уровень эмоциональной энергии. Выше уже говорилось, люди ищут самый мощный источник эмоциональной энергии в своих возможностях взаимодействия, и если это действительно так, то вооруженные грабители обнаружили источник для очень интенсивных всплесков эмоциональной энергии. Они научились тому, как получать эмоциональный «приход» от экстремальной разновидности ситуационного доминирования. Один английский вооруженный грабитель дал такую итоговую характеристику своим преступлениям: «Я действительно ими наслаждался, и это было лучше, чем наркотики – натуральный кайф» [Morrison, O’Donnell 1994: 55]. Речь идет о некоем приеме в том же смысле, в каком Говард Беккер [Becker 1953] описывал решающий шаг, который человек делает для того, чтобы пристраститься к марихуане. Добравшись до вершины «карьерной иерархии» представителей криминала, совершающих конфронтационные преступления, вооруженный грабитель оказывается наркоманом, зависимым от ситуационного доминирования, пленником собственных навыков взаимодействия.
Нажива на слабости во взаимодействии
Домашнее насилие, травля, разбойные нападения и грабежи не являются чем-то само собой разумеющимся. Речь не идет о том, что человек просто оказывается раздосадован в ответ на стресс, депривацию или то обстоятельство, что кто-то подвергался подобному насилию в прошлом, – это приемы, которым обучились отдельные лица, а точнее, это стили взаимодействия, которые были сформированы в ходе целой цепочки встреч между людьми. Выстроить такие стили легче всего, если эти встречи неизменно происходят между одними и теми же лицами, в связи с чем обе стороны могут выучить свои роли. Именно поэтому издевательства наиболее распространены в семьях, где люди очень близко знают друг друга, что дает возможность для всевозможных форм взаимного приспособления (хочется надеяться, что и позитивных). Именно поэтому травля выступает особым видом нападения на слабых, имеющим место в тотальных институтах, откуда невозможно бежать, с характерными для них жесткими статусными системами. Наиболее сложным случаем оказываются грабежи и разбойные нападения, поскольку состав их жертв не является постоянным, а к приемам, обеспечивающим успех таких преступлений, относится чрезвычайно стремительное, без предварительной «репетиции» принуждение человека к роли жертвы. Но даже в этом случае присутствует некая усеченная предшествующая история, поскольку нападающий может потратить несколько секунд на то, чтобы наметить жертву, прежде чем она сделает шаг вперед через порог ловушки, за которой начинается полномасштабная виктимность (как в описанном случае с насильником, который сначала притворяется, что он явился только за деньгами женщины). Именно по этой причине уличные преступники – это более редкая натура, чем лица, занимающиеся издевательствами и травлей, а вооруженные грабители встречаются еще реже.
Частота криминальной виктимизации имеет устойчивый порядок ранжирования. Ниже приведены соответствующие данные Бюро статистики в области правосудия с 1972 по 2000 год (www.ojp.usdoj.gov/bjs), обновленные в августе 2003 года:
– кражи со взломом: частота варьируется от максимального показателя около 110 случаев на 1000 человек в возрасте старше 12 лет до минимального уровня 35 случаев на 1000 человек;
– нападения без отягчающих обстоятельств (без оружия и телесных повреждений либо с незначительными телесными повреждениями): пиковое значение составляет 30 случаев на 1000 человек, минимальное – 15 случаев на 1000 человек;
– нападения с отягчающими обстоятельствами (с оружием вне зависимости от последующих телесных повреждений или без оружия, но с тяжкими телесными повреждениями): максимальное значение составляет 12 случаев на 1000 человек, минимальное – 6 случаев на 1000 человек;
– ограбления: пиковое значение – 8 случаев на 1000 человек, минимальное значение – 2 случая на 1000 человек (в данном случае к категории «ограбление» относятся как уличные нападения, так и вооруженные грабежи, поскольку статистика не учитывает, применялось ли оружие и происходило ли столкновение лицом к лицу);
– убийства: пиковое значение – 10 случаев на 100 тысяч человек (0,001 на 1000 человек), минимальное значение – 5 случаев на 100 тысяч человек (0,0005 на 1000 человек).
Как можно заметить, наиболее частыми являются преступления, не требующие присутствия преступника на людях, а именно кражи со взломом (аналогичным образом – кражи из автомобилей, за исключением угонов). Что же касается конфронтационного насилия, то оно происходит тем реже, чем больше сил требуется затратить, а наиболее исключительный характер имеют убийства.
В случае с домашним насилием и травлей показатели виктимизации значительно выше, чем для всех остальных категорий преступлений, за исключением преступлений против собственности, чаще всего совершаемых украдкой:
– жестокое обращение испытывают 2–4% детей (20–40 на 1000) [Straus, Gelles 1986];
– серьезной травле подвергаются 5–6% учащихся в британских школах-пансионах [Duffell 2000: 186] и 5–9% (50–90 на 1000) учащихся государственных средних школ [Olweus 1993]. Для США соответствующие оценки варьируются в пределах 15% [Nansel et al. 2001], или 150 на 1000, с отклонениями до 25% и даже 50%, хотя в данном случае используются очень широкие определения того, что такое травля;
– тяжелые формы насилия со стороны партнера происходят примерно у 6% (60 на 1000) проживающих вместе пар в год;
– обычное бытовое насилие происходит среди примерно 16% (160 на 1000) пар [Straus, Gelles 1986; Kimmel 2002] – такой уровень значительно превышает масштабы даже самых распространенных форм ненасильственных преступлений;
– жестокое обращение с пожилыми людьми, по имеющимся оценкам, испытывали 10% представителей этой группы, живущих вместе с родственниками [Lau, Kosberg 1979];
– меры физического принуждения со стороны родителей в отношении подростков наиболее распространены – им подвергаются 50% подростков;
– 80% детей нападают на своих братьев и сестер;
– от 85 до 95% маленьких детей подвергаются телесным наказаниям со стороны родителей [Dietz 2000; Gelles 1977; Straus, Donnelly 1994].
Для большей наглядности можно представить данные для последних трех групп в другом виде – соответственно 500 случаев на 1000 человек, 800 случаев на 1000 человек и 850–950 случаев на 1000 человек. Эти показатели очень далеки от частоты вооруженных ограблений, составляющей от 2 до 8 случаев на 1000 человек.
Из этого также следует, что вне зависимости от возможных генетических или физиологических факторов предрасположенности отдельных людей к насильственным преступлениям подобное лицо не сможет стать успешным уличным преступником, грабителем или хотя бы заниматься травлей либо домашним насилием, не преодолев путь обучения приемам взаимодействия. Было бы нелишним получить ответ на один вопрос, который не изучался подробно: что происходит, когда очень вспыльчивый человек, имеющий генетическую предрасположенность к гневной реакции в виде бросания с кулаками на других людей, делает это в первый раз? Станет ли он (предположим, что имеется в виду лицо мужского пола) успешным задирой? Помимо склонности к дракам, ему также придется обучиться тому, как искать жертв. Если вернуться к примеру детской игровой комнаты, описанной в работе Монтанера и его коллег, то обнаружить таковых среди группы общительных детей-лидеров не удастся, а без определенных собственных навыков социальных контактов наш герой не попадет в середину статусной иерархии игровой комнаты, где находятся задиры, и окажется в изолированной позиции, а следовательно, не сможет участвовать в каких-либо коллективных формах нападения на других. В дальнейшем, уже во взрослом возрасте, этот гипотетический персонаж способен стать серийным убийцей-одиночкой, но не сможет осуществлять большинство других разновидностей насильственных практик – а в действительности окажется не в состоянии справиться с характерными для большинства серийных убийц приемами конспирации и обеспечивать себе какое-нибудь банальное прикрытие [Hickey 2002]. Опять же, если быстрая вспыльчивость не дополняется другими приемами коммуникабельности, этот человек вряд ли найдет сексуальных партнеров и вряд ли станет жить вместе с кем-то другим, а если он все-таки найдет какую-то женщину, то ее может быстро оттолкнуть насилие при отсутствии более тонких или незримых приемов, с помощью которых в ходе насильственного взаимодействия одновременно происходит обучение жертвы, всегда доступной для издевательств. Что же касается ограблений, то совершать их, как правило, обучаются в небольших группах, а более сложные разновидности ограблений, предполагающие конфронтацию, приходят после того, как начинающий налетчик наловчился на их более легких формах. Учитывая это, нашему герою с, предположительно, генетически обусловленной вспыльчивостью, скорее всего, не удастся как следует превратиться в преступного хищника.
Возможно (а некоторые исследователи считают это несомненным), в массе людей и присутствуют подобные личности – и если это действительно так, то они много лет живут как ни в чем не бывало со своей генетической предрасположенностью к вспыльчивости и совершают те или иные насильственные действия, о которых имеются определенные сведения. Но что мы знаем о таких действиях? Если у нас есть возможность подвергнуть их пристальному рассмотрению, не ограничиваясь одними статистическими данными, и обратиться к ситуационным процессам, то окажется, что эти действия совершаются в рамках социальных механизмов, а не изолированными вспыльчивыми индивидами. Сколь бы коротким ни был их «фитиль», данные действия проявляются именно в тех социальных ситуациях и отношениях, которые были описаны выше. Из всего этого также следует, что подобные люди не будут исключением из преобладающего типа конфронтационной напряженности/страха, трусости и некомпетентности в вопросах насилия, а следовательно, они должны уметь выбирать слабых жертв для нападения, если хотят, чтобы это нападение было успешным. Лица с генетической предрасположенностью к вспыльчивости (сколь бы много их ни было) – это не просто ходячие бомбы замедленного действия: им в любом случае, как и всем остальным, придется обучаться приемам взаимодействия с другими. Парадокс заключается в том, что если их «фитиль» слишком короткий, то они могут так и не освоить достаточно приемов, чтобы успешно совершать насилие. Возможно, из этого следует, что лучше усваивать эти техники способны гораздо более нормальные люди.
Лица, совершающие успешные нападения на слабых – те, кто занимается домашним насилием, задиры и жестокие грабители, – усвоили, что слабость представляет собой не просто физическое состояние и не просто связана с тем, что одни люди уступают другим по комплекции или имеют меньше мускулов. Как правило, для жертв характерна слабость в социальном смысле – они постоянно выступают в качестве лиц с низким статусом, изолированных в социуме, смирившихся со своим унижением и приспособившихся к своим мучителям либо дающих им безрезультатный отпор, лишь провоцирующий, а не останавливающий мучителя. В конкретных ситуациях конфронтации жертвы обладают ситуационной слабостью: кто-то другой внезапно набрасывается на них, манипулирует их ощущением реальности, лишает их инициативы и подчиняет их внешнему эмоциональному вовлечению.
Общим знаменателем для всех этих паттернов и случаев виктимности является утрата эмоциональной энергии. Сохранение описанных условий помещает жертв в группу лиц, обладающих незначительным ее объемом, и делает их очевидными мишенями для тех, кто черпает основную часть своей эмоциональной энергии в насилии или угрозе его совершения и ищет легких жертв, на которых можно поживиться. В ситуациях, разворачивающихся мгновенно, жертвой также становится тот, кто внезапно лишается эмоциональной энергии. Здесь, возможно, отсутствует какая-либо устойчивая модель – кто-то может просто оказаться не в том месте и не в то время, столкнувшись с человеком, который освоил приемы внезапного ситуационного нападения и применяет свои навыки на практике. Так или иначе, хищники наживаются на страхе, наживаются на тех, чья эмоциональная энергия находится на низком уровне. Те, кто совершает насилие, чем-то напоминают легендарных вампиров, которым придает поддержку кровь их жертв. Однако вампир от насилия получает кровь, необходимую ему для того, чтобы остаться в живых не потому, что его жертвы – здоровые существа. Он проникает в их вены именно потому, что они являются социально слабыми. Эта метафора одновременно является и шокирующей, и неточной. Перед нами интеракционный симбиоз: тот, кто стал специалистом по насилию, обнаруживает нишу, где наживу может приносить чья-то слабость во взаимодействии.