Тщательно упорядоченное и постановочное насилие
Глава 6Постановка честных поединков
Для начала приведем эпизод, описанный в работе Уилла Филлипса:
Днем пятницы по школе ходили слухи о предстоящей драке. Поединок, в котором два всем известных старшеклассника, Доусон и Рашад, должны были выяснить, кто из них круче, был назначен на три часа в парке неподалеку. Толпа человек в сто собралась за 15 минут до установленного времени, предвкушая удовольствие. Еще через пять минут появился Доусон. Он ритмично расхаживал из стороны в сторону, и толпа не могла сохранять спокойствие. Один из очевидцев говорил, что у него затряслись руки, когда он понял, что вот-вот увидит настоящий бой.
Затем в дальнем конце парка появился Рашад в сопровождении двоих приятелей – они быстро приближались к месту. Рашад выглядел спокойнее Доусона – вместо злости он демонстрировал целеустремленность и решительность. Доусон тем временем возбужденно подпрыгивал. Вступая в напоминавший подкову круг зрителей, Рашад не сбавлял свой бодрый шаг и не отрывал взгляда от цели. Когда их взгляды встретились, уже упоминавшийся очевидец уловил, что в глазах Доусона промелькнул страх и он как будто замер. Рашад подошел к нему вплотную и нанес удар в челюсть, не встретив сопротивления.
Затихшая было толпа всколыхнулась; находившиеся в ней – в основном они были помладше и помельче, чем Доусон и Рашад, – расталкивали друг друга, чтобы оказаться поближе к происходящему. Одни молчали, другие вопили – и каждый смотрел на поединок во все глаза. Рашад наносил один удар за другим, а Доусон, пошатываясь, отступал назад. Когда он упал на спину, Рашад сел на него верхом и стал бить по лицу в одном и том же ритме. Толпа образовала вокруг Рашада и Доусона плотный круг, а головы зрителей покачивались в такт действу – все тот же наблюдатель утверждал, что и он, и другие как будто находились в трансе.
Наконец кто-то из посторонних ворвался в круг и оторвал Рашада от Доусона. Толпа вышла из транса – одни закрыли лица руками, других рвало, а несколько человек плакали. Доусон лежал в крови и со следами побоев. Затем он встал, и оба пожали друг другу руки, а Доусон похлопал Рашада по спине, признав свое поражение [Phillips 2002].
Эмоциональной инициативой в этом эпизоде по всем статьям владеет Рашад. Сначала он более удачно появляется на месте поединка: он прибывает последним, пока его ждут остальные, причем, в отличие от соперника, который приходит один, Рашада сопровождают его спутники, хотя они неукоснительно держатся в стороне от драки. Еще когда приближающийся Рашад находится на некотором отдалении от места поединка, он уже задает ритм и навязывает его своему возбужденному, но дерганому противнику, устанавливает свое превосходство с того самого момента, когда они встречаются глазами. Доусон так и не смог нанести ни одного удара, причем он даже не пытается результативно парировать удары Рашада. В итоге оказывается, что Доусон может похвастаться лишь тем, что просто участвовал в этом поединке, а в его заключительной части он с радостью признает себя сродни победителю – ведь это он с ним дрался! Вовлеченности толпы способствует сначала один участник драки, а потом другой: сперва толпа нервничает и дергается вместе с Доусоном в предвкушении боя, а затем ее завораживают ритмичные шаги Рашада и удары, которые он наносит.
Описанный поединок пусть и был жестоким, но имел свой регламент и ограничения. Его участники могли полагаться только на собственные кулаки – без какого-либо оружия, ударов ногами, тычков в глаза сопернику или таскания его за волосы; все удары наносились прямиком в верхнюю часть туловища и по лицу, обращенному прямо на атакующего. Зрители также вели себя достойно, в соответствии с атмосферой ситуации: никто не предпринимал попыток вмешаться (упомянутый очевидец в дальнейшем отмечает, что после драки испытывал из‑за этого чувство вины), за единственным исключением в конце, когда поединок прерывает какой-то человек, не находившийся в кругу увлеченных действом зрителей – однако такое развитие событий оказывается приемлемым для всех, поскольку нужно было сделать хоть что-то, чтобы прекратить ритмичное избиение Доусона. Кроме того, в конце участники драки обращаются к традиционным ритуалам солидарности: между ними больше нет вражды, они пожимают друг другу руки и выражают взаимные знаки уважения как обладатели только что оформленных статусов победителя и побежденного.
Оба участника поединка являются героями, то есть статусными известными лицами. Этот бой изменил их положение относительно друг друга, но при этом заново подтвердил, что оба принадлежат к небольшой элите, находящейся в центре внимания публики.
С точки зрения теории интерес представляет то, каким образом микродетали навязывания сопернику вовлеченности в определенный ритм предопределяет победителя схватки. Однако здесь хотелось бы сосредоточиться на более базовом моменте, а именно на том, каким образом в рамках подобной процедуры – постановочного честного поединка – удается преодолеть привычную конфронтационную напряженность/страх и обеспечить возможность для совершения насилия.
Герой против героя
Исходным референтом слова «герой» и был именно такой человек, который участвует в жестоких состязаниях, подчиняясь при этом социальным правилам. Эти правила открыто оговариваются заранее и порой принимают форму испытаний, через которые герой должен пройти (в качестве примера можно привести мифологические сюжеты о трудных задачах, с которыми предстоит справиться герою, чтобы добыть сокровища, жениться на дочери правителя или самому основать королевство). Такие испытания могут представлять собой искаженные – причудливые и романтизированные – версии ситуаций, существующих в реальной жизни. Для этой книги более важным сюжетом являются истории о поединках двух героев, которые сошлись в схватке друг с другом. Вне зависимости от искажений, которые вносит художественный вымысел, подобные поединки, несомненно, имели место, а в отдельные исторические периоды они еще и выступали, по сути, предпочтительной разновидностью насилия.
В качестве иллюстрации обратимся к «Илиаде» – древнейшему каноническому произведению европейской литературной традиции, созданному около 750 года до н. э. В представленном в этой поэме описании первого дня грандиозной битвы между греками и троянцами исходным событием, которое предшествует всем остальным, оказывается поединок. Троянский принц Парис, стоя перед войском своего города и его союзников, обращается к предводителям греков с просьбой отправить кого-нибудь для встречи с ним в схватке один на один. На этот вызов отвечает Менелай, что вполне уместно, ведь война началась из‑за похищения Парисом его жены Елены. Парис и Менелай договариваются, что женщина достанется победителю в их поединке – в итоге конфликт будет разрешен, война окончится, а обе стороны принесут взаимную клятву дружбы, причем это сделают не только сами герои, но и оба войска. Далее появляется престарелый троянский царь Приам, который совершает ритуальное жертвоприношение, призывая богов обеспечить соблюдение клятвы, но на этом ритуал не заканчивается – Менелай и Парис бросают жребий, кто первым должен метнуть копье в соперника.
В начавшемся поединке Парис оказывается слабее противника, и, когда ему грозит гибель, его уносит с поля боя одна из богинь, стоящая на стороне троянцев. Вмешательства божеств с целью дать какому-нибудь герою совет, защитить его или навредить ему происходят в каждый принципиальный момент поэмы. Что касается эпизода, приведенного выше, то его можно интерпретировать как бегство от поединка, который в любом случае не приводит к намеченной цели. Оба войска остаются сидеть на месте, отложив оружие, и лишь наблюдают за происходящим, пока один из троянцев по наущению злонамеренной богини не выпускает стрелу, которая ранит Менелая. Повествователь «Илиады» называет этого троянца глупцом – такой оценки он, скорее всего, заслуживает за нарушение ритуального перемирия. Божества нередко вдохновляют людей на иррациональные действия, что можно расценивать как эмоциональный всплеск проигравшей стороны. Греки видят в выстреле, ранившем Менелая, нарушение клятвы, после чего начинается полномасштабная битва.
Все повествование в «Илиаде» организовано вокруг отдельных поединков, которые образуют периодические сюжетные пики и складываются в кульминацию драмы. Эти поединки чередуются с описаниями сражений, однако последние не являются ни стратегическими маневрами, ни столкновениями между организованными воинскими подразделениями – наоборот, в каждом таком эпизоде какой-то конкретный герой приходит в ярость и убивает большое количество врагов. Убитые являются известными людьми: Гомер сообщает имя и родословную каждого из них, а в важных случаях еще и историю выдающихся подвигов погибшего. В итоге репутационный «зачет» героя-победителя формируется значимостью убитых им второстепенных героев[1].
Вот что происходит в первый день битвы. Греческий герой Диомед совершает рейд сквозь троянское войско, круша все на своем пути, но в конце концов ему бросает вызов Эней – один из главных троянских героев. Их поединок не ритуализирован формальными клятвами, однако они какое-то время выкрикивают в адрес друг друга словесные вызовы и обмениваются несколькими ударами, пока богиня-покровительница Энея не уносит его прочь. Победитель ликует, что ему удалось захватить по меньшей мере лошадей Энея – его знаменитое достояние, составляющее славный трофей. В последующем эпизоде этой же битвы Диомед, оказавшись в свободном пространстве между двумя воинствами, встречается лицом к лицу с имеющим впечатляющий внешний вид троянским героем Главком. Выяснив имена и предков друг друга, они обнаруживают, что являются «кунаками по родословию» (guest-friends by lineage)[2], поскольку отец одного из героев принимал как гостя отца другого и они обменивались ритуальными дарами[3]. Поэтому вместо того, чтобы начать поединок, Диомед и Главк приносят клятву дружбы, пожимают друг другу руки и обмениваются ценными доспехами.
Наконец, когда наступает вечер первого дня битвы, боги дают двум воинствам передышку: происходит еще одно единоборство, за которым в бездействии наблюдают остальные. Гектор, самый сильный троянский герой, призывает греков выставить против него лучшего бойца; согласно условиям поединка, о которых договорились стороны, победитель получит доспехи проигравшего, а тело погибшего будет выдано его товарищам для достойных похорон. На вызов Гектора добровольно откликаются девять ведущих греческих героев[4], один из которых, Аякс, выбирается по жребию[5]. Однако этот бой окажется безрезультатным; в отличие от других поединков, описанных в «Илиаде», герои обмениваются лишь несколькими ударами, не нанеся друг другу серьезных повреждений. С наступлением ночи схватка прекращается – героев разводят глашатаи с каждой из сторон, которые выступают в роли арбитров. Гектор и Аякс обмениваются предметами своего облачения и оружием – эти «дары на память» [Илиада, VII: 299] должны продемонстрировать, что между ними состоялось сражение, которое закончилось подобающим примирением. Греки воспринимают эту ничью как победу, поскольку Гектор считается более сильным бойцом, чем Аякс.
На второй день битвы перевес оказывается на стороне троянцев, и теперь уже Гектор набрасывается на греческое воинство. Этот прорыв удается остановить лишь тогда, когда обиженный Ахилл, находясь в лагере, позволяет своему другу Патроклу ненадолго взять его доспехи и вступить в бой. Репутация Ахилла настолько высока, что этот эпизод вновь позволяет переломить ход событий, и Патрокл яростно бросается в бой с троянцами. В конечном итоге его отыскивает Гектор, не обращая внимания на все остальное, что происходит на поле битвы, и убивает Патрокла с помощью одного из богов. Однако их поединок не вполне обставлен ритуальной составляющей: поскольку герои не оговорили условия боя предварительно, теперь битва бушует уже за тело Патрокла. Гектор довольствуется тем, что забирает доспехи Ахилла, которые отныне будет носить сам, а греки в конце концов отбивают тело Патрокла.
Третий и последний (насколько можно судить по сюжету «Илиады») день битвы начинается в тот момент, когда Ахилл, получив от богов новые доспехи, возвращается в бой и начинает крушить троянцев в пух и прах. Гектор понимает, что уступает Ахиллу в силе, и убегает от него; оба воинства отходят назад, чтобы наблюдать, как Ахилл гонится за Гектором вокруг городских стен. Этот эпизод формально не является схваткой один на один, но Ахилл запрещает своим товарищам стрелять в Гектора, поскольку тем самым он может лишиться славы, полагающейся за убийство троянского героя. Гектор, подбадриваемый одним из богов, поворачивается лицом к Ахиллу и предлагает ему привычные условия соглашения: победитель их поединка получает в качестве трофея доспехи побежденного, чье тело будет выдано для похорон его товарищам. Однако Ахилл, разгневанный потерей своего ближайшего друга, отказывается заключить такой договор – он убивает Гектора и с позором тащит его тело за своей колесницей в лагерь. На этом «экшен» в сюжете «Илиады» завершается, но далее в поэме есть еще один эпизод: старый царь Приам в печали приходит в греческий лагерь и просит выкупить тело своего сына. Ахилл, устыдившись того, что он сотворил, соглашается отдать тело – на этом сюжет «Илиады» завершается: великий герой и сильнейший воин в конце концов научился соблюдать ритуальные приличия.
Подобные сражения, предстающие в виде серии одиночных схваток, характерны для определенных социальных формаций. Например, кельтские воины в эпоху римских завоеваний в Европе охотились за отдельными противниками – учет своих побед они вели, демонстрируя отрубленные головы, которые свисали с их поясов. Эти трофеи и почетные знаки напоминали скальпы или отдельные части тела врагов, которые забирали с собой воины североамериканских племен – у индейцев считалось, что если съесть сердце или какие-то другие органы знаменитого неприятеля, то его сила перейдет к победителю. Общий паттерн в данном случае заключается в том, что воин формирует собственную репутацию, а заодно и обретает уверенность или эмоциональное превосходство в бою, захватив на память ту или иную эмблему и представив ее на всеобщее обозрение. В гомеровской Греции герои регулярно демонстрируют свои трофеи, добытые в поединках, обмениваются ими как подарками и связывают их происхождение – если речь идет о каких-то особенно знаменитых вещах, – со сверхъестественными существами, во всех смыслах относясь к ним как к сакральным предметам. В Европе раннего Средневековья подобная репутационная система воплощена в сюжетах о волшебных мечах, которые мог добыть только самый сильный и самый храбрый герой, и о кладах с сокровищами, охраняемых драконами и чудищами, которых мог убить тоже только герой. В древнем Китае, а в дальнейшем и в те периоды истории этой страны, когда на фоне слабости династической власти там процветали нерегулярные разбойничьи армии, герои изображались профессионалами в единоборствах, которые с легкостью убивают более слабых противников, и добывают себе честь, вступая в схватки с другими известными бойцами. Порой результатом таких поединков становилось то, что соперники объявляли друг друга назваными братьями [Росс 2023; Finley 1973; Brondsted 1965; Shi, Luo 1988].
Для социальной структуры, в рамках которой происходят поединки между ритуально экзальтированными героями, характерно отсутствие организованной иерархии вооруженных сил. Кельтские воины открыто демонстрировали отсутствие дисциплины: например, престижным обычаем среди них было сбрасывать одежду и сражаться голыми, не обращая внимание на природные стихии и демонстрируя презрение к опасностям для собственного организма. Подобный типаж «берсеркеров», используя норвежское наименование данного феномена, был широко распространен в эпохи бронзы и железа от Месопотамии до Скандинавии [Speidel 2002]. Иными словами, поединки, в центре которых находятся эмоционально заряженные личности, доводящие себя до боевого исступления, характерны для обществ с рыхлыми военными коалициями. Такие общества уже переросли пределы племенных сетей, но не имеют прочной государственной организации в виде царской власти, аристократии или войска, состоящего из горожан [Searle 1988]. Механизмом мотивации для эффективных действий в бою в данном случае выступает нагнетание эмоционального исступления, которое можно обнаружить в особых социальных условиях. К ним относится сосредоточенность на индивидуальных репутациях, которая становится возможной благодаря незначительному масштабу военных действий и способам распространения сведений о репутациях по обе стороны конфликта наподобие тех, что существовали у греков гомеровской эпохи.
Еще одним условием выступает отсутствие какой-либо иной социальной организации насилия при доминировании на поле боя, стоящей выше индивидуальных действий. Манера единоборств – как в экстремальном варианте берсеркера, так и в более изящном виде – неэффективна при столкновении с хорошо организованной групповой силой. Римские легионы без особых трудностей наносили поражения кельтам и другим подобным воинствам. Для этого достаточно было лишь сохранять плотный строй, обеспечивавший защиту от любых одиночных нападений, сколь бы яростными они ни были, и сформировать численное превосходство, позволяющее разделаться с разрозненными силами противника. У римлян нарушать строй в сражении было строго запрещено: они делали упор не на демонстрацию индивидуальной храбрости и доблести, а на поддержание групповой дисциплины[6]. Если смотреть на вещи реалистично, то успех отдельно взятого «героя», должно быть, в значительной степени зависел от устрашения противника при помощи огромной эмоциональной силы и репутации. Именно это мы видим и у Гомера: Гектор известен как храбрейший и лучший из троянских бойцов, и все же он уступает перед репутацией Ахилла[7], – и в описанной в начале этой главы современной школьной драке, когда Рашад эмоционально подавляет Доусона с первого же момента их визуального контакта. Но там, где противник обладает такой организацией, что способен поддерживать собственный источник эмоциональной силы, и в тактическом плане озабочен не честью индивидуальной репутации, а использованием перевеса в численности эффективных бойцов против слабых мест противника, – в таких обстоятельствах героическая стилистика теряет свое главное оружие – эмоциональное доминирование. Человек, противостоящий дисциплинированной войсковой организации или современной полиции в режиме героя/берсеркера, оказывается попросту патологической личностью и неудачником в придачу. Но в ситуациях, когда поединок не координируется иерархической организацией, тот же стиль поведения приобретает героический характер.
Поддержка публики и границы насилия
Социально срежиссированный и ограниченный характер поединка позволяет контролировать конфронтационную напряженность/страх, но так происходит не просто потому, что его участники меньше беспокоятся о возможном физическом ущербе. На практике правила таких поединков могут допускать и довольно серьезные ранения – не допускаются лишь определенные виды урона для соперника или конкретные приемы. Как уже не раз говорилось выше, самый важный момент заключается в том, что напряженность и страх проистекают не из беспокойства по поводу физической боли – ее как раз люди переносят на удивление легко (возможно, потому, что у нас слишком часто нет возможности избежать боли, когда мы сталкиваемся с распространенными заболеваниями организма и несчастными случаями), причем значительная часть людей способна заставить себя противостоять боли.
В честных поединках договорные ограничения появляются в качестве условий, на которые совместно ориентируются их участники, в качестве негласной, а то и открытой коммуникации между ними. Даже когда соперники пытаются забить друг друга до бессознательного состояния или вообще убить, их взаимное согласие следовать правилам поддерживает определенный уровень солидарности. По сути, соперники постоянно убеждают друг друга в том, что не применяют и не будут применять те или иные приемы – например, выдавливание глаз, если правила подразумевают лишь нанесение ударов кулаками по лицу. Всякий раз, когда соперники вступают в поединок по условленному сигналу и останавливаются в определенный момент, когда надо сделать перерыв, они тем самым подчеркивают, что все действия оппонентов в отношении друг друга связаны единой нитью. Разумеется, поединок ломает нормальный порядок включенности во взаимодействие, однако честная схватка, обставленная различными ритуалами и ограничениями, одновременно выводит их на другой уровень, на котором для обеих сторон свойственны сильная вовлеченность и сильная интерсубъективность. Это взаимодействие имеет неприкрыто двухуровневую структуру: ритуальный характер честных поединков задает всеобъемлющий уровень солидарности, в рамках которого вражда противников сдерживается и уходит на второй план внимания. Именно эта структура позволяет преодолевать напряженность/страх и создает возможность для того, чтобы поединок продолжался, причем еще и с энтузиазмом его участников.
Ключевую роль в инсценированном поединке играют зрители – именно они обеспечивают поддержку, которая снимает конфронтационную напряженность/страх у его участников, и помогают установить ограничения, задающие этикет боя и делающие его честным. Сознание бойца при этом сосредоточено на нескольких моментах. Разумеется, он фокусируется на противнике в технических аспектах поединка – на том, как атаковать его и защищаться от его ударов. Но в то же время боец сосредоточен на публике, перед которой нужно показать хорошее представление, а значит, он концентрируется на том, как и он сам, и противник выглядят перед зрителями. Для бойцов этот момент добавляет еще один уровень взаимного осознания, связанный с тем, как они предстают коллективно, а следовательно, в определенной кооперации, в том представлении для публики, которое они дают. Внимание участника поединка переключается с конфронтационной напряженности/страха на социальную поддержку и давление, которые побуждают его к бою.
Зрители содействуют определению ограничений для поединка или даже берут на себя инициативу в этом вопросе: они подают сигналы к началу и остановке боя, следят за соблюдением приемов схватки, которые признаны честными. Кроме того, публика может играть активную роль в отборе участников поединка, сводя вместе равноценных соперников – сильных против сильных, а не сильных против слабых. Коллективное внимание к этим ограничениям выступает еще одним способом преодоления напряженности/страха. Введение этикета также может оказаться принудительным стимулом к бою. Как только механизм ответа на обиду в виде постановочного боя приведен в движение – либо незадолго до поединка, когда публика уже собралась и готова к началу схватки, – ее участники могут столкнуться с непреодолимым социальным давлением, не позволяющим «включить заднюю». Цена такого решения может варьироваться от бесчестья до презрительных нападок: нерешительного бойца могут отлупить, а то и сделать с ним что похуже. На это социальное давление часто обращают внимание, как будто именно оно несет ответственность за сам факт поединка. Между тем в аналитическом смысле более важным моментом является то, что зрители также обеспечивают социальную энергию и солидарность, позволяющие преодолеть напряженность/страх и сделать поединок в принципе возможным. Готовые к схватке бойцы «накачивают» себя социальной поддержкой в той же степени, в какой они пресекают свое нежелание драться по принуждению – все это одно и то же давление. Исходным событием для поединка, конечно же, может выступать чья-то личная обида, однако обиды легко поглощаются динамикой появления перед аудиторией (вне зависимости от ее масштаба). К тому же обиды могут быть просто поводом занять видное положение перед публикой – именно так сегодня нарываются на неприятности кутилы. По какой траектории развивается ситуация, понять порой сложно, но во многих отношениях это не имеет значения, если ключевым определяющим фактором является именно публика.
Гипотеза для проверки выглядит так: сконцентрированная зрительская аудитория снижает напряженность/страх участников поединка и влияет как на их принципиальную готовность драться, так и на готовность к определенной продолжительности и интенсивности схватки. Если вокруг соперников присутствуют малочисленные группы, не заостряющие внимания на ситуации, то готовность драться будет низкой. Этот момент может оказаться решающим фактором в противостояниях, где на первый план выходит вопрос «ты меня уважаешь?» (honor confrontations), хотя зачастую судить на сей счет затруднительно, поскольку в новостных сюжетах и полицейских сводках редко дается информация о количестве зрителей подобных инцидентов и о том, какое внимание они проявляли к происходящему[8]. Тот факт, что такие противостояния, перерастающие в насилие, в непропорционально высокой степени происходят в развлекательных заведениях и в ситуациях разгула (например, вечером в выходные), подразумевает, что вокруг находится большое количество людей, имеющих активный интерес к наблюдению за драками. Напрашивается гипотеза, что с гораздо меньшей вероятностью драка произойдет в почти пустом баре в вечер буднего дня или в ситуации, когда массовка не обращает внимания на конфронтацию[9].
В собственных наблюдениях автора и подборке студенческих отчетов присутствует несколько показательных примеров. В одном из них речь идет о несостоявшейся драке. Девочка в ожидании родственников, которые заберут ее из школы, замечает двух мальчиков-подростков, которые кричат друг на друга, но толпа вокруг них не собирается. Остальные ученики находятся кто где: они не стоят одной компанией, а ждут, пока за ними заедут родители, и не принимают активного участия в качестве зрителей выяснения отношений. Проходит несколько минут, и мальчики расходятся сами, как будто им наскучила эта ситуация. Второй случай – мои собственные наблюдения за описанной в начале главы 2 мелкой уличной стычкой в Сомервилле (штат Массачусетс): единичные зрители находятся далеко от ее участников, их почти не заметно, они не питают особого интереса к происходящему, и драка вскоре затихает.
Третье происшествие, свидетелем которого я был в Филадельфии в январе 2003 года, началось с того, что белого мужчину лет за двадцать, ехавшего по проезжей части улицы на велосипеде в разгар вечерних пробок, слегка зацепила машина такси, когда он пробирался между рядами автомобилей. Сам мужчина не пострадал, его велосипеду также не был нанесен какой-либо ущерб (поскольку в итоге он на нем и уехал), но он разозлился – очевидно, из‑за того, что ему было неловко упасть с велосипеда прямо посреди уличного движения, – а еще возможно, он был напуган. Поэтому он принялся бранить таксиста, чернокожего мужчину примерно того же роста и возраста (скорее всего, африканского иммигранта), который не хотел выходить из своей машины. Отказ таксиста от конфронтации еще больше злил велосипедиста, а быть может, и придавал ему сил. Продолжая свою тираду, он поставил велосипед перед такси, препятствуя его движению, а сам встал на другой полосе, тем самым блокируя весь остальной поток транспорта на улице с односторонним движением. В результате велосипедисту удалось собрать зрителей – других водителей, которые гневно сигналили, пытаясь заставить машины ехать вперед, хотя большинство из них находились слишком далеко сзади, чтобы видеть происходящее. Полдесятка прохожих (в том числе и я) стояли на тротуаре на безопасном расстоянии и наблюдали за происходящим, не собираясь вместе и не произнося ни слова в адрес друг друга. Единственную попытку вмешаться в ситуацию предпринял водитель пикапа, припаркованного прямо позади такси: он попросил велосипедиста убрать велосипед на тротуар, но тот его проигнорировал, а водитель пикапа (довольно крупный работяга) не стал предпринимать дальнейшие действия и цепляться к велосипедисту. В конце концов инцидент был разрешен самим велосипедистом, который заявил таксисту, что знает номер его машины и сообщит о нем в полицию.
Далее он переставил велосипед на тротуар, и движение машин возобновилось. Однако мимо светофора на ближайшем перекрестке успели проехать лишь несколько автомобилей, после чего загорелся красный свет. Водитель автомобиля, остановившегося прямо у светофора, – мускулистый афроамериканец, во время описанного инцидента находившийся на расстоянии всего нескольких машин, – опустил стекло и стал выкрикивать гневные ругательства в адрес велосипедиста за то, что тот задерживал движение. Виновник инцидента выругался в ответ, после чего взял тяжелый стальной замок от своего велосипеда и, угрожающе размахивая им, направился к машине чернокожего. Тот открыл дверь и вышел, но затем на светофоре загорелся другой свет и что-то стремительно изменилось – возможно, каждый слегка заколебался, – после чего чернокожий сел обратно в машину и уехал. Велосипедист также забрался на свой велосипед и уехал, вернувшись на середину улицы, где деловито прокладывал путь между медленно движущихся машин. Весь этот инцидент занял четыре минуты, на всем протяжении которых конфронтация в основном представляла собой пустые угрозы. Такое развитие событий соответствует общему принципу, согласно которому отсутствие сфокусированной на ситуации и поддерживающей ее участников аудитории препятствует эскалации поединка.
А вот еще одно описание несостоявшегося поединка с похожей структурой взаимодействия (дело происходит в Японии в 1864 году, [Fukuzawa 1981: 236–237][10]), хотя правила в этом случае отсутствуют, а участники схватки потенциально представляют смертельную опасность друг для друга. Рассказ ведется от лица самурая, который идет домой по пустынным улицам Эдо – нынешнего Токио – между длинными рядами низких деревянных домов с закрытыми ставнями:
Время уже перевалило за час пополуночи – стояла холодная и ясная зимняя ночь, освещенная яркой луной. От ее безмолвных белых лучей мне стало непривычно зябко без какой-то внятной причины. Я шел по широкой безлюдной улице – там не было никого, стояла абсолютная тишина. И все же я помнил, что каждую ночь здесь появлялись бродячие грабители, которые разделывались со своими несчастными жертвами на темных перекрестках. Я подоткнул широкие концы своей хакамы[11], чтобы быть готовым побежать по первому же сигналу, и ускорил шаг…
Затем я увидел, что ко мне приближается какой-то человек. В лунном свете он казался великаном, хотя сейчас я бы не стал ручаться, что он таким и был. Великан становился все ближе. Это сейчас есть полицейские, на которых можно положиться, либо можно забежать в чей-нибудь дом, чтобы вас защитили, но в те времена на такую помощь рассчитывать не приходилось. Люди лишь плотнее запирали свои двери и совершенно не собирались выходить на улицу, чтобы помочь незнакомцу, который зовет на помощь.
«Дело плохо, – подумал я. – Бежать прочь я не могу, потому что негодяй лишь воспользуется моей слабостью и погонится за мной еще увереннее. Пожалуй, лучше идти вперед, и раз уж я так решил, то надо притвориться, что я не боюсь. И вообще, пригрожу-ка я ему».
Я сделал диагональный маневр с левой стороны улицы, по которой шел, и оказался на ее середине. Тогда этот человек тоже перешел на середину улицы. Это повергло меня в шок, но теперь нельзя было отступать ни на дюйм. Если он собирался подойти ближе, я должен был сделать то же самое. Я занимался искусством иайдзюцу, поэтому знал, как обращаться с мечом.
«Как же мне его убить? Пожалуй, сделаю выпад снизу», – подумал я.
Я твердо решил, что буду драться, и чувствовал готовность на тот случай, если он бросит хоть малейший вызов. Он подошел еще ближе…
Теперь, казалось, у меня не было другого выхода: если незнакомец нанесет мне хоть какое-то оскорбление, я должен буду убить его. В те времена не существовало таких вещей, как полиция и уголовный суд. Если бы я убил незнакомого человека, то просто побежал бы домой, и на этом все закончилось бы. Мы были почти друг напротив друга.
С каждым шагом мы становились все ближе, и в конце концов оказались на расстоянии досягаемости для удара. Но он не достал свой меч, и я, конечно же, тоже не стал это делать. Так мы и прошли мимо друг друга. Это послужило сигналом, и я побежал – не помню, насколько быстро, но, преодолев небольшое расстояние, я на бегу обернулся. Тот человек тоже бежал – в свою сторону. Облегченно вздохнув, я понял, что у всего этого происшествия была и забавная сторона… Ни у меня, ни у него не было ни малейшей мысли убить друг друга, но мы взаимно продемонстрировали смелость, опасаясь друг друга. И тогда мы оба одновременно побежали. Должно быть, он был испуган – и я, конечно же, тоже[12].
И наоборот, зрители могут быть главным действующим лицом поединка. Робин Фокс приводит следующее описание устойчивой схемы поединков в небольших общинах на западе Ирландии [Fox 1977]. Между мужчинами, выпивающими на общественных мероприятиях с танцами, вспыхивают ссоры. Собравшиеся друзья и родственники каждого участника стычки поддерживают его, собираясь вокруг и поднимая шум. Но они же удерживают своего человека от серьезного кровопролития: по большей части все действо сводится к перепалкам между каждым бойцом и его группой поддержки, громким выкрикам наподобие «Пустите меня к нему, я его убью!» и попыткам удержать участников стычки от выполнения их угроз. В последующие дни, когда зрителей вокруг нет, те же самые люди, которые громко угрожали друг другу расправой, при встрече просто игнорируют друг друга. Так выглядит крайний случай, когда без поддержки и контроля со стороны массовки бойцы вообще не могут вступить в поединок.
Эту закономерность подтверждает моя собственная подборка наблюдений очевидцев, включающая 89 случаев столкновений с угрозой насилия, относительно которых имеется необходимая информация (74 примера – отчеты студентов, 15 – мои личные наблюдения). В 15 из 17 случаев (88%), когда толпа подбадривает и воодушевляет участников, в результате происходит серьезная драка, причем в восьми таких эпизодах к ней присоединяется и часть массовки. В 12 случаях, когда толпа демонстрирует смешанные реакции (легкое возбуждение, отдельных людей происходящее развлекает, заставляет смеяться, забавляет), серьезной дракой заканчивается только один эпизод (8%), восемь (67%) приводят к затяжным, но не имеющим серьезных последствий потасовкам, пустым угрозам или другим продолжительным, но ограниченным проявлениям насилия, а еще в трех случаях (25%) происходят очень короткие драки. В 21 случае из указанной выборки толпа молчит, испытывает беспокойство, смущение, напряженность или боязнь: в этой группе примеров присутствует лишь одна серьезная драка (5%); в четырех случаях (19%) происходят продолжительные, но легкие потасовки; еще в четырех эпизодах (19%) имеют место короткие и слабые проявления насилия (например, один удар или пощечина), которые прекращаются внезапно; наконец, в 12 случаях (57%) драка прерывается. В 11 случаях из общей выборки публика вмешивается в поединок, выступает посредником между его участниками или разнимает их. Эти действия в одном случае (9%) приводят к продолжительной потасовке, в пяти случаях (45%) – к кратковременному легкому насилию, а в четырех случаях драка прекращается (46%). В целом можно наблюдать чрезвычайно сильную корреляцию между тем, в какой степени публика способствует или противодействует происходящему, и масштабом совершаемого насилия.
Таблица 6.1. Степень серьезности поединков в зависимости от поведения публики
Наконец, остается рассмотреть еще один тип публики, дающий наиболее вариативные исходы. Речь идет о 28 случаях, где зрители ведут себя нейтрально, то есть их либо вовсе нет, либо они находятся далеко, разрознены, невидимы для участников инцидента, не обращают на него внимания или малочисленны по сравнению с участниками. В девяти из этих эпизодов (32%) происходят серьезные драки, в трех (11%) – продолжительные потасовки или препирательства с пустыми угрозами; в десяти (36%) – кратковременные драки без серьезных последствий, прекращающиеся внезапно; в шести случаях (21%) поединок прерывается без какого-либо насилия. В чем же разница? Несомненно, значение имеет количество непосредственных участников поединка. Во всех девяти случаях серьезных столкновений, кроме одного, они происходят между приличными группами (порядка 10–15 человек с каждой стороны при минимальном составе участников пять на пять), а в двух случаях в выборке количество участников исчисляется сотнями. Почти во всех остальных случаях, когда публика ведет себя нейтрально, а насилие происходит либо в легкой форме, либо прерывается, участники поединка немногочисленны (в основном это схватки один на один, иногда на стороне обороняющихся выступает два или три человека, в единственном случае с большой группой состав участников насчитывает шесть на шесть человек).
Таблица 6.2. Степень серьезности поединков в зависимости от количества участников (при нейтральной реакции публики)
В том случае, если в начальный момент поединка уже присутствуют большие группы воинственно настроенных людей, они перекрывают любые эффекты аудитории – по сути, эти участники схватки уже имеют при себе собственную группу зрительской поддержки (поскольку на деле только определенная часть группы принимает по-настоящему активное участие в схватке). Это помогает объяснить несколько упомянутых выше аномалий, которые были выделены курсивом. В одном из таких случаев зрители ведут себя опасливо, но серьезная драка все же происходит. Соответствующий инцидент произошел на массовом концерте, когда две конфликтующие группы скинхедов вломились в слэм у сцены с противоположных сторон, разбрасывая в стороны обычных фанатов – эти группы насчитывали от 20 до 30 человек, которые не обращали внимание на толпу из нескольких сотен зрителей и распугивали их. Но когда компания бойцов велика, зрители не имеют значения.
Таким образом, на все 89 рассматриваемых случаев обнаруживается только две настоящие аномалии. В одном из этих случаев, выделенном курсивом, вмешательство зрителей оказывается неудачным: вспомним эпизод, к которому мы уже обращались в главе 1, где два маленьких мальчика устраивают потасовку в машине и вокруг нее, когда семья пытается отправиться на прогулку. Другая аномалия относится к случаям, в которых одновременно присутствуют серьезное насилие и нейтральная аудитория, однако группа здесь не большая, а малая – трое молодых белых мужчин, разъезжающих по пустынным ночным улицам небольшого города в одном из западных штатов, останавливают другую машину, «голосуя» на дороге, и двое из них избивают водителя, обвинив его в том, что он сдает полиции наркодилеров. Что же касается семейного насилия, то оно не зависит от эффектов аудитории – то же самое, очевидно, можно утверждать и о затяжных личных конфликтах на почве мести[13].
Публика не только влияет на то, будет ли схватка серьезной, легкой или вообще сорвется, но и устанавливает, является ли поединок честным. Обозначая этот момент, мы уже задавались предварительным вопросом: почему аудитория занимает ту или иную позицию? Пока мы не можем ответить на него, но еще вернемся к самой ситуации.
Социальные ограничения, возлагаемые на поединки, имеют комплексный характер: к ним относится не только то, как обращаются друг с другом сами бойцы, но и то, что могут и не могут делать с бойцами зрители, и то, что могут и не могут делать со зрителями бойцы. В случае инсценированного честного боя публика, по сути, соглашается не вмешиваться в поединок (по меньшей мере в сколько-нибудь существенной степени), а его непосредственные участники не нападают на зрителей. Степень вмешательства может быть разной, но обычно она определяется неким устоявшимся порядком, и хотя границы между уровнями вмешательства не являются резкими, группа их контролирует сама. Как правило, зрители вмешиваются в честный поединок, подбадривая одну сторону и осмеивая другую. По мере нарастания накала поединка массовка может все больше погружаться в него, переживая мнимое соучастие в нем на одной стороне и занимаясь поношением другой. Все это может приводить к нарушению границ, но показательно именно то, как происходят подобные нарушения и как с ними справляются. Как правило, самые серьезные нарушения случаются в решающие моменты поединка, но даже здесь массовка разделяется: несколько фанатиков могут бросать какие-нибудь предметы в противника своего любимчика, но им редко удается помешать действу; при этом основная часть публики почти всегда хочет, чтобы поединок продолжался на собственных условиях[14].
Подобающий этикет в ходе таких поединков, конечно же, соблюдается не всегда, а согласованные ограничения порой нарушаются. Для социолога рассмотрение таких случаев является хорошей методологической тактикой, поскольку именно нарушения всегда демонстрируют механизм, который поддерживает согласие с правилами в нормальных случаях. Обратимся для начала к тем процессам, которые запускаются, когда происходит серьезное нарушение границ между аудиторией и непосредственными участниками поединка. В случае мелких нарушений правил публика может их стерпеть либо прибегнуть к незначительным корректировкам, и пока эти нарушения остаются несущественными, всем понятно, что те, кто их совершает, еще не исчерпали лимит правил – иными словами, они сместили границу дозволенного, но дают понять, что она по-прежнему присутствует либо этот сдвиг носит лишь временный характер. Однако крупные нарушения – те, что ставят под угрозу всю конструкцию поединка, – вызывают бурную реакцию зрителей.
Вот пример из студенческого отчета (описанные события происходили в 1997 году):
На лужайке перед школой произошла драка между двумя старшеклассницами, одна из которых была азиатского происхождения, а другая – латиноамериканского. Посмотреть на это собралась толпа из 150–200 человек, в центре этого круга стояли друзья мужского пола каждой из девушек, подбадривая их. Но затем в круг ворвался крупный чернокожий мужчина из соседнего квартала и ударил одного из друзей азиатской девушки – небольшого парня ростом около пяти футов четырех дюймов и весом 120 фунтов [163 сантиметра, 54 килограмма] (нападавший весил, возможно, вдвое больше).
Драка между девушками тут же прекратилась, и ее зрители набросилась на чернокожего, пиная его и нанося ему удары. Ему удалось прорваться сквозь толпу и выбежать на улицу, но все последовали за ним. Через пять минут появились несколько полицейских машин, и чернокожий был задержан. Когда азиатского парня вызвали опознать своего обидчика, ученики столпились вокруг, чтобы посмотреть на это хоть одним глазком. Раздавались одобрительные возгласы и самодовольные крики: «Да, это он», «Мы его поймали»; на задержанного указывали пальцами, а несколько учеников пытались протиснуться мимо полицейских, чтобы нанести ему удар (несомненно, чувствуя себя в этой ситуации в полной безопасности, поскольку полицейские контролировали ситуацию и вскоре увезли задержанного).
В данном случае публика по умолчанию согласилась не участвовать в исходном поединке, но при этом способствовать его ходу, а когда этот поединок был прерван извне, заработал иной режим схватки: это был уже не постановочный честный бой, а воодушевленная групповая атака на постороннее лицо с девиантным поведением[15].
Более сложный пример – состоявшийся в 1997 году боксерский матч за титул чемпиона мира в сверхтяжелом весе между Майком Тайсоном и Эвандером Холифилдом. Здесь было нарушено сразу несколько видов границ: сначала сами боксеры нарушили обычный ход поединка по правилам, а затем была нарушена и граница между его участниками и аудиторией. Тайсон, имевший репутацию громилы с массивной мускулатурой и низким уровнем интеллекта и развития, в свое время считался непобедимым, но на протяжении нескольких предшествующих лет его карьера шла на спад, и теперь он проигрывал матч-реванш боксеру, которому уже однажды уступил. Во время клинча в третьем раунде Тайсон откусил кусок уха Холифилда, и тот был в ярости – его гнев и агрессия выходили далеко за пределы нормального для накачанного профессионального боксера уровня. И что же сделал Холифилд? Он скакал по рингу, жестикулируя поднятыми руками и завывая от злости, но не стал сближаться с Тайсоном, доводя насилие до неистовой череды ударов. Холифилд вообще не пытался покарать Тайсона физически – он выбрал для него гораздо более серьезное наказание: отказался продолжать поединок с ним. Иными словами, Холифилд применил высшую меру наказания в честном поединке: исключил нарушителя из «членов клуба». Победа уже была на стороне Холифилда, но он не подавал виду, что отступает от противника – он постоянно жестикулировал в направлении Тайсона, но делал это с презрением и огромным возмущением, держась от него на расстоянии, как от какого-нибудь нечистоплотного субъекта. Публика и официальные лица также негодовали (см.: Los Angeles Times, 29–30 июня 1997 года; San Diego Union Tribune, 29–30 июня 1997 года). Этот инцидент был незамедлительно расценен как самый серьезный скандал за всю карьеру Тайсона (которая и так изобиловала скандальными эпизодами), причем еще более серьезный, чем, скажем, обвинение в изнасиловании[16].
Нарушение этикета честного поединка выходит за рамки серьезного ущерба для соперника или причинения ему боли. Безукоризненно честный бой может допускать удары в лицо и по глазам, из‑за которых могут наступить слепота, повреждение мозга, мучительное раздробление хрящей и костей, а то и смерть. Бойцы, получившие травмы, относятся к таким наказаниям как к нормальному риску. Когда один боксер откусывает кусок уха другого, то боль в сравнении с некоторыми из этих рисков, возможно, не слишком сильна, однако такая выходка, в отличие от других действий в поединке, является непредвиденной, выходит за рамки правил и является нарушением этики – именно это и вызывает возмущение. За этим поступком Тайсона, вполне возможно, скрывался такой эмоциональный механизм: конфронтационная напряженность/страх, которым при помощи совместных ритуалов столь успешно ставится заслон даже в случае чрезвычайно жесткого насилия, в определенный момент смогли прокрасться обратно. Собственно, и события, происходившие после поединка Тайсона и Холифилда 1997 года, были необычными. Толпа, выплеснувшаяся с боксерской арены, которая находилась в одном из казино Лас-Вегаса, впала в истерику, свалка и слухи о стрельбе (как выяснилось в дальнейшем, неподтвержденные) спровоцировали панические метания по коридорам и игровым залам, публика переворачивала столы, а сорок человек были госпитализированы с травмами. В какой-то момент полиции пришлось взять в руки оружие и приказать всем лечь на пол, после чего казино и прилегающие улицы были перекрыты на несколько часов. Нарушение нормального порядка на какое-то время оказалось заразительным для других.
Кроме того, публика осуждает бойца, который сдается, ведет себя откровенно трусливо или завершает поединок, избегая подобающего способа понести заслуженное наказание. Этот момент выступает одним из обстоятельств, при которых считается, что публика может обоснованно вмешаться в поединок – но, опять же, она вмешивается не в саму его конструкцию, а с целью наказать того, кто ее сломал. Примечательно, что решивший отказаться от поединка боец может быть все так же сильнее и опаснее, чем люди из массовки, но для него было бы неслыханным делом дать отпор зрителям, которые на него нападают – слишком уж он упал духом, чтобы дать сдачи, его покинула эмоциональная энергия ситуации, и он становится пассивной жертвой своей коллективной участи.
Школы единоборств и манеры ведения поединков
Герои – в качестве как культовых персонажей, так и реальных акторов – являются порождением социальной структуры. К соответствующим микроситуационным условиям относятся публика, средства отслеживания репутационных иерархий и набор ритуализированных процедур для организации самих поединков. Как уже было показано на примерах, приведенных в начале этой главы, такие поединки четко анонсируются и регламентируются, для них устанавливаются время и место (зачастую включая время окончания боя), объявляются ставки, признаются и согласовываются почетные символы, может оговариваться или ограничиваться использование того или иного оружия и приемов. В качестве способа ведения серьезного военного конфликта постановочные поединки утрачивали свое значение по мере того, как государства становились все более организованными и проникали в повседневную жизнь с целью контроля над ней. Однако по меньшей мере две разновидности таких поединков сохранились. Во-первых, они присутствуют в непроницаемых для государства зазорах социальной жизни, где неформальные сообщества вырабатывают собственные иерархии, а второй разновидностью выступают официально признаваемые и обладающие сложной структурой поединки, предстающие в виде показательных выступлений, тренировок или особых демонстраций статуса.
В тех случаях, когда в обществе существует явная стратификация по статусным группам в веберовском смысле (например, имеются аристократы или благородные люди, с одной стороны, и простолюдины, с другой), за группой с высоким статусом зачастую закреплена некая почетная форма поединков. Ритуалы поединков сами по себе являются маркерами статуса: те, кто их исполняет, получают признание статуса как от других участников поединков, так и от зрителей, а лица с более низким статусом получают отказ в участии – тем самым маркируется вертикальная граница. При возникновении конфликта между лицами с более высоким и более низким статусом последние не удостаиваются ритуальных почестей в виде поединка, но могут быть безапелляционно подвергнуты наказанию со стороны вышестоящих либо переданы их подчиненным для избиения. Когда один из персонажей «Илиады» (песнь 2), непочтительный простолюдин Терсит, вмешивается в спор греческих вождей во время их совета, один из героев жестоко избивает его посохом под насмешки остальных. В Японии эпохи Токугава у самурая было привилегированное право без колебаний зарубить мечом любого обидевшего его простолюдина – но если возникало столкновение двух самураев, они проводили ритуальный поединок [Ikegami 1995]. Во Франции XIX века благородные лица, получившие вызов на дуэль, дрались на шпагах или стрелялись из пистолетов, однако людей, которые считались недостойными этого, слуги таких людей просто били тростью, а то и пинали и вышвыривали за порог [Nye 1993: 179, 209].
Дуэли и другие разновидности единоборств проводились с использованием различных видов оружия и приемов: их участники дрались с помощью копий, мечей, ножей, пистолетов, кулаков и другими способами. Овладеть этими приемами и навыками обращения с оружием, как правило, можно при помощи наглядного обучения. Исторически обучение ведению боя было одной из первых разновидностей образования[17], причем школы, где учат различным видам единоборств или боевым искусствам, существуют до сих пор, не входя в организационный контур более конвенциональных форм образования. Школы по обучению боевым приемам выступают не просто вспомогательным элементом формализованной дуэльной культуры – зачастую они оказываются ее главным компонентом.
Школы обучения боевым искусствам и обращению с оружием были одним из главных мест, где преподавался ритуальный этикет поединков. Все это можно наблюдать и в сегодняшних школах боевых искусств, которые относятся в основном к японской и корейской традициям, восходящим к китайской. Их ученики облачаются в специальные костюмы, носят цветные пояса или другие эмблемы, обозначающие ранг их мастерства, оказывают почтение более высоким по рангу лицам, совершают церемониальные поклоны, протягивая руки в начале и в конце занятия (у входа в тренировочный зал, при выходе на ковер или уходе с него), кланяются друг другу в начале поединка или выполнения упражнений с другим учеником, а затем еще раз при завершении поединка[18]. Наиболее важные эффекты этих ритуалов, выполняемых на протяжении каждой тренировки, причем зачастую много раз, заключаются в том, чтобы противопоставить занятия единоборствами в качестве особого сакрального пространства отделенному от них профанному внешнему миру, ограничивать и сдерживать поединок рамками особой процедуры, имеющей четко обозначенные начальную и конечную точки, а также обеспечить взаимное выражение чести и принадлежности к общему делу между теми, кто ведет друг с другом ритуальные поединки. Приемы таких поединков могут преподноситься как весьма смертоносные: предполагается, что ударом ногой или кулаком можно проломить деревянные доски и убить живого противника. Во время тренировочных поединков удары намеренно наносятся с минимального расстояния, что позволяет сокрушить их цель, а опытные бойцы должны уметь уклоняться от этих смертоносных атак и блокировать их. Однако смертоносность одновременно выступает и постановочной игрой, удерживаемой в четких границах[19].
Схожие образцы этикета и приемов присутствуют и в других разновидностях школ боевых искусств [Nye 1993; McAleer 1994: 119–158; Твен 2012: 240–259]. Правила боя с разнообразным ручным холодным оружием (сабли с одной заточенной стороной, остроконечные рапиры, более тяжелые эспадроны и т. д.) включали не только техники отражения ударов противника и обхода таких защитных приемов при нападении, но и приветствие друг друга до и после поединка, подсчет ударов и очков (включая знаменитое «туше» – реплику, которую по правилам спортивного поведения должен произнести участник поединка, если его задело оружие соперника), регламент перерывов и возобновления поединка, подсчет ранений и определение того, какой объем кровопролития будет почетным. Во время поединков в дуэльных клубах немецких университетов, процветавших в XIX веке, студенты по горло набивали свою одежду ватой, надевали защитные очки и стремились нанести – а в первую очередь получить сами – почетный шрам на лице или голове. Эмблемой принадлежности к такому клубу была не победа, а получение ритуального ранения при участии в поединке. В школах бокса и других единоборств аналогичным образом обучают как собственно актуальным приемам ведения боя, так и правилам начала и окончания поединков. Объем физических повреждений, считающийся достаточным для прекращения схватки, сильно варьировался в разные эпохи, но основной паттерн – поединки четко регламентируются и ограничиваются всем известными правилами – характерна для любых школ единоборств, а следовательно, и для тех видов поединков, которые пропагандируют такие школы, уже за пределами их стен[20].
Когда постановочные поединки проводятся всерьез, их кодекс объявляется открыто и регулярно. Такие поединки почти без исключения проходят перед зрителями, и даже в прошлом, когда как бы запрещенные дуэли проводились в уединенных местах, на них всегда присутствовали секунданты, которых поначалу называли «свидетелями» [McAleer 1993: 223], причем порой их было так много, что они составляли целую свиту. Участники поединка, как правило, заявляли о правилах, которых они будут придерживаться, в самом начале боя или в момент, когда бросался и принимался вызов. Это не означает, что таких правил придерживались всегда, однако их нарушение считалось более позорным, чем любое событие, которое послужило началом ссоры [Nye 1993]. Школы боевых искусств концентрировались прежде всего на воспроизведении подобающего этикета, а их тренировочные поединки вне зависимости от уровня овладения боевыми навыками всегда были ориентированы на соблюдение рутинных правил – поединок должен был начаться и закончиться подобающим образом, а к товарищам следовало проявлять почтительное отношение[21].
Наибольшее количество дуэлей было отмечено в Европе в конце XIX века. Во Франции, к которой мы сейчас подробно обратимся, а также в Италии проводилось две-три сотни дуэлей в год, а в Германии, возможно, на треть больше. Но куда более популярным, чем собственно поединки, было посещение дуэльных школ, залов и обществ. В Германии в каждом университете имелся собственный корпус дуэлянтов, который насчитывал несколько сотен членов – отдельные из них участвовали в постановочных поединках несколько дней в неделю. Во Франции существовали десятки фехтовальных залов, где занимались тысячи человек, а также стрелковые общества [Nye 1993: 157–166]. Для сотрудников парижских газет и универмагов имелись частные фехтовальные помещения. Их посетители регулярно тренировались, в том числе для того, чтобы появляться на модной социальной сцене. Публичные фехтовальные мероприятия, именовавшиеся assaut [натиск, фр.], проводились еженедельно, а элегантные джентльмены устраивали такие состязания в качестве вечерних развлечений у себя дома. Победители и проигравшие в этих поединках не определялись – их задачей было продемонстрировать умение драться по правилам, а также блестящий стиль. В целом количество таких показательных фехтовальных соревнований должно было значительно превышать количество дуэлей.
Иногда практически все поединки проходили именно в школах и на специальных мероприятиях. В Японии эпохи Токугава кодекс Бусидо – «путь воина» – был наиболее полно проработан в школах самураев. В период войн, который предшествовал этой эре внутреннего умиротворения в стране, в кодексах самураев делался акцент преимущественно на иерархической лояльности их господам; но во времена Токугава, когда самураи стали праздной статусной группой, они обратились к кодексу личной чести [Ikegami 1995]. Именно в это время приобрел ритуальный характер бой на мечах, поскольку централизация государства препятствовала использованию оружия в войнах. Ведущие учителя меча прославились благодаря своим трудам о философии бусидо: одни привнесли в нее мотивы дзен-буддизма, а другие стали выдающимися философами, которые разрабатывали культ конфуцианского «древнего учения» [Коллинз 2002: 466–476; Kammer 1969]. Разумеется, далеко не все самураи отказались от своей воинской идентичности, однако боевые искусства, которыми они теперь занимались, имели в большей степени теоретический, нежели прикладной характер. Самураи проводили гораздо больше времени в своих «академиях меча», чем участвовали в смертельных поединках.
То же самое произошло и с рыцарскими турнирами в Европе – показательными единоборствами тяжеловооруженных всадников, которые бросались друг на друга с копьями по соединяющимся друг с другом участкам специально подготовленной колеи. Рыцарские турниры были популярны в XIV–XVI веках – в те времена, когда европейские армии превращались в массовые пехотные подразделения, и даже всадники сражались не поодиночке, а кучей [McAleer 1994: 16–18; Блок 2003]. Единоборства и правда никогда не имели особого значения в реальных сражениях начиная со времен греческих городов-государств и в последующие времена; большими группами сражались даже варварские коалиции раннего Средневековья, причем, как мы видели в главе 3, большинство побед в битвах происходило благодаря тому, что одной из сторон не удавалось справиться с дезорганизацией собственных рядов. Рыцарство всегда было некой искусственной конструкцией с ностальгической идеологией, но весьма актуальной для своего времени в части социальной привлекательности: функция рыцарства в большей степени заключалась в легитимации новоиспеченного укрепления границ аристократического статуса в социальных отношениях, нежели в сражении на поле боя. Даже конфликты отдельных лиц за первенство представляли собой не поединки один на один, а столкновения частных армий или групп сторонников, которых держали при себе видные сеньоры [Stone 1967].
Это не означает, что все разновидности постановочных единоборств представляли собой архаизм – их изобретение могло состояться сравнительно недавно либо не опираться на предшествующие образцы классового толка. В конце XIX – начале XX века излюбленной формой физических упражнений среди представителей высшего среднего класса в Англии и США (правда, только в этих странах, поскольку в других местах все еще сохранялись прежние виды дуэлей или школы боевых искусств) стал бокс. Участвовавшие в боксерских соревнованиях джентльмены не были профессионалами, которые борются за медали – последние всегда отождествлялись с низшими слоями[22]. Подобно самураям эпохи Токугава, боксеры-джентльмены гораздо больше времени посвящали тренировочным боям, нежели публичным поединкам. То же самое, опять же, касается людей, которые в ХX веке ходили на секции карате, кунг-фу и других боевых искусств[23]. В действительности все эти школы в целом были не такими уж древними. Например, айкидо было изобретено в Японии на рубеже ХX века, равно как и кендо – искусство боя на деревянных мечах, возникшее в эпоху, когда на смену настоящим мечам в японской армии пришло современное огнестрельное оружие [Draeger 1974]. По мере того как поединки теряли свою практическую значимость, боевые церемонии становились все более изощренными.
С точки зрения исследовательских задач этой книги основным результатом обучения в школах боевых искусств является преодоление конфронтационной напряженности/страха. Такое обучение обеспечивает обходную траекторию для этого барьера на пути насилия, поскольку фокус внимания нацелен не столько на саму конфронтацию, сколько на другие аспекты: этикет, ограничения, связанные с временем и местом, моменты начала и остановки поединка. Но самый главный акцент делается на участии в группе, которое становится общим для бойцов благодаря этим указанным ритуалам, и на элитном социальном положении тех, кто их осуществляет. Значительное внимание в рамках микровзаимодействий вызывает задача подобающе выглядеть перед публикой – а тем самым и возвыситься над ней.
Конфронтационная напряженность/страх поглощается двумя способами. Во-первых, это происходит благодаря более значительному резонансу со стороны публики и тому, что она помещает участника схватки (а фактически обоих одновременно) в эмоциональный центр внимания. А во-вторых, конфронтационная напряженность поглощается ощущением солидарности между бойцами – так происходит именно потому, что они находятся внутри одного и того же ритуального комплекса. Несомненно, отдельные проявления напряженности/страха еще могут сохраняться. В описанных выше реальной драке между Рашадом и Доусоном и вымышленном поединке Ахилла и Гектора одна сторона извлекает из ситуации непропорционально высокую долю эмоциональной энергии, а другая впадает в страх или паралич. Но даже такое эмоциональное неравенство представляет собой распределение общего заряда эмоциональной энергии – это и заставляет противников преодолевать исходный барьер конфронтационной напряженности и переходить к насилию. И даже если в ходе поединка один из участников поддается напряженности/страху, поскольку другой монополизирует энергию ситуации, ритуальные действия в конце поединка вернут проигравшего к солидарности с победителем и вновь обеспечат ему уважение аудитории.
В школах боевых искусств даже эти остаточные конфронтационная напряженность/страх сведены к минимуму. Акцент делается на ритуалах участия и искусственном характере – неправдоподобности – противостояния. Оно начинает ощущаться как противостояние ради переживания солидарности участия и статуса бойцов – героической элиты, которая отделена от остального мира нахождением в анклаве тренировочного зала.
Демонстрация риска и манипуляция опасностью в дуэлях на шпагах и пистолетах
С самого начала классического периода в истории дуэлей они были связаны со школами фехтования. Дуэли один на один как самостоятельный вид поединков, отличавшийся от групповых побоищ или вендетты, возникли в XVI веке в Италии и Франции, а к 1590‑м годам стали чем-то вроде повального увлечения в Англии [Kiernan 1988; Peltonen 200; Nye 1993; McAleer 1994]). Практика дуэлей распространялась солдатами, в особенности наемниками, но в то же время приобретала оттенок занятия, которому предаются придворные, а следовательно, не лишенного великосветских вежливости и манер. Дуэли ассоциировались с дворами правителей, которые теперь могли похвастаться образованностью и проводили все более централизованную политику, приходившую на смену сельским замкам феодальных владык и их частным армиям.
Таким образом, дуэли, описанные в пьесах Шекспира, были довольно новой штукой для их зрителей, среди которых были те же придворные, которые перенимали эту новую практику. Дуэли представляли собой не только инсценированный бой по правилам, но и постановку в самом прямом смысле слова. В основе сюжета «Ромео и Джульетты» лежит дуэль на рапирах, во время которой Ромео убивает Тибальта в отместку за убийство своего кузена Меркуцио, что мешает любовной связи Ромео с Джульеттой, кузиной Тибальта. Здесь перед нами фактически по-прежнему переходная модель, в которой смешаны элементы дуэли один на один и коллективной вендетты. После того как дуэльный кодекс прочно устоялся, гибель на дуэли перестала быть поводом, за который можно или нужно было мстить, – более того, сама дуэль обнуляла любое оскорбление, которое выступало поводом для нее. Первая постановка «Ромео и Джульетты» состоялась около 1593 года, а к 1601 году, когда прошла премьера «Гамлета», в финале которого происходит дуэль, правила таких поединков приблизились к канонической форме[24].
Во время дуэлей использовались легкие разновидности колюще-рубящего оружия, а не его тяжелые боевые образцы. В моду вошла не имевшая режущей кромки рапира, которая была доведена до толщины в иголку, способную пройти сквозь ухо верблюда – в боевых действиях это было, по сути, бесполезное оружие, но его было легко и удобно носить в качестве одного из компонентов стандартного одеяния представителей высшего класса. Рапирой было невозможно проткнуть доспехи в бою, но в поединках в мирное время ею можно было нанести глубокое проникающее ранение в какой-нибудь жизненно важный орган. Наличие рапиры сигнализировало о том, что ее обладатель всегда готов к схватке при малейшей провокации, и эта готовность была связана с принципами вежливого взаимодействия в обществе, поскольку именно нарушение правил считалось поводом для вызова на дуэль. Однако при королевских дворах, которые пытались заниматься умиротворением конфликтов, дуэли запрещались. В связи с этим ношение рапиры стало преимущественно моментом самопрезентации; поединок редко происходил там, где случился инцидент, – дуэли назначались таким образом, чтобы бой гарантированно состоялся вне поля зрения властей[25]. В результате дуэли с использованием холодного оружия превратились в фехтовальные поединки, породив моду высшего класса на фехтовальные школы и частных учителей фехтования, которые стали чем-то вроде верхушки айсберга дуэльной культуры и, по сути, ее наиболее типичным проявлением. В Англии первая фехтовальная школа была основана в 1576 году, а в 1590‑х годах – как раз в то время, когда количество дуэлей стало резко расти, – за ней последовали еще более модные школы [Peltonen 2003: 62].
Примерно в 1740–1750‑х годах на смену холодному оружию стали приходить пистолеты, и около 1790 года этот процесс был полностью завершен в Англии, Ирландии и Америке; во Франции и Италии поединки на рапирах или спортивных шпагах (в их версии XIX века[26]) оставались в моде до Первой мировой войны, хотя также проводились дуэли на пистолетах. В Германии же была популярна особая разновидность ограниченной правилами дуэли с использованием сабель (то есть холодного оружия, заостренного сбоку, а не на конце), однако в серьезных случаях предпочтение отдавалось пистолетам.
Социальные формальности и правила вежливости дуэлей, сложившиеся в эпоху, когда поединки велись на рапирах, сохранялись, а во времена, когда поединки стали вестись на пистолетах, еще и были усовершенствованы. Надлежащий этикет включал вызов: словесные оскорбления и ответные реплики, включая типовое восклицание «Ты лжешь!» (такое обвинение не обязательно подразумевало, что оппонент говорит неправду), а иногда и пощечину с помощью перчаток, ношение которых было частью подобающего джентльмену одеяния. Назначались секунданты, которые затем договаривались о времени и месте встречи, выборе оружия и деталях хода поединка. Кроме того, задачей секундантов было засвидетельствовать, что поединок завершился по правилам. Например, если в дуэли на пистолетах оба выстрела делались мимо, то соперники, как правило, объявляли, что обоюдная «сатисфакция» состоялась; если один из них был ранен, то на помощь ему приходил врач, которого секунданты обычно брали с собой. Один из участников дуэли мог быть убит, однако это был не единственный способ завершить поединок. Ритуал представлял собой в равной степени как способ покончить со ссорой с относительно минимальным кровопролитием, так и демонстрацию гнева, и получение «сатисфакции» за оскорбление. В этом отношении дуэль на пистолетах могла быть более благосклонной к противникам процедурой, чем поединок на шпагах, где требовалось как минимум нанести несколько ран, а моменты, в которых схватка прерывалась, не были столь же явными и драматичными, как при выстреле, – хотя к 1830‑м годам появилась практика заканчивать дуэль на шпагах при появлении первой крови.
Участие в ритуале дуэли было признаком элитного статуса. Нужно было не только подобающим образом знать этикет – с конца 1700‑х годов требовалось еще и иметь возможность воспользоваться набором дуэльных пистолетов. Протокольные детали соответствовали многим нормам светского общества: обмен визитными карточками, чтобы секунданты противников могли установить контакт, ношение перчаток, пунктуальная, пусть при этом и сардоническая, вежливость речи. Само место дуэли называлось «полем чести». От секундантов требовалось принадлежать к кругу благородных людей, поэтому сам факт, что обе стороны собирали собственных секундантов, был способом подтвердить свое членство в сетях с высоким статусом. Секунданты ручались за элитарную социальную репутацию своих поручителей, контролировали масштаб насилия и делали все, чтобы оно не напоминало непристойные потасовки простолюдинов. Не исключено, что вызов мог оказаться неудачным, поскольку у того, кто его делал, не обнаружилось приемлемых секундантов. Вызывать на поединок чрезвычайно высокопоставленного человека нельзя было ни при каких обстоятельствах: влиятельный лорд не стал бы драться с простым дворянином, а генерал – с младшими офицерами (хотя он мог, как это было в немецкой армии, отдать распоряжение участвовать в дуэли своим подчиненным), так что на практике в большинстве дуэлей участвовали именно младшие офицеры [Peltonen 2003: 83, 205; Kiernan 1988: 103; McAleer 1994: 114–117]. В ранний период истории Соединенных Штатов генерал Эндрю Джексон, затем ставший президентом, смог отклонить вызов молодого штатского без потери лица [Wyatt-Brown 1982: 335–336].
Дуэли в принципе всегда были сопряжены со смертельным риском. Но в той мере, насколько здесь можно судить о статистических зависимостях, обнаруживается парадоксальная картина: в целом чем чаще проводились дуэли, тем меньше была вероятность того, что они закончатся смертельным исходом или хотя бы ранением. В конце XIX века заведомо наиболее опасными были немецкие дуэли, но даже здесь уровень летальных исходов составлял около 20%, а кровопролитием заканчивались две трети поединков. В основном это были дуэли на пистолетах между военными – диапазон их частоты варьировался от 10–15 (низкий уровень) до примерно 75 (высокий уровень) поединков в год. Во Франции в эпоху fin-de-siècle [конец XIX века, фр.] уровень летальных исходов никогда не превосходил 3%, а в отдельные годы составлял 0,5% или ниже; в 1890‑х годах, когда количество дуэлей находилось на пике, поединки (обычно на шпагах) происходили с частотой от 200 до 300 в год. В Италии с 1880 по 1900 год было зафиксировано почти 4000 дуэлей (почти всегда на шпагах), из которых лишь 20 закончились летальным исходом, то есть в среднем происходило около 200 таких поединков в год, из которых всего один или даже менее (0,5%) был смертельным[27].
В Ирландии можно проследить рост популярности дуэлей с начала 1700‑х годов, когда в течение десятилетия происходило около 10–15 дуэлей, до примерно 1770‑х годов, когда их количество выросло десятикратно, однако затем, к 1810 году, последовал некоторый спад. Поначалу, когда дуэли были редкостью и проводились на шпагах, от 63 до 100% из них заканчивались летальным исходом, а в остальных случаях кто-то из дуэлянтов почти всегда был ранен. Во второй половине XVIII века, когда на место шпаг пришли пистолеты, уровень смертности снизился до 36%, а в конце столетия и вовсе до 22%; доля раненых также уменьшилась. Снижение летальных потерь отчасти объясняется слабой точностью стрельбы из пистолетов тех времен. Однако, несмотря на то что гипотетически можно было продолжать стрелять до тех пор, пока кто-то не будет ранен, доля дуэлей, которые заканчивались после одного раунда, выросла с 40 до 70% (рассчитано по данным работы [Kelly 1995: 80–83, 118–120, 213–214]).
Аналогичный исторический паттерн наблюдается и в других местах. В Англии в начале 1600‑х годов, когда институт дуэли только начинал складываться, согласно имеющейся информации, происходило примерно 20 таких поединков в год, а уровень смертельных исходов, по-видимому, был высоким [Peltonen 2003: 82, 181–186, 202]. К 1660‑м годам получил признание сложный этикет утонченной вежливости, где оговаривались и его нарушения, и вызовы на дуэль стали частым явлением, хотя одновременно широкое распространение получили и способы уклонения от дуэли. К 1670‑м годам дуэлянты воспринимались в сатирическом ключе – как хлыщи, которые больше притворяются, чем сражаются. Иными словами, когда дуэли (или по меньшей мере вызовы на дуэль) получили широкое распространение, появились и процедуры для ограничения ущерба от них. Этот паттерн повторился, когда в середине XVIII века на смену дуэлям на шпагах пришли дуэли на пистолетах. Если с 1762 по 1821 год уровень смертности в таких дуэлях составлял 40%, то в период, предшествовавший запрету дуэлей в 1840 году, он снизился до 7%, а уровень ранений – до 17% (см.: [Nye 1993: 268] по материалам работ: [Simpson 1988; Kiernan 1988: 143]).
Со временем дуэли все больше подчинялись этикету и принципам честной игры. В первые десятилетия 1700‑х годов в таких условно цивилизованных местах, как Ирландия, секунданты все еще могли участвовать в поединках – такая тенденция наблюдалась также в Италии XVI века и в Англии и Франции начала XVII века, где различие между групповой вендеттой и индивидуальной дуэлью только устанавливалось [Peltonen 2003: 179, 191, 203–204]. К концу 1700‑х годов секунданты превратились в пунктуальных арбитров. В военных сражениях в это время на смену гладкоствольному мушкету пришли ружья с нарезным стволом, что значительно повысило точность стрельбы, однако пистолеты с нарезным стволом считались оружием, не соответствующим правилам дуэлей, в особенности в Британии. Аналогичным образом чувствительный спусковой крючок пистолетов нового поколения отвергался дуэлянтами как несправедливое преимущество [Kiernan 1988: 143]. Участники дуэлей придерживались устаревшего оружия, а владение парой дуэльных пистолетов становилось модным архаизмом наподобие ношения шпаги солдатами в эпоху механизированных сражений в качестве почетного знака. Само ощущение того, что оружие устарело, также сигнализировало о наличии в поединке элемента фантазии.
Аналогичный паттерн можно проследить и во Франции. Количество дуэлей росло во времена революции 1789 года, когда буржуа заявили о своем праве на поединки чести, которые прежде были привилегией аристократов. К 1830‑м годам, когда был усовершенствован запальный механизм пистолетов (на смену старым кремневым замкам пришли ударные капсюли), около трети из примерно 80 дуэлей в год заканчивались летальными исходами. Реакция на это последовала в 1837 году, когда был опубликован и получил широкое распространение дуэльный кодекс, в котором был формализован этикет дуэли на пистолетах и шпагах, а также этот документ гарантировал множество способов, позволявших снизить масштабы гибели на дуэлях; в последующий период количество погибших во время дуэлей во Франции снизилось примерно до шести человек в год (от 8 до 10% поединков) [Nye 1993: 135; McAleer 1994: 64, 248]. В Третьей республике (начиная с 1875 года) дуэли приобрели огромную популярность, будучи признаком участия в демократических процессах. Особенно часто прибегали к разрешению своих споров с помощью дуэлей политики, участвовавшие в дебатах в Национальном собрании, и журналисты, которые обменивались взаимными обвинениями. Однако реальное убийство какого-либо оппонента не давало этим публичным персонажам никаких карьерных преимуществ, и на практике их дуэли заканчивались довольно безобидно. Ни одна из 108 состоявшихся в 1880‑х годах дуэлей между политиками не завершилась летальным исходом, и лишь в 11 (10%) поединках их участники получили серьезные ранения. Во время примерно двух сотен дуэлей с участием журналистов было два смертельных случая (1%) и 12 серьезных травм (6%). Более опасными были так называемые частные дуэли, поводом для которых в основном становились сексуальные отношения[28], но даже здесь масштаб потерь был невелик: 6% убитых и 34% тяжелораненых в ходе 85 дуэлей [Nye 1993: 187–215].
Как регулировалась вся эта сфера? Каким образом риск летального исхода на практике корректировался в зависимости от обстоятельств? У секундантов был широкий выбор условий. Прежде всего, они могли договориться об урегулировании конфликта без дуэли, объявив, что произошло недоразумение, одна из сторон принесла извинения или имелись другие смягчающие обстоятельства. По этой причине рекомендовалось выбирать в секунданты более старших и опытных людей, а молодых горячих голов следовало избегать. Например, один немецкий специалист в этом деле был секундантом примерно в полусотне дуэлей, но лишь в пяти случаях дело дошло до реального поединка, в результате чего было нанесено всего два серьезных ранения[29]. Кроме того, дуэль могла не состояться по различным процедурным причинам. Вызов требовалось сделать в течение 24 часов после предполагаемого оскорбления, а если это происходило позже, проигнорировать вызов не считалось бесчестьем. Сама дуэль должна была состояться в течение последующих 48 часов (обычно рано утром на следующий день), и здесь, если крайний срок не соблюдался, поединок отменялся. Если один из дуэлянтов не появлялся на месте в течение пятнадцати минут после назначенного времени, другой не обязан был ждать. А если учесть, что между вызовом и самой дуэлью проходило мало времени, иногда поединки проходили под проливным дождем, из‑за чего было сложно прицеливаться. В тех странах, где дуэли находились вне закона, от поединка можно было уклониться, предупредив полицию. В дуэлях на пистолетах был возможен и такой вариант: в случае промаха он засчитывался как отдельный раунд, после чего поединок прекращался, если только секунданты не договаривались о следующих раундах [McAleer 1994: 49–56, 66, 84].
Помимо этих непредвиденных обстоятельств, секунданты могли устанавливать процедуры, которые определяли высокий или низкий уровень опасности. В дуэлях на пистолетах можно было выбирать количество выстрелов и расстояние между соперниками. Разумеется, чем больше раундов предполагала дуэль, тем больше был риск; стандартным вариантом был один раунд с обменом выстрелами. Продолжение вплоть до четырех раундов считалось чрезвычайно жестоким вариантом, хотя в 1886 году в ходе одной дуэли между немецкими офицерами было сделано 27 выстрелов – этот эпизод дает определенное представление не только об упорстве соперников, но и о плохом прицеливании [McAleer 1994: 68; Nye 1993: 195, 207]. Типовое расстояние составляло 25 шагов для Франции и 15 шагов для Германии; расстояние в десять шагов считалось жестким условием, а в пять шагов – выстрелом в упор, даже из гладкоствольных пистолетов. В то же время дуэлянты часто стрелялись с расстояния в 35 и более шагов – это условие, особенно характерное для Франции, было одним из способов поддерживать низкий уровень летальных исходов[30].
Установленная дистанция также зависела от разновидности дуэльной процедуры [McAleer 1994: 70–75; Nye 1993: 195, 207, 269]. Наиболее популярной формой была так называемая дуэль с барьером, которая начиналась с того, что противники оказывались лицом друг к другу на определенном расстоянии (например, в десять или двадцать шагов) от прямоугольной барьерной зоны, ограниченной кольями, которая обычно имела ширину в пять, десять или пятнадцать шагов. Таким образом, исходно дуэлянты находились на расстоянии примерно между 30 и 55 ярдами друг от друга; эти расстояния в начале поединка были не особо опасны, однако соперники могли увеличивать степень риска. По стартовому сигналу они начинали движение к барьеру и могли стрелять в любой момент. Тот, кто стрелял первым, мог стать победителем, если он попадал в соперника и выводил его из строя; если же подстрелить оппонента не удавалось, то правила чести требовали от первого стрелка стоять на месте, а у другого была минута, чтобы подойти к барьеру, тщательно прицелиться и затем выстрелить.
Еще одним вариантом была «сигнальная дуэль». В этом случае дуэлянты обычно находились на более близком расстоянии, но имели мало времени на прицеливание. В начале дуэли они стояли с опущенными пистолетами, пока не подавался сигнал, после чего в течение счета до трех каждый должен был поднять пистолет, прицелиться и выстрелить – стрелять после счета «три» считалось позорным. Кроме того, в случае смертельного исхода суды в Германии (где дуэли находились вне закона, но отношение к ним было терпимым) и во Франции (где дуэли были законными при условии соблюдения правил) придавали большое значение тому, следовал ли совершивший убийство дуэлянт надлежащим правилам. Сигнальная дуэль давала больше шансов на выживание, поскольку зона поражения в этом случае была меньше: соперники стояли в профиль друг к другу, а выдвинутые вперед рука и плечо обеспечивали определенную защиту. Напротив, в случае дуэли с барьером, несмотря на то что в некоторых аспектах она была менее опасна, требовалось, чтобы соперники стояли друг к другу лицом. Еще одним способом снизить вероятность меткого выстрела было исходное положение дуэлянтов спиной друг к другу, после чего по сигналу нужно было повернуться кругом и стрелять. Более опасной могла быть дуэль, именовавшаяся visé (прицельная), где обеим сторонам давалось определенное время (обычно 60 секунд) на то, чтобы прицелиться и выстрелить. В таких случаях дуэль могла превращаться в продолжительное соревнование взглядов и настоящее испытание для нервов. Во время состоявшейся в 1893 году дуэли между депутатами венгерского парламента противники держали друг друга на мушке в течение тридцати секунд без единого выстрела, но в итоге опустили пистолеты, обнялись и помирились [McAleer 1994: 70].
Если секунданты хотели гарантировать сведение рисков к минимуму, они могли намеренно испортить оружие, поскольку именно секунданты отвечали за его зарядку: вместо пуль можно было использовать шарики из ртути, которые растворялись в воздухе, или зарядить очень маленькие пули, или уменьшить заряд пороха [McAleer 1994: 66–67, 189]. Требование использовать устаревшее гладкоствольное оружие не только поддерживало традицию, но и облегчало закулисный сговор, не столь простой в случае современного оружия. Однако определенный риск все равно присутствовал: сферические пули имели не настолько правильные траектории, как современные цилиндрические пули для нарезных стволов, а поскольку они имели меньшую начальную скорость, то могли застрять в теле, тогда как современная пуля обычно проходит навылет. Некоторый риск должен был присутствовать всегда, пусть даже в мыслях дуэлянтов. Секунданты выступали постановщиками коллективной самопрезентации совершенно в духе Гоффмана, причем весь ритуал предполагал разделение труда: главные действующие лица должны были демонстрировать усердную заботу о чести и проявлять храбрость, оказавшись под угрозой, а секунданты (вполне возможно, без ведома самих дуэлянтов) делали риски меньше, чем они казались.
В ходе дуэлей с использованием холодного оружия также можно было снижать риски и ограничивать насилие [McAleer 1994: 59–62, 185; Nye 1993: 197, 201–202, 291]. В Германии допускалось использование сабель с тупым острием, да и в любом случае изогнутым клинком, в отличие от рапиры, едва ли можно нанести глубокое проникающее ранение. Саблей можно было только рубить, в результате чего появлялись кровь и шрамы, но в целом на том все и кончалось. Во время поединка не разрешалось разговаривать или подначивать соперника, а того, кто упал или уронил оружие, нельзя было атаковать, пока он не вернется в боевую позицию; в отличие от поединков на мечах в голливудских фильмах, не разрешалось наносить удары ногами или свободной рукой. Предпочиталась позиция, когда дуэлянты стояли близко друг к другу, что позволяло ограничить импульс выпадов оружия (это чем-то напоминает клинч в боксерских поединках, также являющийся типичным приемом в современных кулачных боях). Соперники могли предпринимать определенные защитные меры – например, обмотать шарф вокруг шеи или середины туловища. Альтернативный вариант заключался в том, что дуэлянты выходили на поединок в максимально возможном обнаженном виде – это позволяло увидеть любое кровавое пятно и прекратить поединок по принципу появления первой крови. Такой подход был в особенности характерен для Франции, где секунданты иногда могли заставлять дуэлянтов драться без рубашек или по меньшей мере в белых рубашках, на которых хорошо заметна кровь. Французские дуэлянты обычно не носили кожаных перчаток, поскольку наиболее вероятным было ранение кистей рук и запястья – именно в эти места обычно и целились соперники, а метить в середину туловища или хотя бы в сухожилия и крупные артерии ног считалось очень жестоким, а возможно, и заслуживающим порицания действием. Впрочем, в Германии дуэлянты обычно надевали массивные рукавицы, поскольку соперники не желали заканчивать поединок с настолько легкими ранами, ведь признаком чести считались более серьезные порезы. Чем больше были перчатки, тем серьезнее оказывалась дуэль. Процедуры дуэли можно было выверять в зависимости от желаемых масштабов урона.
Смысл дуэли заключался в большей степени в демонстрации принадлежности того или иного лица к своей статусной группе, нежели в установлении превосходства над противником. Таким образом, победить было менее важно, чем проявить мужество – почетное поражение было лучше, чем бесчестная победа, а с точки зрения репутации, возможно, даже лучше, чем с доблестью взять верх над противником. Верхом бравады (по меньшей мере в Англии и Франции) было сначала позволить противнику выстрелить, а затем разрядить свой пистолет в воздух. Таким образом, дуэли превращались в некое подобие азартных игр – еще одного способа времяпрепровождения элитных кругов, в особенности тех их представителей, которые вели разгульный образ жизни. Некоторые разновидности дуэлей на пистолетах очень напоминали карточную игру. Дуэлянты могли тянуть жребий, кому выпадет право сделать первый выстрел, – тем самым раунд поединка превращался в череду испытания нервов сначала для одного участника, а потом для другого. Более сложной формой игры был вариант дуэли с барьером, когда пространство в 10–15 шагов между соперниками, в которое обычно нельзя было вступать, сокращалось до одной линии. Если первый дуэлянт промахивался, то его противник мог подойти прямо к барьеру, и если первый осмеливался забраться так далеко, он должен был позволить другому выстрелить в него в упор при наличии такого желания. Впрочем, подобным преимуществом, судя по всему, пользовались сравнительно немногие; продемонстрировать браваду, как правило, было достаточно, чтобы дуэль закончилась выстрелом в «молоко». Еще более явная аналогия с азартной игрой присутствовала в той разновидности дуэли, где пистолеты готовились дополнительной парой секундантов вне поля зрения дуэлянтов, причем только один был заряжен; затем дуэлянты выбирали один пистолет по жребию, не зная, кто из них выйдет на поединок с незаряженным оружием [McAleer 1994: 229–230]. Однако обычно азартные игры с настолько высоким уровнем опасности не одобрялись; в те времена, когда дуэли были особенно популярны, предпочтение отдавалось процедурам с низким уровнем риска.
Со временем дуэльные практики традиционализировались и становились консервативными. Несмотря на совершенствование оружейных технологий, принадлежавшие к элите дуэлянты их не перенимали. Сэмюэл Кольт создал свой револьвер в 1835 году, а широкую известность он получил после того, как был принят на вооружение армии США после Американо-мексиканской войны 1846–1848 годов [Chambers 1984]. Пистолеты старого образца нужно было перезаряжать после каждого выстрела – операция довольно трудоемкая. Таким образом, в ходе дуэли с двумя раундами или более требовалось такое же количество перерывов, в результате чего она одновременно оказывалась крайне напряженной и предельно формалистичной. Использование револьвера позволяло продолжать дуэль до шести выстрелов, однако в таком случае было бы больше жертв. Между тем в ходе дуэлей между джентльменами выстрелы один за другим совершенно не допускались, и если во время поединка при отсутствии традиционного дуэльного пистолета все же приходилось использовать револьвер, то для каждого раунда в него заряжался только один патрон. Конечно, ковбойские перестрелки, получившие известность во времена распространения револьверов, – это совершенно другая история: в европейской дуэльной культуре такие перестрелки считались плебейством [McAleer 1994: 68, 79–80].
Когда дуэли на пистолетах стали сходить на нет, возникла легенда о некой их гибридной форме. Речь идет о «русской рулетке», представляющей собой сочетание дуэли и азартной игры, участники которой демонстрируют честь при помощи готовности поставить на кон свою жизнь при помощи выстрела из пистолета. Русская рулетка являлась разновидностью дуэли без противника. Ее сходство с обычной дуэлью заключается в том, что во время стандартного поединка в его участника, как правило, делался всего один или максимум два выстрела, которые в большинстве случаев были неточными или приводили к несмертельным ранениям, – столь же благоприятны шансы на то, чтобы не быть убитым из приставленного к виску шестизарядного револьвера с одним патроном в барабане. Бравада, бросающая вызов смерти, являлась способом обрести статус, а также претендовать на то, чтобы находиться в центре внимания среди аристократической ровни[31]. В действительности же до начала ХX века за рамками художественной литературы не существует никаких документальных подтверждений того, что в русскую рулетку действительно играли (см.: www.fact-index.com/r/ru/russian_roulette). В соответствующем антураже всегда присутствовали русские офицеры, однако процедуры варьировались, а детали, похоже, исказились до игры с плебейским оружием – револьвером. Между тем в легенде о русской рулетке обыгрывается некая структура, лежащая в основе и этой игры, и собственно дуэли: противником, которого нужно преодолеть, всегда оказывается собственный страх, и если вам это удалось, то вы оказываетесь среди элиты, способной напоказ бросить вызов смерти.
Закат элитных дуэлей и вытеснение их перестрелками
У дуэлей всегда имелись противники – в этом качестве выступала не только церковь, но и государство, пытавшееся установить монополию на насилие. В XVII–XVIII веках противодействие дуэлям было безрезультатным, в особенности в тех странах, где аристократические статусные группы контролировали высшие государственные посты, – оказывалось, что одни и те же лица официально не одобряли дуэли, но в частном порядке потворствовали им или сами в них участвовали. В XIX веке, когда дуэли стали превращаться в перестрелки (gun-fighting), они утрачивали свой элитный характер и в дальнейшем превратились в настолько плебейское занятие, что были объявлены вне закона.
Окончательный приговор дуэлям подписал процесс демократизации, хотя в разных странах это происходило неравномерными темпами. До XIX века дуэли были уделом благородных лиц и военных, которые относились к таковым пусть и не по рождению, а ex officio [по служебному статусу, лат.]. Однако этот элитарный характер дуэлей размывался в связи с увеличением размеров армий в XIX веке и расширением базы воинского призыва. Именно то обстоятельство, что дуэльная культура стала распространяться на всех офицеров, оказалось исходной причиной того, что она перестала быть неким признаком классового отличия. Аналогичная ситуация сложилась и с дуэлями штатских лиц, которые получили огромное распространение в конце XIX века, в особенности при Третьей республике во Франции и при парламентском режиме объединенной Италии. Теперь правами благородного лица, включая право защищать свою честь на дуэли, пользовались политики, да и вообще любые политически активные граждане. В Германии практика дуэльных клубов распространилась на буржуазию благодаря все большему количеству студентов. На первый взгляд, все это могло напоминать навязывание обществу аристократических и милитаристских ценностей, однако долгосрочная тенденция заключалась в том, что дуэли становились менее элитарными.
Этот процесс был особенно заметен на юге США в годы, предшествовавшие Гражданской войне. В отличие от надменных европейских аристократов-дуэлянтов, белые мужчины американского Юга заявляли о демократическом равенстве, предполагавшем право бросить вызов любому в качестве утверждения собственной чести. В ответ на это самые богатые и утонченные южные землевладельцы стали избегать дуэлей, видя в них лишь проявление плебейского буйства и бескультурья [Wyatt-Brown 1982: 351][32]. В конце концов в «клубе» дуэлянтов стало слишком много членов, и он потерял свой caché [закулисный характер, фр.]. Благородные манеры больше не отождествлялись с честью, требовавшей применения насилия, – теперь они определялись как манеры мирного общества[33]. В США последний всплеск дуэлей на пистолетах имел место на Диком Западе в период между 1865 и 1900 годами [Kooistra 1989; Hollon 1974]. На этом западном фронтире меткие стрелки (gunfighters) формировали нечто вроде репутационной элиты, которая как романтизировалась, так и очернялась в прессе. Однако эти люди не были представителями высшего класса и не отличались благородным образом жизни. Если старая дуэльная культура существовала среди имущей элиты, стрелки Дикого Запада не были богатыми собственниками ранчо, хотя зачастую они входили в состав текучей массы вооруженных людей, которых нанимали эти владельцы[34]. В перестрелках Дикого Запада присутствовали отдельные элементы этикета, а также могли проводиться постановочные поединки, назначенные на определенное время, однако инструментарий, включавший формальные вызовы, секундантов, благородную стрельбу в воздух и вежливое прекращение схватки, был сведен на нет. Стрелков Дикого Запада больше волновало не воплощение принадлежности к элитному статусу, а дилемма «убей сам – или будешь убит». Наиболее успешными среди них явно были не те, кто участвовал в постановочных поединках по правилам, а те, кто быстрее всех переходил в наступление и расстреливал противника на месте; многие из запротоколированных убийств были совершены стрелками Дикого Запада из засад. Эти лица представляли собой переходное явление между дуэлянтом, принадлежавшим к элите, и современным дебоширом в баре.
Перестрелки на Диком Западе разворачивались в переходной зоне, куда только начиналось проникновение государства. Отсутствие государственного контроля и защиты выступало стимулом для частных интересов: частные армии скотоводов, землевладельцев и железнодорожных магнатов, участвовавшие в выдвижении насильственных требований и защите от них, в действительности совершали гораздо больше насилия, чем отдельные стрелки [Hollon 1974]. Однако наше представление о Диком Западе остается искаженным, поскольку именно отдельные стрелки получили наибольшую известность и обрели романтическую репутацию, ведь именно они лучше всего соответствовали культурному образу героя, ведущего одиночную схватку. Но даже среди этих знаменитых личностей одними из самых успешных оказались те, кто на определенном этапе своей карьеры работал на государство в качестве шерифов или судебных исполнителей. Самая знаменитая перестрелка Дикого Запада – уже упоминавшийся бой у корраля О-Кей в Аризоне в 1881 году – происходила не между двумя героями-одиночками, которые сошлись в единоборстве, а между двумя организованными группами. С одной стороны, это были судебный исполнитель и трое его помощников, вооруженные пистолетами и дробовиком, а с другой, пять человек, работавших на владельца ранчо, которые были вооружены пистолетами и ружьями (см. перепечатку из Tombstone Epitaph, октябрь 1881 года).
В дуэлях и единоборствах ХX века огнестрельное оружие больше не использовалось, а вместо него там, где практика постановочных боев по правилам сохранялась, использовались другие средства – главным образом кулаки и ножи; напротив, использование огнестрельного оружия было характерно для поединков без правил. Дух постановочных честных поединков сохранялся там, где существовали закрытые искусственным путем сообщества с неподвижной статусной иерархией наподобие американских средних школ и других тотальных институтов. Постановочные поединки между представителями высокостатусной элиты являются продуктом тех же самых структур, которые порождают травлю лиц, обладающих низким статусом.
Теперь мы можем дать общую характеристику условий, при соблюдении которых происходят честные поединки между известными статусными особами. Первый подтип таких поединков появляется в рыхлых ситуационных коалициях военных подразделений, замещающих собой государство; такие коалиции присутствовали в те моменты истории, когда племенные подразделения, основанные на родственных связях, вытеснялись более крупными отрядами хищников-добровольцев или межплеменными альянсами, однако никакой стабильной иерархии военного командования еще не сложилось[35]. Подобные ситуационные коалиции порождают особый тип героя, воплощением которого является берсеркер – свирепый боец, который держит окружающих в страхе при помощи своей бесшабашной агрессивности и репутации, похваляясь своим презрением к риску. Предпочтительным типом схватки здесь оказывается не групповое сражение, а единоборство, поскольку оно максимально работает на индивидуальную репутацию. Кроме того, организационной единицей выступает круг приверженцев, а точнее, ряд имеющих собственных последователей героев, которые объединяются во временную коалицию наподобие греческого войска, осаждавшего Трою. Такая организация отличается от структур корпоративного типа, нацеленных на возмездие – кланов или банд, – поэтому сражения предстают в виде единоборств между героями, а не вендетты, где каждая из сторон по очереди устраивает друг другу засады.
Дополнительной особенностью этого структурного типа является разделение между аристократическим сословием и простолюдинами, к которым относятся все остальные. Постановочные честные поединки между героями сводятся к их столкновениям – именно из таких поединков герои черпают свою наивысшую честь[36]. Быть бойцом с солидной репутацией – так выглядит идеальный критерий, на котором базируется аристократическая страта, хотя в действительности принадлежность к ней определяет еще и вхождение в круг имущей элиты. В реальных условиях высший класс не может полностью состоять из таких бойцов; при наличии передаваемого по наследству имущества и статуса, а также в более стабильных условиях отличительной чертой благородных лиц могут в большей степени быть их манеры (включая манеры поведения в схватке), нежели их особая свирепость и эффективность в бою.
Именно здесь происходит переход из категории героев-берсеркеров в категорию вежливых джентльменов-дуэлянтов. Соответственно, появляется вторая подгруппа условий для постановочных честных поединков: там, где на место рыхлых ситуационных коалиций приходит сильное государство, дуэли могут существовать до тех пор, пока сохраняется ранговая структура аристократических статусных групп, стоящих выше простолюдинов. В таких условиях дуэльный дух не угасает – в особенности благодаря существованию школ подготовки бойцов, в которых отрабатывается этикет и которые, по сути, являются клубами для высшего класса. Именно в этих школах, по сути, и происходит подавляющее большинство постановочных поединков, которые сравнительно редко оказываются серьезными смертельными схватками, как и в мире за пределами таких школ. Постановочные честные поединки наподобие дуэлей уходят в прошлое, когда пропадает различие между аристократами и простолюдинами, хотя в момент этого перехода дуэли могут временно находиться на количественном пике.
Значимость элитных школ или клубов единоборств для духа постановочных честных поединков можно продемонстрировать, обратившись к вопросу о том, что произошло с такими школами в ХX веке, когда дуэли с использованием оружия прекратились. Школы подготовки к поединкам существовали и в ХX веке и сохраняются сегодня, однако они приобрели новый облик – спортивный зал или фитнес-центр. Оружия здесь больше нет, а объектом тренировки становится собственное тело: посетители сегодняшних спортзалов качают мышцы и развивают выносливость, хотя в некоторых таких заведениях ведется преподавание отдельных направлений единоборств, таких как бокс и азиатские боевые искусства. Современные американцы считают это мирным и безобидным занятием. Начиная с 1970‑х годов, когда фитнес стал целым движением, и в последующий период среди посетителей спортзалов было все больше представителей среднего класса, не склонных к агрессии, причем значительную долю этой аудитории составляли женщины; такие спортзалы не имели связей ни с политикой, ни с криминалом. Они превратились не только в места, где можно показать себя в выгодном свете или хотя бы продемонстрировать свою социальную принадлежность, но и в пространство для личного саморазвития, своего рода совместно используемое закулисье, где можно привести себя в форму, а не место для выступления на авансцене. Однако в Европе спортзалы (обычно разделенные по гендерному критерию) нередко становились местом, где происходила вербовка участников военизированных формирований и преступных группировок. В Германии в 1920‑х годах военизированные формирования были организованы вокруг атлетических и физкультурных движений. В бывшей Югославии в 1990‑х годах спортивные центры использовались в качестве баз для людей, задействованных в этнических чистках, и мест, где происходили изнасилования. В России в тот же период спортзалы выступали местом организации преступных группировок, а в Индии оказывались плацдармами для лиц, выступавших в роли локальных криминальных авторитетов и периодически предоставлявших свои услуги при формирования ударных отрядов во время этнических конфликтов [Fritzsche 1998; Tilly 2003: 36–38; Katz 1988: 272; Калдор 2015; Манн 2022]. В этих плебейских спортзалах действовали принципы, прямо противоположные кодексу чести или единоборства.
Честь без честности: вендетты как цепочки несбалансированных поединков
В сегодняшних реалиях применение огнестрельного оружия тяготеет к категории поединков без правил, которые далее подразделяются на еще две разновидности, в совокупности охватывающие большинство случаев современного насилия с использованием огнестрельного оружия (не считая хищнического насилия при совершении грабежей и других преступлений). Во-первых, это вендетты, совершаемые группами, а во-вторых, личные ссоры, перерастающие в стрельбу. Случаи второго типа часто описываются как конфронтации чести, но их характерные механизмы лучше схватывает другая формулировка – скачкообразные эскалации. К вендеттам с использованием огнестрельного оружия мы уже обращались, рассматривая перестрелки с «колес» между враждующими уличными бандами, а в более широком смысле к ним относится взаимное насилие криминальных группировок [Sanders 1994; Jankowski 1991; Wilkinson 2003]. Банды защищают свою территорию, к которой может относиться всего несколько кварталов, нападая на очутившихся здесь молодых людей из других районов. Чтобы отомстить за предшествующие нападения или заявить о себе и продемонстрировать свою силу, банды время от времени совершают вторжения на территорию соперников. Вендетта не является честным поединком. Отдельные эпизоды вендетты не принимают форму схватки один на один в присутствии зрителей, соблюдающих процедурные правила. Напротив, целью вендетты является использование подавляющего превосходства, когда для одной из сторон наступает черед доминировать (то есть когда кто-то хочет отомстить противнику за предшествующее нападение или в момент его нахождения на чужой территории). Это несправедливое преимущество важно с точки зрения преодоления конфронтационной напряженности/страха – оно создает условия для того, чтобы насилие вообще состоялось. В эпизодах с использованием огнестрельного оружия при нападении или организации засады, как правило, участвует значительное количество членов банды, даже если фактически стреляет лишь один из них. Остальные обеспечивают ему моральную опору, а также воплощают коллективную, а не индивидуальную природу поединка: осуществлением мести или засвидетельствованием чести другого лица занимается не какой-то один человек – это дело всей группы, посылающей сигнал другой группе. Кто является конкретной жертвой, не имеет значения: убийство чьей-то подруги или ребенка, связанных с группой противника, имеет такое же значение, как и убийство видного бойца из соперничающей банды.
Кроме того, акты вендетты обычно не являются постановочными, то есть они не анонсируются заранее и не оговариваются по времени и месту, а правила участия в них не устанавливаются. Суть тактики вендетты заключается в том, чтобы застать противника врасплох и в невыгодном положении. Взаимная цепочка односторонних преимуществ способствует успешному совершению убийств, а следовательно, и тому, чтобы вендетта продолжалась. При отсутствии элемента неожиданности или подавляющего локального преимущества стычки между бандами – как и лобовые столкновения армий, – как правило, завершаются ничейным результатом, полным показных угроз и шумихи, но не приводящим к серьезному реальному ущербу.
Следующий случай иллюстрирует ситуацию, когда стрельба используется в основном для того, чтобы произвести эффект, хотя при этом появляется несколько довольно случайных жертв. Группа молодых чернокожих мужчин сопровождает приятеля, собирающегося повидаться с девушкой в жилом комплексе на чужой территории:
Мы курили [марихуану], занимались своими делами и всякой прочей хренью. Но потом явились ниггеры с другой стороны и стали задавать безумные вопросы: «Это кто еще?», ну, типа «Ты кто, б…ь, такой?». А я такой, знаете: «А кто ТЫ, б…ь, такой?», и все вот это вот. Кто ты, черт возьми, такой, в чем проблема, чувак, мы тут просто отвисаем. В общем, имейте в виду, что все началось с дерзостей и прочей хрени. Ну, и слово за слово, дело дошло до драки, и все взялись за дело, и мы начали мочить друг друга, но думаю, что никто не пострадал. Одному чуваку досталось от парней из Браунсвилла[37], потому что мой приятель ударил его прямо в грудь. Меня не задело. Короче, было много стрельбы и всякой хрени. Да, мы начали фигачить, но без особого толка… Когда люди фигачат куда попало, не думаю, что они реально в кого-то целятся, пальба – это просто пальба, сами понимаете. Повсюду типа летит много шальных пуль. Я рад, что мы выбрались из этой ситуации [Wilkinson 2003: 153].
Кроме того, при использовании огнестрельного оружия продолжительность столкновения, как правило, сокращается: стычки банд с «пушками» редко оказываются затяжными сражениями, в которых обе стороны обмениваются серией выстрелов. Отчасти это объясняется нормальной напряженностью/страхом, отчасти – недостатком навыков обращения с оружием и зачастую плохим качеством самого оружия. Те участники сегодняшних уличных банд, которые покупают оружие, зачастую совершенно в нем не разбираются, поэтому им часто продают некачественные или неисправные «пушки», а их отношение к оружию больше напоминает отношение к фетишу, нежели к эффективному инструменту [Venkatesh 2006]. Как правило, дело ограничивается одним удачным выстрелом. Все эти особенности в совокупности и приводят к тому, что банды продолжают использовать «пушки» в вендеттах – цепочках мелких перестрелок.
В сравнении с постановочными честными поединками вендетта растянута более во времени. Силы противников равны, но они не собираются вместе в одно и то же время и в одном и том же месте – вместо этого происходит чередование: в идеальном сценарии несправедливое преимущество получает сначала одна сторона, а затем другая. Со временем во всей этой цепочке может быть найдено равновесие, но в каждый конкретный момент та или иная сторона обычно ощущает себя объектом несправедливых действий. Так оно и есть в действительности, поэтому каждая из сторон пытается сместить баланс несправедливости в свою пользу. С точки зрения абстрактной теории эта цепочка может показаться сбалансированной, однако участники ситуации в собственной феноменологической реальности ощущают ее как несправедливую. Именно поэтому за вендеттами закрепилась дурная слава: они самовоспроизводятся, в отличие от постановочных честных поединков, когда эпизод конфликта обычно завершается выводами, взаимоприемлемыми для его сторон. Дуэли оканчиваются «сатисфакцией» сторон, а ситуации вендетты – нет.
Мы уже рассмотрели перечень общих условий, при которых могут происходить постановочные справедливые поединки, а теперь можно привести такой же список условий для вендетты. У случая с поединками двух героев здесь имеются два параллельных подварианта: древняя разновидность вендетты и ее новое возникновение в некоторых современных нишах. Во-первых, насилие типа вендетты возникает там, где существуют напоминающие корпорации племенные единицы со стабильными неподвижными границами и относительно слабой внутренней иерархией, которые Дональд Блэк [Black 1998] называет термином «стабильные агломерации». Индивидуальные идентичности в данном случае прочно встроены в групповые: в отличие от подвижных ситуационных коалиций, в которых появляются герои-бойцы, каждый мужчина здесь прикреплен к своей группе (что касается женщин, то они благодаря браку могут переходить из одной группы в другую) и располагает незначительными возможностями для приобретения уникальной репутации (или для извлечения из нее выгоды при заключении сделок с возможными союзниками). Отсутствие внутренней иерархии вносит свою лепту в появление паттерна взаимной вендетты, поскольку здесь нет никакой командной структуры, которая могла бы заставить людей сражаться с полной отдачей – выйти к барьеру можно под общим давлением группы, однако большинство идет на это без особого мужества и энтузиазма и вполне готово прекратить схватку в любой момент, как только появится хотя бы одна жертва с той или иной стороны. Именно поэтому эпизоды вендетты, в которых делается всего один выстрел, позволяют максимально отыграть нормальную человеческую трусость, сохраняя при этом минимальный фасад храбрости.
Структуры вендетты, возникающие на основе племенных корпоративных единиц, характерны для догосударственных обществ, в особенности для тех, чья экономика основана на огородничестве, и имеющих стабильную территорию. Второй подтип вендетты встречается и в относительно модерных обществах, когда бюрократическое проникновение государства имеет частичный характер либо находится в становлении. Классические регионы вендетты – Сицилия, Калабрия, Корсика и Испания начиная с XVII века до XIX или начала XX столетия. Ключевой особенностью здесь является наличие относительно самодостаточных крестьянских поселений или земледельцев, ведущих натуральное хозяйство, организованных главным образом по принципу родственных связей. Эти условия не обязательно являются автохтонными – они могут формироваться в результате исхода из территорий, куда уже удалось проникнуть государству. В качестве знаменитого подобного случая можно привести длившуюся с 1863 по 1891 год вражду семей Хэтфилдов и Маккоев в одном чрезвычайно изолированном районе на границе Западной Виргинии и Кентукки (см.: www.matewan.com/history/timeline.htm). Аналогичная структура лежит в основе вендетт между современными городскими бандами. Их локальной территорией является тот или иной городской район, но при этом банды, в отличие от племен, не являются наследственными единицами (хотя в них может присутствовать элемент семейной передачи традиции членства) [Horowitz 1983; Jankowsky 1991] – это искусственно сформированные образования, предназначенные для того, чтобы выступать в качестве корпоративных единиц возмездия[38].
Эфемерная ситуационная честь и скачкообразные эскалации, приводящие к «одноствольным» поединкам
Еще один тип «любительского» насилия с использованием огнестрельного оружия можно назвать скачкообразными эскалациями в индивидуальных спорах. Такие ситуации нередко называют спорами чести или полемикой лицом к лицу, но подобные формулировки не вполне точно отражают их динамику. В качестве типичных примеров можно привести споры, возникающие в барах или других общественных местах и переходящие в эскалацию с нарастающим масштабом претензий и оскорблений [Luckenbill 1977]. Кульминация происходит в тот момент, когда у одного из участников таких инцидентов появляется «пушка» (во многих случаях драк в барах он сначала выходит из заведения и затем возвращается туда с оружием), из которой он стреляет в противника. На первый взгляд, эти случаи напоминают традиционные споры, где на кону стоит честь; они могут принимать форму схваток один на один. Дэвид Лакенбилл использует для них гоффмановские термины «состязание характеров» (character contests) или «состязание лиц» (face contests)[39]. В то же время в ряде важных аспектов они отличаются от дуэлей: это не честные поединки, поскольку один из участников совершает скачок вверх по цепочке эскалации, опережая другого, и когда у него появляется «пушка», соперники больше не находятся в равных условиях. Это не поединок двух стрелков – более уместно было бы назвать подобные инциденты «одноствольными» поединками (one-gun fights). В них нет ничего напоминающего протокол дуэли, где предлагается выбор оружия, у каждой из сторон есть возможность сделать по одному выстрелу и затем поставить точку. В «одноствольных» поединках нередко случается, что человек с «пушкой» делает несколько выстрелов, а формальности наподобие времени и места встречи не обсуждаются[40]. Кроме того, в подобных поединках отсутствуют секунданты, которые берут на себя решение подобных вопросов и, как следствие, обеспечивают социальное давление для соблюдения ограничений по продолжительности поединка. Нет и отсрочек, способных дать какое-то время для охлаждения эмоций. Это приводит к тому, что воинственно настроенные стороны становятся более склонными к завершению поединка с помощью рискованных жестов, ведущих к взаимному удовлетворению. В «одноствольных» поединках есть лишь подчиненная собственной логике вспыльчивая эскалация на месте происшествия, причем ключевые перерывы в действиях сторон заключаются в том, что одна из них на какое-то время покидает это место, чтобы вернуться с более серьезным оружием.
В подобных скачкообразных эскалациях можно обнаружить некую составляющую, связанную с честью, поскольку обе стороны считают себя оскорбленными, – однако эта честь имеет сугубо личный и эгоцентричный характер. Перед нами не тот случай, когда честь состоит в том, что обе стороны устраивают бой по правилам и тем самым реализуют свой статус лиц, принадлежащих к элите с хорошими манерами; в рассматриваемом нами случае честь не объединяет противников и не ставит их выше простолюдинов. Скачкообразная эскалация представляет собой разновидность поединков, которые случаются в демократической и эгалитарной среде, где отсутствуют ранжирование по статусным группам и границы между ними, а также в анонимных публичных ситуациях, где у вас даже нет репутации, циркулирующей в сложившихся сетях сообщества.
Скачкообразные эскалации представляют собой один из аспектов феномена, который в одной из моих предшествующих работ получил название ситуационной стратификации [Collins 2004, ch. 7] – современного состояния социума, где никто не оказывает почтения другому на основании того, что тот принадлежит к более высокой статусной категории, и даже не признает подобных категорий. В таких ситуациях можно иметь только личную репутацию – например, знаменитости или человека, хорошо известного в определенной профессии или в том или ином круге, – однако вне этого круга единственным способом добиться почтения или внимания оказывается ситуационное доминирование: требуется быть шумным, буйным, эпатажным или воинственным. В той же работе был предложен следующий принцип [Collins 2004: 272–274]: имеющие формальный распорядок, публичные и запротоколированные ритуалы создают и укрепляют категориальные идентичности; неформальные ритуалы взаимодействия, не имеющие распорядка и протокола, создают персональные репутации, имеющие эфемерный, привязанный к непосредственной ситуации характер. Именно этот момент как нельзя лучше подчеркивает контраст между дуэлью и скачкообразной эскалацией. Такие особенности дуэли, как элитарность и контролируемость, обеспечиваются благодаря планированию, соблюдению протокола и связи с публичной сферой в виде сети секундантов. Выполнение таких процедур подтверждает статус благородного лица. С другой стороны, скачкообразная эскалация представляет собой горячечный порыв, реализуемый здесь и сейчас в порядке импровизации; несмотря на то что соответствующие поединки могут напоминать друг друга, это не объясняется соблюдением какого-то формального сценария, и в результате их участник не реализует свою принадлежность к какой-либо почетной категории, а попросту приобретает определенную личную репутацию горячей головы, а то и вовсе убийцы. Можно, конечно, утверждать, что кабацкий задира приобретает по меньшей мере ситуационный элитный статус, поскольку он (обычно в этом качестве выступают мужчины) доминирует в непосредственном фокусе внимания. Но даже в этом случае данная идентичность, как правило, не является почетной – другие гуляки вполне могут смотреть на драчунов сверху вниз как на ничтожеств[41]. В лучшем случае задира в этой ситуации оказывается в туннеле собственной субъективности, предаваясь ситуационным самовосхвалениям без значительной социальной поддержки и фабрикуя собственное представление о себе как о человеке чести, которое больше никто не разделяет.
Еще дальше в континууме анонимности находятся перепалки, возникающие во время дорожного движения. Наиболее известный тип подобных инцидентов именуется термином «дорожная ярость», хотя аналогичные конфликты возникают и при перемещении пешеходов, когда в качестве средств передвижения, мешающих другим, выступают собственно человеческие тела, а также поклажа и другие предметы, имеющиеся при себе у людей[42]. В некотором смысле эти дорожные конфликты выступают предельно обобщенной формой анонимных скачкообразных эскалаций. Они не привязаны ни к культуре мачизма низших слоев или рабочего класса, ни к той или иной этнической группе, а также не являются сугубо мужским делом – их инициаторами, похоже, зачастую выступают и женщины, и представители среднего класса. Дорожная ярость представляет собой предельную демократизацию чести: каждый водитель (и каждый пешеход) равен любому другому и готов оскорбиться, если его права открыто нарушаются.
Как продемонстрировали Джек Кац [Katz 1999] и другие исследователи (см., например, [Tilly 2003: 151–156]), эскалация в таких эпизодах выходит за пределы исходного нарушения правил дорожного движения, поскольку водители, как правило, обычно не обращают внимания на сигналы, которые подают другие его участники, требуя вернуться к соблюдению правил; конфликт превращается в более напряженную перепалку из‑за того, что нарушитель не соблюдает ритуал – не корректирует свои действия. Такие стычки, опять же, могут закончиться «одноствольным» поединком, хотя иногда в качестве оружия используется сам автомобиль, который врезается в другую машину или сталкивает ее с дороги. Это тоже поединки чести, однако об этой чести знают лишь те, кто находится в каждой отдельной машине, а иногда только водитель (пассажиры при этом недоумевают, к чему вся эта суета). Однако о дуэли здесь не идет и речи: конфликт не является запланированным, он возникает внезапно, не имеет протокола и сети социальных связей, выступающей в качестве зрителей и контролирующей инстанции. В подобных стычках даже не появляется какая-либо личная идентичность, если только их участников не задерживает полиция – как отмечает Кац, для водителей выход из сцены дорожной ярости зачастую подобен пробуждению от сна: и в том и в другом случае нужно отбросить вре́менное «я», которое проявляется в этих ситуациях. Не все эпизоды дорожной ярости заканчиваются скачкообразным насилием; подавляющее большинство из них затухает на гораздо более ранней стадии – как и большинство насильственных столкновений вообще (именно такой пример приведен в прим. 42 на с. 941).
Мы постоянно возвращаемся к тому, что участвовать в поединке – это сложная задача. Одним из главных способов обойти конфронтационную напряженность/страх выступают постановочные бои по правилам. Дуэли выполняли эту функцию благодаря поддержке элитной статусной группы – насилие здесь становится мотивированным, но в то же время формализуется до такой степени, что участнику дуэли нужно было преимущественно продемонстрировать готовность рискнуть своей жизнью, хотя сам риск был ограничен протоколом. Вендетты обходят этот барьер – здесь происходит возвращение к нападению на слабых, либо по меньшей мере совершаются маневры, направленные на то, чтобы временно добиться численного превосходства над противником и застать его за пределами своей территории или врасплох. При этом в вендеттах – типовой ситуацией для них является одна жертва за один эпизод при тактике «бей – беги» – легко прочитывается общий сценарий страха и некомпетентности при осуществлении насилия.
Внезапные поединки того типа, который мы назвали скачкообразной эскалацией, имеют иную траекторию обхода конфронтационной напряженности/страха. Поскольку такие поединки лишены социальной поддержки, они возвращаются к бою без правил, в особенности когда в ход пускается гораздо более смертоносное оружие, чем то, которое имеется у противника. В этом присутствует и некий символический аспект: человек, который выскакивает из бара после того, как ему не удалось дать достойный ответ на серию оскорблений, скорее всего, ощущает реальность своей трусости на телесном уровне, ведь он не стал ввязываться в драку. Но если ему удастся раздобыть «пушку», то она, несомненно, будет обладать некоторыми качествами сакрального предмета из той серии, что в уже упоминавшейся предшествующей работе я назвал культом оружия [Collins 2004: 99–101]. Ритуальные качества оружия, приобретенные в сетях взаимодействия, где культовые практики поклонения оружию придают ему эмоциональный резонанс, наделяют такого человека компенсаторным зарядом эмоциональной энергии, и тот, кто был унижен и оскорблен, теперь ощущает свое превосходство, зависящее от знания (или веры), что у него есть оружие, а у противника – нет. Именно этот неравный доступ к обладанию ритуальным оружием придает ему храбрость для того, чтобы вернуться, преодолеть напряженность/страх и вступить в схватку. Здесь, как и в прочих случаях, мой тезис заключается в том, что «пушка» – это не только оружие в практическом смысле; когда у солдат двух ведущих сражение армий есть оружие, они, как правило, еще более напуганы и некомпетентны. Преодолеть барьер и развязать насилие позволяет именно обладание ритуальным превосходством.
Что находится за фасадом чести и неуважения?
Насилие малого масштаба, совершаемое мужчинами, принято связывать с неким кодексом чести. Аналогичным образом выглядит объяснение, в основе которого лежит неуважение, которое, впрочем, может быть более широким, включающим не только схватки один на один, но и групповые нападения и коллективные жертвы, причем необязательно в виде честного поединка. Вот один пример из моей подборки: районная банда чернокожих нападает на двух приодевшихся по случаю воскресенья подростков той же расы из другого района, которые решили навестить своих бабушку и дедушку. Сами нападавшие объясняли свои действия в порыве самоуверенного оправдания: «Кем они себя возомнили, явившись сюда и проявив неуважение к нам?»
Оба приведенных объяснения представляют собой эмпатические попытки посмотреть на ситуацию с точки зрения нападающей стороны. Зачастую они пересекаются, однако между ними присутствуют некоторые различия в тональности. Кодексы чести рассматриваются в качестве глубоко укоренившихся традиций, которые вызывают долю сдержанного восхищения с консервативной позиции либо романтическую ностальгию по прошлому. Объяснению, в основе которого находится неуважение, присущ оттенок альтруистической симпатии к неудачнику, который принижен социальными предрассудками и уязвимостью, но ведет борьбу «в поисках уважения», цитируя название книги Филиппа Бургуа [Bourgois 1995].
Подобные усилия эмпатии обладают достоинством в качестве этической позиции, однако они искажают как структурные условия, так и ситуационную феноменологию насилия. Кодекс чести не сводится просто к традиции – это культурная идеология, которая вербализуется при наличии конкретных социальных условий. Еще одна линия объяснения насильственных конфликтов, связанных с кодексом чести, подчеркивает его рационалистические элементы. Основной ее тезис в том виде, как его сформулировали Роджер Гулд [Gould 2003] и Чарльз Тилли [Tilly 2003], состоит в том, что в отсутствие государственной правовой системы и полицейских сил, обеспечивающих безопасность, единственным способом сдерживания насилия является демонстрация двух моментов: 1) невозможности использовать конкретное лицо в чьих-либо интересах и 2) наличия у лица лояльности и поддержки со стороны группы, которая сможет совершить возмездие. Иными словами, это в ваших же интересах придерживаться кодекса чести, демонстрируя готовность прибегать к насилию в ответ на малейший выпад, и неукоснительно соблюдать групповые обязательства по взаимной поддержке в отмщении за оскорбления и обиды, нанесенные друг другу. Первый момент формирует персональную репутацию людей, с которыми нельзя связываться; второй наделяет репутацией солидарности уже всю группу, делая ее грозной силой в тех случаях, когда требуется поддержка отдельных ее участников.
В подобном объяснении присутствует функционалистский оттенок. Утверждается, что в отсутствие иных социальных механизмов обеспечения безопасности эту роль для людей начинает выполнять некий кодекс чести. Экстравагантность данного тезиса заключается в том, что результат, к которому, предположительно, приводит описанный механизм, сводится на нет самим механизмом. Утверждается, что щепетильность в вопросах личной чести и связанное с честью возмездие, совершаемое группой, к которой принадлежит оскорбленное лицо, обеспечивают безопасность. Но на самом деле общества, в которых присутствует культура чести, печально известны высоким уровнем насилия, а в еще большей степени – всепроникающей атмосферой угрозы и незащищенности. Гипотетическая альтернатива с трудом поддается количественной оценке: вместо этого предлагается принять на веру то, что без кодекса чести насилия и незащищенности будет еще больше. Между тем эмпирические данные демонстрируют, что общества, где практикуется вендетта, находятся в самой верхней части шкалы насильственных смертей, о которых у нас есть данные [Keeley 1996]. Если лучшая функциональная альтернатива выглядит именно так, то она оказывается не слишком успешной, а обеспечиваемая ей безопасность – иллюзорной. Кроме того, можно утверждать, что общества, в которых действуют кодексы чести, необычайно жестоки, поскольку мелкие разногласия в них, как правило, перерастают в насильственные ситуации, а поводы для проблем фабрикуются там, где в них нет никакой необходимости.
Против рационалистического объяснения кодекса чести как механизма обеспечения неформального правопорядка свидетельствует еще один тип эмпирических данных. Многие насильственные столкновения, имевшие место в конце XX века в таких странах, как США, например драки в барах или перестрелки в ходе случаев «дорожной ярости» связываются с конфронтацией на почве чести. Такие инциденты случаются не только там, куда не проникло государство и нет формальных механизмов обеспечения безопасности, ведь значительная часть подобных случаев происходит в местах, где не приходится говорить об отсутствии закона. Кроме того, зачастую это анонимные публичные ситуации, в которых человеку нечем подкрепить свою репутацию при отсутствии механизма ее распространения. В качестве примера можно обратиться к такому инциденту, случившемуся на федеральной автомагистрали в Сан-Диего в марте 2004 года. Исходно конфликт между водителями двух машин возник из‑за того, кто из них должен двигаться по более скоростной полосе; в результате один из водителей расстрелял водителя другой машины (пикапа) и сидевшую рядом с ним семнадцатилетнюю девушку (см.: San Diego Union, 8 и 13 марта 2004 года). Этот сюжет можно истолковать как противостояние чести, однако он никоим образом не создает репутацию человека, с которым не стоит связываться, и не формирует возможность для коллективной мести, поскольку здесь не демонстрируется групповая идентичность. Структурные условия, при которых насилие в соответствии с кодексом чести, предположительно, должно быть функциональным, отсутствуют, хотя присутствует соответствующее поведение.
Суть моей позиции заключается в том, что так называемое насилие в соответствии с кодексом чести не является предупредительным процессом, мотивированным страхом и отсутствием безопасности, – это агрессивный проактивный процесс, где мотивацией выступает стремление к элитному статусу. Это не способ идти в ногу со всеми остальными, не рационалистическое эгалитарное обеспечение безопасности собственными силами по принципу «око за око», а неэгалитарное стремление возвыситься над другими. В подкрепление этой гипотезы можно предложить два источника свидетельств.
Во-первых, многие поединки не происходят даже там, где, предположительно, действует кодекс чести; многие выпады остаются без ответа, многие провокации не воспринимаются в таком качестве. Роджер Гулд приводит описание таких обществ, как Корсика XIX века, где культура чести якобы требовала, чтобы члены семьи поддерживали друг друга в осуществлении смертельных вендетт. В действительности же данные Гулда [Gould 2003: 121–133] демонстрируют, что в подавляющем большинстве вендетты не выходят за рамки самых непосредственных связей, в рамках которых осуществляется месть, а большинство уклоняется от подразумеваемых обязательств чести, требующих участия в затяжной серии взаимных убийств. Этот момент согласуется с общей темой, к которой мы постоянно возвращаемся: большинство людей не умеют осуществлять насильственные конфронтации и лишь при особых обстоятельствах способны довести их до конца[43]. Кроме того, обнаруживается совпадение с еще одним паттерном: почти весь объем насилия совершается лишь небольшим числом людей – именно так выглядит на практике реальность, о которой знает всякий, кто сам попадал в ситуации насилия. Она порождает ощущение иерархической дистанции между элитой в мире насилия (или же элитой, по меньшей мере демонстрирующей угрозы и производящей впечатление способности к насилию) и большинством, которое отступает в ситуациях, когда надо драться. Полагаю, что именно это мы и наблюдаем в ситуациях, где доминирует кодекс чести. Главное не в том, что не все живут в соответствии с ним, а в том, что в сообществе присутствует ощутимое разделение на элиту – крутых парней и крутые группы (вне зависимости от того, называются ли они бандами, семьями, кланами, аристократами и т. д.) – и тех, кто им подчиняется (простолюдины, окружение «крутых», лица, которым оказывается протекция, те, кто платит за защиту, и т. д.) – Дианна Уилкинсон [Wilkinson 2003] в контексте элиты мира насилия в Нью-Йорке называет их «простофилями» (punks) или «зеленью» (herbs). Подобная стратификация выступает сильным структурным коррелятом наличия кодексов чести[44].
Второй из упомянутых источников свидетельств обнаруживается в том, что в ситуациях, связанных с кодексом чести, люди часто ищут неприятностей. Они не просто защищаются от выпадов в их сторону, хотя в иных случаях спокойно занимаются своими делами. Это именно те случаи или повторяющиеся ситуации, когда люди демонстрируют гиперчувствительность и делают все, чтобы спровоцировать других, довести их до крайности. Типичный микросценарий конфронтаций, связанных с честью, который был обнаружен современной этнографией, связан с использованием репертуара полуоскорблений, наглых жестов и словесных игр с целью спровоцировать другого на поединок. Риторика и идиоматика имеют отношение к чести, но здесь кодекс чести используется провокативно, а не в защитных целях – он дает повод для ссоры, в то же время возлагая на другого ответственность за возмутительное поведение. Как следствие, другой заслуживает насилия, которое за этим следует[45].
Уилкинсон приводит следующий пример:
Мы пошли на эту вечеринку, и время от времени я думал, что я мужик, потому что я курил траву, вот я и думал, что я мужик. Так что я вел себя как дурак, строил из себя, сильно из себя строил. Встревал в компании, покачивал плечами, задевал людей. А когда вечеринка закончилась, на меня набросились и дважды пырнули ножом, хотя я был не один. Но все, кто был со мной, убежали [Wilkinson 2003: 140].
Эта схватка не была столкновением лицом к лицу; пятнадцатилетний подросток, который задевал других людей и «сильно из себя строил», получил удар ножом в спину от человека, который подбежал к нему после вечеринки; его товарищи тоже повели себя бесславно, дав деру.
В другом случае интервьюируемый вспоминает, что у его отца в доме было три пистолета, которые сыновья-подростки брали поносить и передавали своим друзьям:
Интервьюер: И по какой причине они брали это оружие, у них была какая-то ссора?
Джером: Нет. Они просто хотели его подержать.
И.: И что случилось?.. Они пошли наделать глупостей и попали в переделку?
Д.: Да. И это люди, с которыми мы выросли и все такое, единственные друзья, которые у нас были и которых мы знали.
И.: И их всех убили. Что вы при этом чувствовали?
Д.: Я был в а…е, потому что даже до того, как мы одолжили им пистолет, все было круто. И это, когда мы им дали, когда мы им дали подержать пистолет, это было типа того… Они стали себе на уме. Я был, я был, это, мы были в седьмом классе. Обычно мы валяли дурака с восьми- и девятиклассниками. Нас типа все боялись, потому что все знали, что у нас есть «пушки» [Wilkinson 2003: 54].
Несколько респондентов прямо связывали опасность того или иного района с тем, что там можно нарваться на неприятности:
Интервьюер: Что вы можете сказать о своем районе в плане безопасности?
Омар: Все нормально, все нормально, там можно гулять везде, и никто к тебе не пристанет [в данном случае идет прямое обращение к интервьюеру – крепкому на вид молодому мужчине латиноамериканского происхождения]. Просто не веди себя как попало и пытайся быть крутым дерьмом и править улицей.
И.: Значит, там много насилия?
О.: Кто ищет, тот всегда найдет [Wilkinson 2003: 50–51].
В этом репертуаре провокаций нет ни сдерживающих факторов, ни интереса к обеспечению безопасности в будущем. Данные провокации преследуют две цели. Во-первых, они поднимают (или пытаются это сделать) преступника на более высокий уровень как крутого парня, одного из представителей элиты, и здесь мы вновь видим, что кодекс «чести» – это не более чем претензия на превосходство над другими людьми. А во-вторых, обеспечивается сцена действия: возбуждение, коллективная кипучая деятельность, ситуационное развлечение – все то, что в уличной культуре чернокожих именуется «временем [теле]шоу» [Anderson 1999]. Уличные элиты как создают сцену для действа, так и доминируют на ней.
Кодекс чести представляет собой идеологию стратификации, возникающей в определенных разновидностях социальных структур; он выступает в качестве оправдания и моралистического прикрытия, которое действует, чтобы придать стратификации внешний лоск легитимности – точно так же обстоит дело и с любой другой системой стратификации. В данном случае речь идет о неприкрытой стратификации, где совершающие насилие оказываются над теми, кто его не совершает, а группы, делающие «крутизну» своим организационным принципом, становятся над теми, кто не настолько крут. Давать этому объяснение в духе функционалистской социологии не лучше, чем обращаться к старым функционалистским теориям стратификации, которые принимали идеологии господства за чистую монету и считали их реальным вкладом в коллективное благо.
Аналогичное направление анализа применимо к «неуважению» и «стремлению к уважению». В наше время «неуважение» является излюбленным предлогом для нападения на слабых в публичных ситуациях. С социологической точки зрения принимать подобные оправдания всерьез было бы наивно. Они выступают примером процедуры микровзаимодействия, которую Гоффман [Гофман 2009] и другие авторы [Scott, Lyman 1968] называют «описаниями» (accounts). Речь идет о ритуальном исправлении нарушений нормального потока взаимодействия – к этой категории относятся не только оправдания, но и пояснения, извинения, признания вины, а также перекладывание вины на кого-то другого. Некоторые виды этих объяснений не столь искренни, как другие, или корыстны, однако здесь нужно лишь отметить, что оправдание насильственного поведения подразумевает признание наличия чего-то, что требует оправдания. Qui s’excuse, s’accuse [Кто оправдывается – тот сам себя обвиняет, фр.][46].
Борьба за «уважение» может представлять собой разновидность обвинения жертвы, за тем исключением, что используемый в личных целях диагноз здесь ставит не исследователь, а тот, кто творит насилие. Главным зрителем для таких оправданий выступает альтруистичный наблюдатель из среднего класса, стоящий в стороне от борьбы за контроль, которая происходит в районах, где творят насилие молодежные группировки и бандиты. Как отмечает Мартин Янковски [Jankowski 1991: 255, 264–270], участники банд хорошо осведомлены о сочувственном отношении к ним в СМИ и о том, какая риторика преобладает среди судей и специалистов различных социальных служб, поэтому они выстраивают свои оправдания так, чтобы произвести наилучшее впечатление. Возможно, что бытующее в низших слоях словечко «игнорить» (to diss) («он меня игнорит») представляет собой пример того, как отдельные слова могут просачиваться в сленг низов из социальных наук, хотя более характерной тенденцией является перемещение сленговых выражений из низшего класса наверх.
Как и в случае с честными поединками в виде постановочных схваток один на один, более масштабная категория поединков, обоснованием которых выступает «неуважение», преследует целью установление социальной иерархии. Риторика «уважения» встречается прежде всего в мире уличных группировок, охватывая такие оскорбительные действия, как нарушение территории банды (нахождение не в том районе вне зависимости от причины), а также традиционные вызовы при столкновении с членом конкурирующей группировки, лицом, подозреваемым в принадлежности к ней, или просто каким-нибудь чужаком. Культуру банд можно рассматривать как культуру уважения – точнее, как культуру выискивания ситуаций, которые можно рассматривать как неуважение, и на этом основании вступить в бой.
Именно такие банды пытаются представить себя в качестве элит – как минимум на той локальной территории, где они контролируют ситуацию. В описании Каца [Katz 1988] они предстают «уличными элитами», господствующими в своем районе над простыми людьми, которые не принадлежат к бандам, или, скорее, претендующими на то, чтобы управлять или контролировать «происходящее вокруг», поскольку на деле банды в основном занимаются позерством, а под их контролем на этой территории находится относительно немногое. У Янковски [Jankowski 1991] участники банд предстают «демонстративными индивидуалистами», людьми, слишком своевольными, чтобы подчиняться обычным формам социального контроля; они открыто отвергают перспективы, связанные с профессиями рабочего класса, и стремятся влиться в ряды богатых и влиятельных, наслаждаясь их роскошью и демонстрируя легкость в трате денег, которая воспринимается как символ успеха. Разумеется, их цель попасть в высший класс реализуется по местечковым стандартам их зачастую бедного района, поэтому основными формами роскоши оказываются наркотики и секс, а почтительное отношение достигается преимущественно за счет владычества над их же соседями, которые беднее и слабее, и в ритуальных вызовах другим бандам, которые обеспечивают взаимное подтверждение статуса друг друга. В работе Каца [Katz 1988: 120–121] присутствует следующее показательное наблюдение: этнические банды из низших слоев выбирают себе клички, демонстрирующие невероятное самовосхваление: «короли», «фараоны», «вице-короли», «лорды» и т. д.[47] К тому же они являются «девиантными индивидуалистами» в смысле своей эгоцентричности и попыток навязываться другим, пока это может сходить им с рук.
Тактика, когда кто-то нарывается на драку, обвиняя другого в неуважении, встречается как среди отдельных людей, так и среди банд. Кац называет подобных личностей принятым в их лексиконе словом «чертилы» (badass) (это один из ряда подобных терминов для обозначения кого-либо «плохим», намеренно злым; у белых мафиози использовалось слово «продуманный» (wiseguy)). Такой самопрезентации можно придать рационалистическую интерпретацию: воинственный взгляд, задиристая поза, темные очки и предпочтение одежды, выражающей отчужденность и угрозу, культивирование репутации человека, готового нанести урон любому при малейшей провокации, – все это можно рассматривать как стратегию, направленную на то, чтобы отгородиться от неприятностей, продемонстрировать, что с этим персонажем связываться не стоит. Тем не менее, подчеркивает Кац, помимо и сверх подобных соображений, главным приоритетом «чертилы» является демонстрация своего превосходства над всяким, с кем он сталкивается. Кроме того, элита мира насилия хочет находиться в центре противоправных действий, азартных игр, девок и вечеринок именно потому, что там находится фокус внимания общества, в котором норма вывернута наизнанку. Как отмечал Гоффман [Гофман 2009], сфера, «где находится действие» – это сфера проверки характера нахождением на грани, когда некто демонстрирует свое превосходство над другими людьми и над банальностью привычных жизненных стилей именно за счет принятия риска, на который не пойдут другие, причем этот риск принимается самоуверенно, с демонстрацией того, что тот, кто это делает, здесь местный, а не просто залетный. «Когда люди тусят всю ночь или несколько дней подряд до упора, они не развлекаются, как на детском празднике, – они вовлечены в действие» [Katz 1988: 200]. Главным примером мира действия у Гоффмана оказывается азартный игрок: «гоффмановские» споры лицом к лицу среди уличных громил – это не просто утилитарные маневры для обеспечения защиты, это все равно что зарабатывать репутацию человека, склонного к неоправданному риску.
Мир «неуважительных» поединков отличается от дуэлей и других постановочных боев по правилам, укороченным этикетом: исключаются формальности, связанные с согласованием времени и места проведения поединка, способы объявления об окончании боя и общая вежливая тональность в следовании этим правилам, свидетельствующая о его участниках как благородных лицах. Короче говоря, отличия заключаются именно в том аспекте, благодаря которому в некоторых поединках происходит концентрация на том, чтобы бой шел по правилам – демонстрация честности и уважения к правилам и есть то, что воплощает претензию на принадлежность к элитной группе. Поединки с участием банд и тактика «крутого парня» также представляют собой притязание на принадлежность к элите, однако иным путем – не соблюдая самоограничивающие правила, а пренебрегая ими, открыто демонстрируя, насколько далеко удалось выйти за рамки приличий. Настоящий крутой парень принадлежит к элите того или иного сообщества, однако он не занимает институционализированную позицию; ему не хватает аппарата для запланированных, прописанных и публично анонсируемых ритуалов, в которых он приобретает доминирование. Вместо этого он постоянно импровизирует, превращая себя в ситуационную элиту.
Места, где происходят конфронтации, связанные с честью, дают представление о социальной аудитории, к которой они апеллируют. Уличное насилие почти в буквальном смысле происходит именно на улице. Среди инцидентов, проанализированных в работе Уилкинсон [Wilkinson 2003: 180], 72% случаев насилия имели место на улице или на перекрестке, на точке сбыта наркотиков, на вечеринке или в клубе (именно в таком порядке); при этом в группе случаев с применением оружия в таких локациях разворачивалось 87% событий. В школах оружие почти не применялось (4,3%), а в магазинах, жилых домах, спортивных учреждениях и парках это происходило не слишком часто. Аналогичные наблюдения приводит Сандерс [Sanders 1994: 54], указывая, что на западном побережье США банды чаще всего совершают насилие на улицах, и лишь незначительная доля случаев приходится на школы (1,1%) и места отдыха (1,6%). Все это свидетельствует о том, что насильственные конфронтации происходят в местах, выступающих сценами для действия, территорией самой банды или точками притяжения, где каждый может что-нибудь совершить; в местах, где происходят события иного рода (школы, спортивные площадки, жилье), насилия практически не случается. Кроме того, банды западного побережья предпочитают, чтобы насилие ограничивалось рамками их этнической группы. Банды, состоящие из лиц мексиканского происхождения, устраивают поединки с соперниками из разных баррио [городских районов, исп.], а когда они занимаются грабежами, их мишенями обычно становятся жители собственного района с этнической спецификой, не относящиеся к банде [Sanders 1994: 123, 134]. В этой самосегрегации насилия присутствует элемент этнической элитарности; банды чикано [жителей США мексиканского происхождения] склонны действовать так, будто чернокожие, белые и азиаты находятся за пределами их универсума чести и возмездия и даже не заслуживают того, чтобы с ними драться[48]. В этом отношении они сближаются с дуэльной культурой, только здесь она организуется вокруг этнических групп, а не социального класса.
Таблица 6.3. Серьезность поединков в запланированных и незапланированных ситуациях
Теперь мы наконец можем ответить на вопрос, который оставался в подвешенном состоянии: каким образом можно объяснить ту или иную позицию, которую занимают зрители поединка, учитывая огромное влияние аудитории на то, окажется ли он серьезным, легким или будет прерван? Зрители, ободряющие или иными способами поддерживающие и поощряющие участников поединка, как правило, способствуют тому, что он приобретает серьезный характер[49]; если зрители слабо вовлечены в процесс, то поединки, как правило, длятся дольше, хотя зачастую оказываются не слишком жестокими; если публика демонстрирует беспокойство и страх, то поединок обычно прерывается или по меньшей мере проходит без серьезного насилия; при вмешательстве зрителей поединок либо прекращается, либо остается на легком уровне. Нейтральные зрители также склонны наблюдать за легкими или прерванными поединками, за исключением тех случаев, когда в них участвуют группы достаточно большие для того, чтобы обеспечить собственную публику, – в этом случае внешняя аудитория становится неактуальной.
За счет чего публика становится сосредоточенной и демонстрирует благосклонное отношение к поединку либо занимает противоположную позицию? Когда о поединке объявляется заблаговременно, это привлекает массовку в поддержку его участников, но в то же время, несомненно, происходит отбор тех, кто не готов ее оказать. Другие поединки случаются спонтанно, но происходит это в ситуациях, когда люди заранее запланировали собраться, чтобы покутить, либо в рамках «моральных каникул», к которым мы обратимся в следующей главе. Незапланированные и незапротоколированные конфронтации в обычных практических обстоятельствах повседневной жизни гораздо реже приводят к появлению поддерживающей аудитории, а следовательно, и к серьезным схваткам[50]. Аудитория враждебных конфронтаций, происходящих во время дорожного движения, обычно озабочена собственными траекториями перемещения и вполне может рассматривать конфликт как причину затора, которого хотелось бы избежать (вспомним случай с велосипедистом, который столкнулся с таксистом и оказался под давлением водителей сигналящих машин). Толпы людей, собирающиеся случайно, просто потому, что им случилось куда-то идти, с меньшей вероятностью будут присоединяться к большим группам, а те, кто в них оказался, вряд ли будут знакомы друг с другом. С другой стороны, если внутри публики уже имеется сеть взаимоотношений, то вероятность, что она займет определенную позицию в отношении поединка, возрастает. Это тем более актуально, если у аудитории имеется коллективная идентичность – как устойчивая (например, идентичность учащихся средней школы), так и ситуационная (в качестве участников гулянки); аналогичным образом при наличии более прочных групповых связей идентичность участников поединка известна зрителям, и толпа может подбадривать их как личностей. Планирование поединка и известность его участников для публики повышают вероятность серьезного насилия; напротив, эпизодические скопления людей в каком-то одном месте, где уровень анонимности неизменно высок, снижают вероятность продолжительного насилия. Вопреки репутации обезличенных толп как фактора опасности, дело судя по всему обстоит именно так. Однако для преодоления конфронтационной напряженности бойцам нужна социальная поддержка – соответственно, плотные сети социальных связей потенциально более опасны, чем разреженные.
Но и этого недостаточно. Аудитория может состоять из хорошо организованных сетей, но то, какие масштабы насилия она станет поддерживать, зависит от дополнительных факторов. Согласно имеющимся у автора данным, в некоторых случаях толпа пыталась выступать в качестве посредника или прекращать драки – обычно это имело по меньшей мере средний успех в случае незначительных поединков. В других случаях (например, во время французских дуэлей XIX века) публика манипулировала представлением таким образом, чтобы противники не понесли достаточно серьезных повреждений. Некоторые зрители поддерживают постановочные честные бои, другие же вообще готовы подбадривать поединки любого типа и сами могут подключаться к явным схваткам без правил[51]. Здесь вступают в силу другие условия, о которых уже говорилось: элитная статусная группа, поощряющая дуэли, или закрытое и разделенное на ранги сообщество наподобие средней школы, продвигающее собственную иерархию, о которой всем хорошо известно. А школы единоборств, конечно же, превращают каждый аспект поединка в запланированную встречу в рамках сети коллективной идентичности и известных репутаций; следовательно, в таких школах можно регулировать масштабы насилия с очень высокой степенью точности.
Культурный престиж поединков по правилам и без правил
Как мы уже могли много раз убедиться, основополагающей реальностью насилия является конфронтационная напряженность/страх. В подавляющем большинстве поединков их участники категорически не являются храбрыми, умелыми и равными по силам людьми. Но откуда взялась сама идея, что конструкция поединков именно такова? Инсценированные бои по правилам действительно имеют место, но лишь там, где существуют условия для их поддержки. Однако даже в таких случаях насилие по большей части происходит совсем не по правилам. Если оставить в стороне те способы обойти напряженность/страх, которые рассматривались выше, то какая еще разновидность насилия здесь присутствует? Организованная структура власти – там, где она имеется, – способствует не бою по правилам, а победе, а следовательно, поединок не будет честным. Например, полицейские не стремятся к честному поединку, а используют превосходящие силы против любого сопротивления. Аналогичные цели стоят перед армиями, хотя в столкновении с другими армиями их достижение удается не всегда. Родители не устраивают со своими детьми бои по правилам, а стремятся обеспечить дисциплину. Точно так же обстоит дело и с организованной преступностью наподобие мафии: ее основным делом является принуждение, а следовательно, криминал стремится максимально запугивать других людей. У мафии есть собственные представления о чести, однако они не имеют отношения к честным поединкам.
Бои по правилам узурпируют архетипическое представление о том, какими должны быть поединки, – так происходит главным образом потому, что бои по правилам представляют собой их наиболее зрелищную разновидность. Именно такие поединки составляют значительную часть содержания литературных произведений, спектаклей, популярных развлечений, а также сплетен, вольно трактующих реальные события. Постановочный бой по правилам наподобие дуэли наполнен драматическими элементами: в нем появляется сюжетное напряжение, события проходят несколько уровней нагнетания, а также возникают задержки, способствующие нарастанию саспенса. Такие поединки фокусируют внимание аудитории именно на том, чего следует ожидать, включая моменты наивысшего драматизма, где обнаружится наибольшая неопределенность, – ее интенсивность усиливается за счет того, что эта неопределенность имеет сдерживаемый характер. Бои по правилам создают героев, в том числе трагических, а их сюжет может быть разыгран как на простом уровне (герой побеждает злодея), так и на уровне высокой литературы, когда герой одерживает внутреннюю победу, хотя внешне терпит поражение – в результате сюжет о честном поединке может служить моральным уроком и даже нести в себе религиозные мотивы. В таких историях есть место галантности, а заодно и мужеству и мастерству – именно так появляются драматические фигуры первого плана, герои во всех смыслах этого слова[52].
Однако те условия, благодаря которым когда-то удавалось обеспечивать реальную версию честных поединков, имели свою историческую специфику и сегодня почти полностью ушли в прошлое. Выше уже отмечалось, что даже в те времена, когда дуэли были распространенным явлением, они в большей степени выступали имиджевым мероприятием и зрелищем, нежели чем-то реальным, а фактическая практика дуэлей по большей части буквально представляла собой тренировочные постановки в соответствующих школах. В древние времена, несомненно, существовали и берсеркеры, и герои наподобие тех, что описаны у Гомера, но даже тогда важные сражения выигрывали не они, а относительно более организованные войска, которые участвовали в завоеваниях, приводивших к формированию государств.
В наши дни по-прежнему используется один из аспектов риторики боев по правилам – представление о том, что участие в поединке позволяет защитить честь и преодолеть неуважение. Но и это, как уже говорилось, в основном является саморекламой и самооправданием. Лица, прибегающие к скачкообразной эскалации, не составляют некую группу, обладающую социальным признанием, и не участвуют в постановочных честных поединках. Raison d’être [смысл существования, фр.] уличных банд и организованных криминальных практик заключается в конкретных формах насилия, но ни в том ни в другом случае речь не идет о постановочных боях по правилам. Для криминальных группировок типичной формой насилия является вендетта, но на практике она очень напоминает трусость в ситуациях, когда бандиты набрасываются на слабых или уязвимых жертв. К тому же зачастую все это делается неумело – в том смысле, что под удар попадают не те люди, которые были намечены, а какие-то другие лица, которым не посчастливилось оказаться на линии довольно беспорядочного огня. Для целей банды подобная некомпетентность не обязательно плоха, ведь ее участники осуществляют коллективную месть и коллективное формирование репутации, поэтому не имеет значения, попадут ли выстрелы в того или иного представителя противоборствующей группировки либо ее друга или родственника. Не имеет значения даже то, если жертвой окажется случайный прохожий, поскольку подобная ситуация выступает нападением на чужой район в целом и демонстрирует, что конкурирующая банда неспособна защитить свою территорию. И даже если это не так, то случайная жертва выступает свидетельством того, что нападающая банда отличается особой крутизной, дурным нравом, и ее следует опасаться[53].
Не приходится утверждать, что банды никогда не участвуют в постановочных боях по правилам. Такие поединки происходят в основном между их участниками в качестве обрядов инициации или способов разрешения споров, в том числе по поводу амбиций, связанных с рангом в группе [Jankowski 1991: 141–148][54]. В таких случаях группа выступает в роли аудитории и ограничителя насилия. Тем самым постановочные бои по правилам помогают решать организационные вопросы, поддерживая солидарность и минимизируя ущерб для собственных сил.
С другой стороны, организованная преступность вообще не участвует в постановочных поединках. Мафия в принципе устраняет большинство ритуалов, связанных с насилием, – ее семейства борются за монопольный контроль над территориями, но, в отличие от участников уличных банд, не устраивают столкновений из‑за ритуальных и физических вторжений в подконтрольные районы, не увлекаются вызовами наподобие «Ты чьих будешь?» и не предаются взаимным оскорблениям регалий. Отчасти это объясняется тем, что мафиозные семьи стремятся сохранить картельную структуру как способ придания своему бизнесу упорядоченности; они не заинтересованы в вызовах чести как таковых (см.: [Gambetta 1993; Katz 1988: 256–262; Bourgois 1995: 70–76], а также литературу в прим. 16 к главе 11 на с. 994). Отчасти это разница в тактике поединка, но прежде всего – в предварительной подготовке к нему. Излюбленная тактика мафиози – обман: с потенциальными врагами нужно поддерживать видимость нормальных отношений, включая дружеские контакты[55].
Убийства, совершаемые мафией, зависят от тщательности планирования, основанного на знании привычных занятий других субъектов, а также актуальной информации о том, где находятся конкретные лица в тот или иной момент времени. Именно это делает возможным внезапное нападение, когда противник ничего не подозревает. Практика мафиозного насилия держится на вероломстве, поскольку мафиози разыгрывают внешне дружеские или по меньшей мере нормальные отношения, чтобы подобраться к оппонентам и застать их врасплох. Это является своеобразным способом преодоления напряженности/страха: открытое противостояние избегается до самого последнего момента, в связи с чем конфронтация не обладает социальной реальностью и для самого нападающего, что позволяет ему действовать с привычной уверенностью. Таким образом, действия исполнителей планов мафии и наемных убийц основаны на гораздо более высоком, чем у уличных банд и полиции, уровне компетенций в области насилия.
Уличные банды, как правило, не могут сравняться с мафией в умении преодолевать напряженность/страх и наносить точные удары по намеченным целям. Они придерживаются совершенно иного стиля социальных взаимоотношений и насильственных взаимодействий. Поскольку уличные группировки в первую очередь заинтересованы в том, чтобы заявить о себе как об элите того или иного района и его защитниках, их методами выступают пустые угрозы и открытое демонстративное поведение. Напротив, мафия делает акцент на том, чтобы производить обманчивое впечатление на публике, и на непроницаемой для других лояльности за кулисами, что подталкивает ее действия в направлении, которому уличные банды не готовы подражать. Банды наносят удары по своим противникам – таким же бандам – довольно неизбирательно, практикуя коллективное возмездие или запугивание. Мафия же выбирает своей мишенью конкретных людей в противодействующих ей структурах или даже в собственной организации, когда в ней возникают дисциплинарные вопросы или борьба за власть. Мафиозная тактика контроля основана на более высоком уровне индивидуальной точности в применении насилия. Демонстрируя ритуальные стили насилия, мафия предстает безжалостной и эффективной, тогда как действия уличных банд кажутся вспыльчивыми и ребяческими.
Возможно, это и объясняет, почему в последние несколько десятилетий мафиози стали восприниматься в романтическом духе. В центре популярных развлекательных жанров все реже оказываются ковбои, метко стреляющие из револьверов, или хотя бы частные детективы – и те и другие выступают поздними воплощениями героя-одиночки. Классические фильмы соответствующих жанров – «Ровно в полдень», «Мальтийский сокол», вестерны с Клинтом Иствудом и другие картины – повествуют о героической личности, вступающей в бой и сохраняющей свою честь любой ценой. В историческом смысле все это переходные фигуры, романтизированные до неузнаваемости по сравнению с их реальными прототипами, и это неудивительно, учитывая то, что в современном мире существует мало социальных структур, поддерживающих дух постановочных честных поединков – той самой сферы, где происходит создание героев. Разумеется, собственная версия героя существует и в мире спорта, однако она явно срежиссирована в развлекательных целях и потому является ощутимо искусственной.
Главным современным архетипом романтизированной реальности насилия стала мафиозная семья. Она занимает нишу, которую освободили уходящие в прошлое наследники дуэлянтов, поскольку обладает столь же привлекающей всеобщее внимание драматической формой. Она имеет иную структуру, но предоставляет те же самые глубинные элементы успешной драмы – напряженный сюжет и саспенс. Поскольку мафиозная организация озабочена прежде всего взаимной слежкой с целью поддержания лояльности, а также созданием возможностей для успешного обмана, когда врагу будет нанесен внезапный удар, в этом мире все постоянно находятся начеку. Диего Гамбетта отмечает этот момент применительно к Сицилии: в общинах, где мафия имеет сильные позиции, все так или иначе с ней связаны, следят за перемещениями друг друга и готовы сообщить, кто где находится [Gambetta 1993]. Это придает сицилийским деревням атмосферу зловещей настороженности и тишины. Безобидные в ином случае действия приобретают особую значимость, поскольку никто не знает, в какой момент убийцей может оказаться друг, обычный прохожий или рабочий, – и наоборот, в какой момент вам придется сыграть одну из этих нормальных ролей, чтобы подобраться к тому, кто должен быть убит. Этот метод насилия – и защиты от него – усиливает гоффмановское представление об инсценированном характере повседневной жизни и придает ей значение игры, ставкой в которой является жизнь или смерть.
У мафии есть и еще одна сторона, которая добавляет ей романтизации: под слоями обмана во внешних кругах сетей организованной преступности присутствуют ядерные группы – настоящие семьи или псевдосемьи, в которых практикуется фиктивное родство[56]. Все это также с готовностью превращается в развлекательный контент в виде как сентиментальных изображений солидарности в расширенных родственных группах, которые все реже встречаются в американской жизни, так и сатирических или серьезных трактовок их реальных семейных напастей. Мафиозные семьи выступают подходящим материалом и для мелодраматических мыльных опер, и для остросюжетных триллеров – в обоих случаях привычные детали повседневной жизни превращаются в нечто значимое на фоне потенциальных вспышек насилия[57].
Честные поединки, обманные трюки или даже затяжные циклы вендетты – все это способы использования насилия в виде драматического развлечения и придания статуса лицам, которые способны их осуществить. Возможно, именно здесь заключается причина того, почему тяга к насилию существует не только в развлечениях, но и в реальной жизни. В сравнении с этим огромная масса уродливого насилия, наблюдаемого в виде наступательной паники и нападения на слабых, отступает на задний план культурного сознания.