Насилие. Микросоциологическая теория — страница 22 из 37

Насилие как забава и развлечение

Конфронтационная напряженность и страх заставляют большинство людей на протяжении большей части времени избегать реального опыта насилия, а когда они оказываются в насильственных ситуациях, эти же факторы способствуют неумелым действиям. Мы проследили ряд позволяющих обойти эти препятствия траекторий, которые выступают способами преодоления конфронтационной напряженности/страха. Основных пути два. Первый – нападение на слабую жертву, которое можно осуществить различными способами, и самый эффектный из них – наступательная паника. Второй путь заключается в том, чтобы поместить насилие в рамки некоего защищенного анклава, устроенного и организованного таким образом, что насилие оказывается ограниченным или по меньшей мере принимающим предсказуемые формы, а на место социальной напряженности противостояния приходит коллективный интерес к какому-то другому аспекту ситуации. У этого пути существует несколько подвариантов. В предыдущей главе мы рассмотрели постановочные честные поединки, где ключевой момент в замещении напряженности чем-то иным заключается в том, что участники такой схватки воспринимаются в качестве элиты и в собственных глазах, и в глазах своей аудитории; членство в этом элитном сообществе превращается в перевешивающий все остальные аспекты ситуационный интерес, связывающий участников поединка друг с другом и ослабляющий напряженность и страх. Тем не менее, как мы могли убедиться на примере дуэлей, эти состояния сохраняются, провоцируя неумелые действия. Принципиальный разрыв вовлеченности во взаимодействие никуда не исчезает – подобно возвращению вытесненного в подсознание, он влияет на картину насилия даже в защищенных анклавах. Еще один подвариант второй траектории – вендетта, где насильственная конфронтация ограничена рядом взаимных ходов, распределенных во времени. Без социальной организации и поддержки постановочные и сбалансированные поединки могут сами превращаться в отдельную разновидность нападения на слабых с использованием мгновенного превосходства в оружии.

В этой и следующей главе будет рассмотрен еще один подвариант – конструируемое в повседневном режиме насилие, которое воспринимается как праздник, как акт коллективного удовольствия, что придает ему масштабную легитимацию. Отдельные проявления этого насилия можно считать постановочными, однако они не обязательно представляют собой честные поединки. Характерный для них механизм не предполагает, что участники схватки демонстрируют свою принадлежность к элите перед восхищенной толпой – именно так выглядит ключевая особенность, заставляющая заботиться о честности, – напротив, здесь происходит массовое участие в действе самой толпы. «Моральные каникулы», сопровождающиеся мародерством и традиционализированным вандализмом (например, розыгрыши на Хэллоуин), имеют оттенок эгалитарных сатурналий; в местах гулянок возникает разделяемая всеми присутствующими атмосфера буйства, которую насилие доводит до пика. Аналогичным образом различные виды насилия во время спортивных и развлекательных мероприятий и вокруг них появляются по мере того, как происходит эмоциональное вовлечение толпы в постановку зрелища, а его непосредственные участники под воздействием импульса искусственных конфликтов переходят к ограниченному (пусть и в формальном смысле неправомерному) насилию в те моменты, которые соответствуют драматургии действа.

Эти коллективно сконструированные ситуации воспринимаются в качестве анклавов, отделенных от обычной социальной жизни, искусственных и не вполне реальных; при этом случаи насилия проистекают из общей вовлеченности в приподнятую эмоциональную атмосферу. Используя терминологию Дюркгейма, это насилие коллективного бурления (collective effervescence)[1] и его массовой солидарности. Когда и как происходит насилие в этих искусственных анклавах? В разгар бурной вечеринки или в каком-нибудь месте, где можно предаваться разгулу, драки вспыхивают не каждый момент. Как будет показано ниже, даже когда гуляки совершенно пьяны, частота насильственных инцидентов резко ограничена. Вопрос о том, когда они происходят, необходимо исследовать, более пристально направив социологический микроскоп на контуры ситуации.

«Моральные каникулы»

Понятие «моральные каникулы» является классическим термином для описания коллективного поведения. Оно предполагает вре́менное нарушение нормального социального контроля, когда силы правопорядка отсутствуют или игнорируются либо толпа проявляет к ним активное пренебрежение. Большинство людей в большинстве случаев следуют конвенциям поведения на публике, которые Гоффман определяет как поддержание привычных манер поведения и соблюдения субординации, благодаря чему перед полицией стоит узкая задача – пресекать отдельные нарушения. Однако в ситуации «моральных каникул» у толпы как целого происходит активизация коллективного сознания, противостоящего этим ограничениям, и власти (если они вообще присутствуют) не справляются с этой ситуацией. «Моральные каникулы» представляют собой некую свободную территорию во времени и пространстве, выступающую в качестве того случая и того места, где преобладает ощущение, что повседневные ограничения сняты; люди чувствуют себя под защитой толпы и воодушевлены на совершение действий, которые обычно запрещены. Зачастую возникает атмосфера праздника или по меньшей мере приподнятого настроения – это пьянящее чувство вступления в особую – отдельную и необычную – реальность, где можно не слишком задумываться о будущем и не опасаться быть призванным к ответу[2].

«Моральные каникулы» могут временно нарушать целый ряд обычных ограничений – на насилие, на уважительное отношение к чужой собственности, – дозволяя грабежи, вандализм и уничтожение материальных ценностей. Одновременно снимаются привычные ограничения для поведения: можно кричать, устраивать шум, а порой и совершать демонстративные сексуальные действия. Иногда это просто нарушение привычных ограничений, действующих в общественных местах (например, нельзя стоять толпой на улице). Не обязательно нарушать все ограничения сразу, поэтому в ситуации «моральных каникул», как правило, происходят отдельные виды нарушений. Для этих действий, отвергающих привычную мораль, обычно характерна определенная последовательность этапов.

Значительную часть этого репертуара демонстрирует следующий пример, основанный на одном из студенческих отчетов. В феврале 2002 года на Саут-стрит в Филадельфии, где компактно расположены контркультурные магазины и бары, происходило празднование Марди Гра, ныне ставшее привычным событием[3]. Из-за движения автомобилей на улице возникла пробка, пешеходы заполонили тротуары и шли посреди машин, несмотря на усилия полицейских разделить два потока при помощи заграждений. В конечном итоге полиция сдалась и перестала пропускать машины на улицу. Некоторые мужчины несли бусы для празднования Марди Гра и предлагали их женщинам в обмен на то, что те «засветят» свою грудь, хотя в тот момент мало кто из женщин на это решался (о новоорлеанской версии этого ритуала см.: [Shrum, Kilburn 1996]). Ранним вечером в толпе присутствовали в основном несовершеннолетние, а взрослые выпивали в барах, но по мере того, как толпа захватывала улицу, люди из баров присоединялись к толчее. Один наблюдатель видел две кулачных драки – в одной участвовали две девушки, а в другой – двое парней (именно такие термины использовал в своем отчете студент-очевидец); любая суматоха привлекала к месту действия поток зрителей, самые активные подбадривали драку девушек и выкрикивали непристойности, пока этот поединок не прервала полиция.

Вскоре после этого кто-то бросил бутылку в полицейский фургон. Этот прецедент быстро стал примером для других: начался шквал метания бутылок. Посыпались стекла, многие зрители побежали в укрытие. Некоторые забирались на припаркованные машины, переворачивали мусорные баки, залезали на фонари и уличные знаки. Молодые мужчины, все еще остававшиеся на улице, стали агрессивно приставать к женщинам, предлагая бусы за возможность увидеть их грудь; реакция женщин на это была совершенно разочаровывающей, поэтому выражения и жесты мужчин становились более враждебными. Люди продолжали бросаться бутылками, а заодно разбивали лобовые стекла и боковые зеркала автомобилей, делали на машинах царапины. Около полуночи на восточном конце улицы появился конный патруль полицейских, которые оттеснили толпу в западном направлении, откуда в основном и пришли люди, поскольку восточная часть Саут-стрит заканчивается у шоссе и реки. Значительная часть толпы запаниковала и побежала в западном направлении, но кое-кто оставался на месте, швыряя в полицию файеры. Примерно через пятнадцать минут толпа рассеялась, оставив после себя улицу, усеянную битым стеклом, мусором и поврежденными автомобилями.

Вся последовательность действий заняла примерно шесть часов. Из-за огромной плотности толпы (по оценкам, 40 тысяч человек) нормальная схема движения транспорта постепенно нарушилась, а полиции не удалось продемонстрировать эффективность. Превратившись в зрителя честных поединков, имевших постановочный и изолированный характер, толпа выражала протест, когда это своеобразное развлечение было прервано. Первая же брошенная бутылка спровоцировала поток аналогичных действий; именно в этот момент полиция отступила, и толпа начала систематически громить припаркованные машины и витрины магазинов – хотя ее мишенью не оказались бары, выступавшие одним из сценических элементов этой территории разгула; кроме того, нашлось место и для попросту буйного, «сумасшедшего» поведения, когда люди взбирались на светофоры и уличные знаки. Как только территория для свободных действий полностью сформировалась, на ней предпринималось все больше попыток совершить ритуал Марди Гра – бусы в обмен на сексуальную демонстрацию, – однако без особого содействия со стороны женщин, находившихся на этой сцене насилия. Это привело к вспышкам поведения, еще более нарушающего устоявшуюся мораль, хотя в целом это были сдержанные действия, не доходившие до физического нападения. Наконец полиция вернулась с превосходящими силами, что привело к последнему выплеску концентрированного сопротивления, которое рассеялось через каких-то несколько минут, как только исчезла окружающая толпа.

«Моральные каникулы» не контролируются властями, но это и не ситуация полнейшего хаоса и не свобода делать что хочешь в духе Гоббса, если ты оказался в толпе в пределах определенной территории. Напротив, эта толпа довольно четко сконцентрирована на особых типах поведения и увлечена ими. В описанном праздновании Марди Гра в Филадельфии толпа сосредоточилась на бросании бутылок и нанесении ущерба автомобилям, однако она не занималась поджогами и не грабила магазины. Кое-кто пытался задействовать традиционную для новоорлеанского стиля Марди Гра тему ритуальной сексуальной демонстрации, однако даже здесь присутствовали ограничения, поскольку женщинам предлагалось показать грудь, а не гениталии, а сексуальное насилие в целом было исключено. Для сравнения можно обратиться к новогоднему празднованию, свидетелем которого автор был в Лас-Вегасе в конце 2000 года: возбуждение толпы нагнеталось на протяжении нескольких часов жизнерадостных приставаний к незнакомцам, а когда пробила полночь, люди стали аплодировать, обниматься и целоваться. В данном случае «моральные каникулы» были довольно ограниченными – отчасти хорошо известными традициями новогоднего праздника, а отчасти тем, что местом действия была территория буйного веселья, где азартные игры позволяют многим совершить непривычное погружение в сферу, находящуюся за пределами нормы. Как и в примере из Филадельфии, несколько молодых людей во время празднования в Лас-Вегасе занимались бравадой, забираясь на осветительные сооружения, а одного ударило током от вывески над улицей, где толпа была наиболее плотной. Такое поведение можно было бы счесть бессмысленным и трагичным, но с социологической точки зрения оно раскрывает еще одну особенность «моральных каникул»: несколько участников толпы активно берут на себя инициативу в стремлении к возбуждению, и одним из способов добиться этого является зрелищный риск.

Мародерство и разрушения как главные движущие силы участия в «моральных каникулах»

Относительно мягкими формами насилия, возникающими во время «моральных каникул», когда не функционирует власть, являются мародерство и уничтожение имущества. В таких ситуациях могут иметь место и более экстремальные формы насилия, причем обычно они рассматриваются как признак того, что происходит восстание (примерно так в обычном языке именуются «моральные каникулы»). Но, как мы увидим, именно то явление, которое можно назвать насилием по отношению к имуществу, то есть мародерство и другие виды уничтожения материальных ценностей, имеет ключевое значение для значительной части толпы, которая в иных случаях не склонна к насилию, причем именно от этой части принципиально зависит, как долго будут продолжаться «моральные каникулы», а следовательно, эта группа чрезвычайно важна для поддержания рамок, внутри которых может совершаться более серьезное насилие.

Далее мы подробно обратимся к той разновидности «моральных каникул», когда некая легко опознаваемая группа людей проявляет неповиновение полиции в своем районе или на своей территории, и на какое-то время вынесем за скобки тот подвид массовых беспорядков, когда этническая или иная группа вторгается на территорию враждебной ей группы. Первый тип «моральных каникул», в разговорном языке именуемый восстанием или бунтом в гетто (мы можем назвать его протестом на своей территории), является распространенной версией беспорядков с мародерством в США начиная с 1960‑х годов. Второй тип – массовые беспорядки с вторжением на чужую территорию – является более типичным для смертоносных этнических конфликтов по всему миру [Horowitz 2001]. Бунты могут происходить в более широком контексте, как это было, например, в ходе конфликтов вокруг гражданских прав в 1960‑х годах или после вынесения судебного вердикта по делу Родни Кинга в 1992 году, причем подобные контексты обеспечивает риторический инструментарий для оправдания насилия и мотивации его первоначальной вспышки. Эти контексты подробно рассматривались в различных исследованиях [Kerner Commission 1968; Baldassare 1994; Halle, Rafter 2003], поэтому здесь хотелось бы сосредоточиться на фактической последовательности событий и на том процессе, в рамках которого происходит мародерство после возникновения ситуации «моральных каникул».

Исходной точкой должно выступить открытое неповиновение полиции или нападение на нее – этот момент превращает собравшуюся толпу в нечто вроде квазивоенного формирования и сигнализирует об успешном снятии режима локальной нормальности. Если в ситуации присутствует напряженный расовый аспект, то нападения на полицию могут сопровождаться атаками на представителей противоположной расовой группы, случайно оказавшихся в этом районе (в качестве примера можно привести белого водителя грузовика, которого вытащили из кабины в черном районе и избили на улице в начале беспорядков в Лос-Анджелесе в 1992 году). Тем не менее нападения на лиц иной этнической принадлежности, да и на саму полицию, не являются основным занятием, в котором участвует масса участников восстаний в гетто. Это дает основание рассматривать такие бунты отдельно от этнических беспорядков с вторжением на чужую территорию, более непосредственно ориентированных на поиск врагов, на которых можно напасть (мишенью также может стать их имущество, хотя это вторичный момент), тогда как ключевой характеристикой восстаний в гетто является мародерство.

В ходе столкновений с полицией в патрульные машины обычно бросаются различные предметы (бутылки, цементные блоки, камни) – это одновременно мобилизует толпу и запускает процесс уничтожения имущества. Подключиться к забрасыванию противника чем-нибудь легко – это куда более легкое занятие, чем стрельба или использование взрывчатых веществ. К тому же ему присущ драматизм, в процессе производится множество звуков разбивающихся предметов и остаются видимые следы: осколки стекла, разбитые и неровно треснувшие окна, помятые автомобили, – все это оказывается открытым нарушением нормальности, но в то же время не столь экстремально, как окровавленные человеческие тела[4]. Если первые действия по изгнанию властей – действия, устанавливающие режим «моральных каникул», – представляют собой впечатляющее уничтожение материальных ценностей (уничтожение имущества выходит на первое место в сравнении с человеческими жертвами), то они задают сценарий, благодаря которому цель разрастается до любого находящегося в поле зрения объекта общественной собственности или имущества организаций.

Вначале мишенью мародеров может выступать определенная этническая группа, но если режим «моральных каникул» продолжается много часов или даже дней, то объектами нападений, как правило, становятся все магазины и рынки в округе. Все, чему удается нанести ущерб, превращается в преодоление социальных ограничений: разбитая витрина магазина – кто бы прежде ни считался его владельцем – становится приглашением войти внутрь. Следующим шагом в этом процессе становятся поджоги, поскольку они, как правило, начинаются с конкретных целей (в этом качестве может выступать ненавистная этническая группа) и затем перекидываются на соседние здания, в результате чего все вокруг превращается в элементы зоны, свободной от ограничений [Tilly 2003: 143–148].

Мародерство развивается в спонтанной организационной форме, напоминающей другие аспекты насилия толпы: в первых рядах идет небольшая элита, за которой следует более многочисленная группа сторонников и зрителей, которые вовлечены в действо наполовину. Как отмечает Ульф Ханнерц [Hannerz 1969: 173], некоторые лица играют роль предводителей мародерства, беря на себя инициативу по проникновению в магазины. Во вре́менном сообществе уличной толпы они даже демонстрируют долю альтруизма, поскольку не занимаются грабежом сами, а движутся вперед, открывая доступ к местам для грабежа, чтобы за ними могли последовать другие. Похоже, они осознают, что значительная часть толпы не будет участвовать в непосредственном насилии, даже если оно направлено против материальных объектов, а включится в процесс только после того, как кто-то другой сделает первый шаг, сформировав зону, свободную от ограничений, и ситуацию, подходящую для мародерства. Предводители мародерства выступают в качестве посредников, чем-то напоминая унтер-офицеров в не имеющей иерархии и полностью добровольной эфемерной армии.

Поджоги можно рассматривать как эмоциональное выражение гнева, направленного на врага, хотя они представляют собой нечто большее. Когда массовые беспорядки представляют собой восстание в том же районе, где проживают его участники, устраивать поджоги довольно неразумно, так как они редко ограничиваются теми конкретными зданиями, которые идентифицируются как имущество врага[5]. Тем не менее уничтожение своей же собственности не является чем-то необычным в рамках определенных разновидностей коллективных мероприятий, в особенности пьяных гулянок (ниже мы обратимся к «буйным вечеринкам»). В обоих случаях разрушение представляет собой способ создания центра внимания и сопутствующего ему коллективного эмоционального подъема – ничто не вызывает более пристального внимания, чем пожар, особенно если вы находитесь неподалеку. Фраза «Гори, детка, гори!», которую часто повторяли и цитировали во время восстаний в черных гетто в 1960‑х годах (и которая выступала отзвуком угроз воинственных политических лидеров «в следующий раз устроить поджог»), представляла собой политически провокационный и подстрекательский риторический прием; поджоги также в значительной степени выступают некой формой риторики, театральным жестом самого драматического рода. Их главный эффект, помимо ограниченных разрушений, которые они причиняют противнику, заключался в привлечении внимания со стороны внешнего мира, но прежде всего от живущих неподалеку людей, которым теперь, в установившейся атмосфере «моральных каникул», ничего не оставалось делать, кроме как занять ту или иную собственную позицию[6].

Если поджоги представляют собой механизм, позволяющий собрать людей, с тем чтобы они стали свидетелями «моральных каникул», то мародерство является инструментом формирования массового участия. Мародерство дает большому количеству людей какое-никакое занятие, оно является актом неповиновения власти, что позволяет людям присоединяться к «моральным каникулам». Мародерство относительно безопасно и даже не содержит конфронтационной напряженности/страха, поскольку его участники (по меньшей мере рядовые, а не принадлежащие к элите подобных действий) обычно сталкиваются не с теми или иными людьми, а только с имуществом, которое и так уже подверглось насилию. Банальная, но не получившая достойную оценку мысль заключается в том, что участникам беспорядков нужно чем-то заняться, иначе беспорядки исчерпают свой потенциал. Если толпа прекращает собираться, эмоциональная атмосфера, поддерживающая «моральные каникулы», испаряется; полиция может вернуться, возникнет нормальная обстановка – импульс окажется утраченным. Остановив бунт, его уже нельзя начать снова.

Соответственно, во время беспорядков, которые продолжаются особенно долго, должно происходить особенно много разграбления или уничтожения имущества на обширной территории. Слишком затянувшиеся беспорядки – продолжающиеся дольше обычных одного-двух дней – происходят там, где зона мародерства или разрушений постоянно перемещается, в результате чего в эти действия можно вовлекать новых участников, а также могут появляться новые мишени для грабежей и поджогов (а в некоторых случаях случаются и массовые убийства).

Например, в 1830 году английские сельскохозяйственные работники, недовольные увольнениями и сокращением заработков, поджигали амбары и фермерские дома на протяжении нескольких месяцев – с конца августа по середину декабря, причем основная активность их действий пришлась на два месяца – октябрь и ноябрь [Tilly 2003: 178–187]. Эти события получили название «восстание Свинга» в честь легендарного мстителя капитана Свинга, чье имя подразумевало угрозу вешать врагов, хотя на практике насильственные действия по большей части ограничивались поджогами, за исключением столкновений с властями в пиковый период бунта. Когда повстанцам давали отпор организованные силы, они направлялись в другой приход, вербуя там новых участников и находя новые цели для своих нападений. Централизованная организация отсутствовала, и каждый день насилие происходило в нескольких соседних местах. Повстанческое движение началось с поджога, сделанного исподтишка, а в конце ноября, после кульминации противостояния, когда выступления были подавлены властями, оно себя исчерпало – его участники вновь взялись за поджоги. Этот сюжет демонстрирует, что поджоги легче осуществить, плюс они распространяются шире, чем прямая конфронтация[7].

Мародерству принадлежало центральное место в ходе крупнейших городских массовых беспорядков в США, продолжавшихся от четырех до пяти дней – в Ньюарке в июне 1967 года и в Детройте в июле 1967 года [Kerner Commission 1968; Halle, Rafter 2003; Tilly 2003: 145–149]. Эти события отличались необычайно большим объемом насилия (26 и 43 погибших соответственно, а также 1500 и 2000 пострадавших), а против масштабных сил полиции и армии восставшие использовали огнестрельное оружие, демонстрируя снайперскую меткость стрельбы. Мародерство здесь сыграло свою роль в распространении и поддержании беспорядков. Первые два дня участники бунта в Детройте почти все время занимались грабежами и поджогами, поскольку полиция избегала вмешательства до прибытия войск, а когда за дело взялась армия, следующие два дня велась стрельба. После этого беспорядки утихли, а войска патрулировали район, где они происходили, еще шесть дней. Две трети из 7200 арестованных были обвинены в мародерстве. Начало бунта в Ньюарке в большей степени имело политические причины – это произошло после того, как дорожная полиция задержала чернокожего таксиста, а слухи о зверствах полицейских распространились среди его коллег. Беспорядки в Ньюарке перекинулись на близлежащие города штата Нью-Джерси – Плейнфилд, Джерси-Сити и Энглвуд, расположенные на расстоянии до двадцати миль в нескольких направлениях. Как любое драматическое событие, эти беспорядки фактически не были отдельными бунтами. Несмотря на то что они начались через один-три дня после беспорядков в Ньюарке, все они закончились в один и тот же день. В этих отдаленных от основных событий территориях беспорядки преимущественно ограничивались мародерством, а в Ньюарке происходили массовые грабежи и масштабное насилие в ходе стычек с полицией и вооруженными силами.

Американские беспорядки на расовой почве в 1960‑х годах распространялись по той же самой географической модели, что и поджоги в английской сельской местности в 1830 году. Бунт, начинавшийся в каком-то одном городе, как правило, приводил к тому, что в течение следующей недели беспорядки возникали в близлежащих более мелких городах, причем вероятность такого развития событий снижалась с увеличением расстояния [Myers 1997: 2000]. Этот момент был особенно важен для тех беспорядков, которые не получали широкого освещения в национальных новостях. Беспорядки распространялись концентрическими кругами вокруг исходной точки – в особенности если первоначальный бунт происходил в городе, где была телевизионная станция. Во времена, предшествовавшие эпохе массовых коммуникаций, аналогичные процессы разворачивались благодаря сетям персональных контактов. Распространение восстания Свинга в 1830 году происходило за счет многочисленных групп бунтовщиков, которые перемещались в близлежащие районы (но не дальше); люди, передвигавшиеся пешком, распространяли новости вдоль каналов и торговых магистралей, а работники на фермах действовали совместно со своими товарищами в соседнем приходе, а затем возвращались домой [Tilly 2003]. И во времена восстания Свинга, и в период городских бунтов в США беспорядки поддерживались за счет перемещения в новые районы, а не новых поджогов и грабежей на одной и той же территории.

Отсюда следует, что на «выжженной земле» массовые беспорядки – по меньшей мере имеющие высокую степень опасности – не могут повторяться в течение существенного периода времени, пока на этой территории заново не появится то, что можно жечь и грабить. Подобно лесным пожарам, для таких событий требуется несколько лет для восстановления и накопления «топлива» (как в буквальном, так и в эмоциональном смысле) для следующей вспышки. В краткосрочной перспективе один большой бунт препятствует последующим аналогичным событиям в том же самом месте; в таком случае даже при наличии благоприятных внешних условий могут происходить лишь небольшие беспорядки – если такое вообще возможно[8].

Массовое участие в мародерстве является ключевым механизмом, обеспечивающим продолжительность беспорядков, а по сути, и превращающим их в заметное событие, привлекающим к ним политическое внимание в стане противника или в глазах широкой общественности. У самих мародеров, как правило, отсутствует какая-либо политическая идеология; политизированные чернокожие активисты движения за гражданские права во время беспорядков 1960‑х годов часто испытывали отвращение к мародерству и настроениям погромщиков. Чарльзу Тилли [Tilly 2003] этот момент дал основание определить эти беспорядки как всего лишь маргинальные протесты на расовой почве, которые деградировали в конъюнктурное стремление к личной выгоде[9]. Однако при таком подходе упускается из виду роль, которую мародерство, наряду с поджогами, играет в динамике беспорядков: грабежи выступают механизмом вовлечения масс и сохранения импульса. Без этого – если бы беспорядки принимали лишь форму насильственных конфронтаций с полицией – с ними можно было бы легко справиться: полиции достаточно было бы просто отойти, пока толпе не станет скучно, пока она не схлынет и не разойдется. Либо же беспорядки можно было бы подавить, применив подавляющую силу против неизбежно небольшой группы, активно противостоящей полиции. Участники грабежей выступают в роли «пехоты» массовых беспорядков – а точнее, это именно те 85%, которые никогда не стреляют из своего оружия. Мародерство является блестящим тактическим изобретением – если здесь, конечно, уместно последнее слово, поскольку его никто не изобретал, – потому что оно превращает относительно бесполезную часть сторонников и зрителей восстания в своего рода активистов, сохраняя эмоциональную атмосферу, в которой существуют или прекращаются «моральные каникулы».

Мародеры демонстрируют намеренное неуважение к привычным правам собственности, но при этом примечательно устойчивым моментом является то, что они обычно не грабят друг друга. Каждый тащит то, что удается унести, однако мародеры редко устраивают стычки по поводу того, какие вещи они могут забрать, и не отнимают их друг у друга в процессе. Этот момент можно наблюдать, к примеру, по ряду фотоснимков беспорядков в Лос-Анджелесе 1992 года, начавшихся после того, как суд вынес решение о невиновности обвиняемых по делу об избиении Родни Кинга. На этих фото, как и на других снимках бунтов с мародерством, позы людей, предающихся грабежу, соответствуют тому, что Гоффман называет нормальным «гражданским невниманием»: они поддерживают порядок движения пешеходов, пытаясь не мешать друг другу даже в тех ситуациях, где в той или иной степени присутствуют толчея и неистовство. Отсутствие стычек между мародерами отчасти может быть связано с тем, что вещи, которые им удалось утащить, не представляют для них особой ценности. Например, на снимках беспорядков в Лос-Анджелесе (см.: Los Angeles Times, 12 мая 1992 года) можно наблюдать следующие сцены: мужчина едва удерживает в руках упаковки бумажных носовых платков и салфеток, которые он утащил из магазина; маленький мальчик и его отец (латиноамериканцы) выходят из магазина спортивных товаров с несколькими коробками инвентаря для женской гимнастики Thigh Master; молодой чернокожий мужчина вылезает из разбитого окна магазина бьюти-товаров с коробкой с феном. Интервью с людьми, которые занимались мародерством во время беспорядков в городских гетто в 1960‑х годах, как правило, демонстрировали, что эти грабежи не преследовали прикладные цели. Некоторые погромщики в дальнейшем утверждали, что не нуждались в вещах, которые они утащили, либо могли позволить себе их купить; другие придавали своим действиям рациональные основания, заявляя, что владельцы магазинов должны были ответить перед ними за былые претензии [Dynes, Quarantelli 1968; Quarantelli, Dynes 1968, 1970; Tilly 2003: 148]. Таким образом, мародеры были вовлечены в акт массовой солидарности. Смысл их действий заключался не в том, чтобы завладеть какими-то конкретными товарами, поэтому среди участников подобных грабежей присутствует своеобразный «альтруизм», не позволяющий им вести себя эгоистично по отношению друг к другу. Мародерство во многом представляет собой ритуализм в духе Дюркгейма, когда некое действие совершается ради самого себя и в качестве символического выражения принадлежности к группе; украденные предметы могут быть почти бесполезными во всех остальных смыслах, однако они удостоверяют то, что вынесший их человек стал соучастником в нарушении закона. Интервью, записанные после таких грабежей, демонстрируют, что в них участвует немало в иных случаях респектабельных людей (женатые, трудоустроенные, прихожане церкви, представители «пристойных», а не «уличных» слоев городского гетто, если использовать терминологию Элайджи Андерсона [Anderson 1999]) – присоединение к коллективному бурлению обладает масштабной эмоциональной привлекательностью или социальным магнетизмом. Возникающая в традиции рациональной/утилитарной социологии проблема второго порядка: «Кто сторожит стражников?» – здесь впечатляющим образом отсутствует. Если же задаться вопросом «Кто грабит грабителей?», когда закон и порядок исчезли, то ответ на него будет таким: практически никто – у «моральных каникул» имеется собственная форма социальной солидарности. Крах внешней власти во время «моральных каникул» не способствует свободному разгулу безудержного насилия[10].

Наиболее подробные имеющиеся у нас данные о поэтапной динамике мародерства относятся не к протестным беспорядкам, а к инциденту с отключением электричества в Нью-Йорке на одну ночь в июле 1977 года [Curvin, Porter 1979]. Здесь мародерство имело более прикладные аспекты, чем в иных случаях, поскольку началось не в атмосфере высокого расового антагонизма и не в условиях нарастающей конфронтации с полицией[11]. Данные о задержаниях на протяжении каждого часа блэкаута, а также интервью с участниками событий позволяют выявить три волны мародеров. Первую из них составляли профессиональные преступники – как правило, мужчины в возрасте от 20 до 30 лет: в течение первого часа после отключения электричества, случившегося в 21:30, они врывались в магазины с ювелирными изделиями и электроникой и забирали оттуда самое ценное. Вторая волна состояла в основном из молодежных банд, вышедших на поиски веселья и азарта, а заодно и возможности пограбить, – они появились на сцене около 11 часов вечера (примечательно, что эти банды не устраивали стычки друг с другом, а присоединялись к моральному сообществу в свободной зоне «моральных каникул»). Третью волну составляли обычные горожане из всех социальных слоев, которые стали появляться на месте действия после полуночи и оставались там в светлое время суток следующего дня, пока ситуация не нормализовалась после полудня[12]. В данном случае все начиналось с любопытства, которое превращалось в магнетическое притяжение возможности поучаствовать в грабежах. Эта третья волна напоминала мародеров во время других беспорядков: охваченные эмоциональной вовлеченностью, они тащили вещи, не имевшие для них особой ценности. Например, один из мародеров захватил из бакалейной лавки кусок говядины, а затем бросил его на тротуар.

Другой участник этих событий – женатый мужчина, работавший продавцом, чья дочь училась в школе при местном приходе, – сообщил, что желание пограбить возникло у него в разгар хаоса.

«Не знаю, что вам сказать. Я почувствовал, что хочу что-нибудь утащить, пока там нахожусь. Мне просто случилось оказаться на этом месте, когда они только начали врываться в магазин. Все происходило мгновенно, и у меня в руках внезапно оказалось полно всякого добра. А когда я стоял на углу и с кем-то разговаривал, внезапно появилась полицейская машина, и меня схватили». У этого человека было с собой десять пар женских брюк и семь блузок; позже он сообщил интервьюеру, что не собирался вручить их своей жене и понятия не имел, что будет с ними делать [Curvin, Porter 1979: 15].

Этот бунт с мародерством был начат лицами, имевшими, на первый взгляд, утилитарные мотивы. Тем не менее результатом этой волны хорошо просчитанного грабежа стало появление режима «моральных каникул», обладавшего множеством особенностей сообщества вре́менной солидарности. Сформировались группы, состоявшие (по меньшей мере частично) из незнакомых друг с другом людей, которые вместе набрасывались на железные защитные решетки поверх закрытых витрин магазинов. Чтобы снести эти решетки, свои усилия объединяли от десяти до двадцати человек – иногда это занимало десять или более минут напряженных действий, – после чего они делали перерыв на совместный отдых, чтобы скоординировать следующее нападение.

Действия последней волны мародеров, воспользовавшихся проломами, которые сделали предыдущие участники беспорядков, продемонстрировали обычную модель неутилитарного символически-эмоционального участия в грабеже. Иных видов насилия, помимо уничтожения имущества, было немного. Мародеры не начинали драки с владельцами магазинов, случайно оказавшимися на месте; чтобы отпугнуть большинство погромщиков, было достаточно даже символической демонстрации возражений со стороны сотрудников магазина. Это можно объяснить ощущением, о котором говорили некоторые мародеры: не было нужды утруждать себя противодействием, поскольку имелось много других мест, которые можно было пограбить без проблем, – в то же время это обстоятельство обнаруживает высокую степень конфронтационной напряженности/страха. Движущей силой действий мародеров не выступал антагонизм к «неприятелю» (опять же, это сильно отличается от беспорядков, во время которых происходит вторжение на чужую территорию), даже несмотря на то что владельцы магазинов были в основном белыми и жили за пределами этого района. Нападения на полицию, несмотря на то что ее численность значительно уступала погромщикам, происходили редко, а когда полицейские производили задержания, они не встречали особого сопротивления.

Для эмоциональной атмосферы действа было характерно сочетание восторга и страха. В почти полную темноту врывались полицейские машины, которые проносились по улицам с воем сирен; толпы людей метались, порой с улюлюканьем и пронзительными криками; полиция стреляла в воздух, пытаясь отпугнуть мародеров, однако это не имело особого сдерживающего эффекта, поскольку те вскоре поняли, что правоохранители открывают огонь не для того, чтобы в них попасть. Время от времени толпы превращались в очаги неистовства, хотя в других местах настрой был праздничным или дружелюбным. Один чернокожий, которому на тот момент был 21 год, вспоминал, что в момент блэкаута он играл в баскетбол:

Когда погас свет, все начали орать, ну вы поняли… Я сам сначала тоже реально кричал, просто по приколу, е-е-е-е. [Потом кто-то предложил пойти на улицу с магазинами, чтобы их пограбить.] Там были все отовсюду. Все просто гуляли и болтали. Мы зашли в этот сувенирный магазин, и они просто взялись за дело, а потом сломали… Все на подъеме, адреналин, вы в курсе; я не спал. Знаете, меня заряжало возбуждение этого момента. Света не было, понимаете, и мы собирались посмотреть, на что способны. Я был реально на взводе – мы просто влились в это настроение, понимаете? Как говорится, назвался груздем – полезай в кузов. Мы просто сошли с ума [Curvin, Porter 1979: 188].

Еще одной примечательной особенностью в отдельных разновидностях ситуаций с мародерством является сдержанность сексуальных проявлений. Когда все правила отменены, можно ожидать, что люди станут получать любые удовольствия, на какие только способны, а в хаотичных толпах будет попадаться много неизвестных, которых можно безнаказанно сделать жертвами сексуального насилия. Согласно Тилли [Tilly 2003], для начала многих беспорядков характерно моральное возмущение против властей или расовой несправедливости, но затем они превращаются в конъюнктурную погоню за личной выгодой под прикрытием распада власти. Однако этого не происходит в сексуальной сфере – по меньшей мере в ситуациях «моральных каникул» во время протестных бунтов в гетто. Толпа мародеров не участвует в изнасилованиях и даже не занимается ощупыванием женских прелестей в своей среде. Как во время американских беспорядков на расовой почве в 1960‑х годах, так и в ходе беспорядков в Лос-Анджелесе 1992 года признаки изнасилований практически отсутствовали.

Тем не менее существуют разновидности массовых беспорядков, где дело обстоит с точностью до наоборот. В ходе беспорядков, сопровождающихся вторжениями на территории чужих этнических групп, могут происходить довольно систематические изнасилования женщин противника, ставшего мишенью; проникновение в жилье неприятеля иной этнической принадлежности может сопровождаться как грабежами, так и изнасилованиями [Horowitz 2001; Калдор 2015]. В чем заключается разница между одними беспорядками, в которых сексуальная сдержанность является нормой, и другими, где сексуальное насилие присутствует наряду с другими формами нападений? В ходе беспорядков на своей территории, где отсутствуют представители неприятельской группы, основная часть энергии направляется на нападение на неодушевленные цели – с другой стороны, вторжение на территорию врага с целью нападения на людей дает больше поводов для изнасилований. Еще одно условие заключается в том, что изнасилования происходят в ходе таких беспорядков, где нападающими и мародерами выступают исключительно мужчины. Во время тех беспорядков, когда к грабежам присоединяются женщины, они занимаются этим без риска подвергнуться сексуальному принуждению[13]. «Моральные каникулы» сужают границы группы до анклава локальной солидарности – либо, возможно, по сути, расширяют их до превращения в анклав солидарности в месте, которое в ином случае оказалось бы зоной, охваченной аномией. Дюркгеймовское коллективное бурление наделяет участников «моральных каникул» ощущением безопасности для себя, даже если они находятся в районе, который обычно считается криминально неблагополучным. До тех пор пока продолжается участие в ритуальных действиях группы, их тело находится в безопасности. «Моральные каникулы» представляют собой отдых от одних моральных норм, но при этом они решительно внедряют другие моральные нормы.

Буйные вечеринки как элитный потлач

Что представляет собой «буйная вечеринка» (wild party)? Это, конечно же, метафора – одна из того семейства метафор, к которому относятся такие понятия, как «гудеж», «попойка», «оргия» и «угар». Люди, выступающие на ведущих ролях в таких мероприятиях, приобретают репутацию «диких и сумасшедших чуваков», «дебоширов», «бесшабашных», «заводных» и «тусовщиков». Эти понятия подразумевают высокий уровень коллективного бурления и сильное ощущение антиномизма – нарушения границ нормальности.

Самый простой способ превратить вечеринку или празднование в незабываемый разгул – устроить разгром, чем-то напоминающий мародерство во время «моральных каникул». Отличие же заключается в том, что мародерство (по меньшей мере во время беспорядков на своей территории) представляет собой разновидность низового восстания, направленного против объектов, принадлежащих неприятельским группам и воспринимаемым по меньшей мере как символические мишени. Однако на буйной вечеринке материальные разрушения, как правило, касаются имущества ее же участников. Подобная буйная вечеринка представляет собой элитный потлач.

Архетип потлача происходит из празднований индейских племен северо-западного побережья Тихого океана – территории, богатой дарами моря и лесом [Kan 1986; Ringel 1979]. В XIX веке эти племена разбогатели по местным меркам благодаря торговле пушниной. Во время их празднований, которые организовывались по приглашениям от одного местного вождя к другому, хозяин должен был продемонстрировать свое богатство, щедро одаривая гостей собственным имуществом, после чего гостям приходилось в ответ устраивать столь же расточительное мероприятие. Воюющие кланы могли устраивать потлачи в качестве церемоний заключения мира, и жестам ритуальной враждебности во время таких событий зачастую принадлежало видное место. Соперничество за демонстрацию статуса обострялось; одеяла, медные листы, западные товары (например, швейные машинки) и другие сокровища не только раздавались, но и уничтожались на глазах у гостей или выбрасывались в море в качестве широкого жеста презрения к вещам, которые являются всего лишь имуществом. В племенах, о которых идет речь, существовало резкое разделение на знатных и обычных людей – владеть рабами и медными листами могли только аристократы. Кульминацией потлача было убийство рабов в виде церемониальной казни. Как и медь, рабы не использовались в утилитарных целях – их приобретали непосредственно перед потлачем, чтобы принести в жертву на глазах у гостей. Ключевое испытание в ходе ответного потлача заключалось в том, сможет ли очередная принимающая сторона пожертвовать статусным имуществом равной или большей ценности.

Помимо этих форм насильственного уничтожения ценного, а в особенности наделяющего статусом имущества, во время потлачей устраивались танцевальные и гастрономические конкурсы. Хозяева старались создать впечатление, что запасы еды у них безграничны, и заставляли гостей ее поглощать, рассчитывая, что те съедят сверх меры и у них начнется рвота. Если никого не рвало, это бросало серьезную тень на хозяев потлача и их гостеприимство.

Потлач представляется как большая и шумная вечеринка, наполненная бахвальством и бьющей ключом гордыней. При этом потлач был элитным мероприятием, поскольку устраивать его могли только самые богатые представители племени, а гости также должны были иметь высокий статус или по меньшей мере притязать на него, поскольку тот, кто приходил на потлач и был не в состоянии устроить аналогичное мероприятие, лишался статуса (этот момент подчеркивается в классическом исследовании Марселя Мосса [Мосс 1996]). Потлачи имели соревновательный характер и несли в себе оттенки угрозы насилия, однако поединки между гостями и хозяевами происходили редко, а в центре внимания находилось соревнование по показному уничтожению хозяином своего богатства.

Для сравнения можно обратиться к описаниям того, как вели себя состоятельные студенты Оксфорда в период между примерно 1900 и 1930 годами[14]. Их комнаты в университете представляли собой частные апартаменты, где имелась прислуга; престижное общение мужчин, обладавших популярностью в обществе, предполагало организацию обедов и ужинов в своих апартаментах, а иногда и в снятом помещении. В таких учебных заведениях с полностью мужским контингентом, где редко подворачивалась возможность общения с молодыми женщинами, юноши сами формировали нечто вроде комплекса рейтингов и знакомств, обычно присущего гетеросексуальным ухаживаниям. Все это также напоминало серии вечеринок, которые устраивали принадлежавшие к высшим слоям домохозяйки средних лет. Студенты соперничали за приглашения или за гостей, имевших репутацию аристократичных, стильных, утонченных, выдающихся в спорте или попросту бодрых и веселых людей. Атмосфера таких мероприятий позволяла в меру презирать авторитеты, прогуливать занятия, нарушать комендантский час и выпивать. Социальное состязание и соперничество, должно быть, придавали ощущение радостного возбуждения молодым людям, которым довелось получить приглашение на самые желанные сборища, а их ритуальные ужины (где устраивались игры с алкоголем, задачей которых было напоить отдельных участников допьяна) иногда заканчивались буйным разгромом. Пьяные студенты устраивали костры в центре внутреннего двора колледжа, отправляя в огонь не только краденые дрова, но и университетскую мебель; представители администрации, осмеливавшиеся пресекать нарушение порядка, подвергались насмешкам, а порой их даже поколачивали. Вмешательство властей обычно ограничивалось штрафами, которые взимались после подобных случаев и направлялись в университетскую казну – за счет этих средств приобреталось вино для столь же элитных, но более конфиденциальных частных ужинов научных сотрудников – холостых преподавателей, проживавших на территории колледжа. Иными словами, буйные гулянки студентов претворялись в более пристойные гулянки их наставников.

В предшествующие столетия студенты университетов вели себя еще более развязно [Midgley 1996]. Они заходили выпить в городские таверны и иногда устраивали серьезные драки с местными жителями, где с одной стороны были студенты, а с другой – горожане. Студенты игнорировали университетских прокторов (надзирателей, нанятых руководством учебного заведения для поддержания дисциплины) и иногда дрались с ними. К оксфордским «приколам» (rag) 1700‑х годов относилось напиться до блевоты на улице, устроить легкий вандализм, подраться и затеять сексуальные домогательства к местным женщинам. Другие поводы подебоширить появлялись, когда беззаботные студенты выбирались в сельскую местность, где, в частности, устраивали пьяные забеги с тамошними девушками в deshabillé [домашнем платье, фр.]. Буйные «денди», или «высокородные», как правило, были выходцами из аристократии, обладавшими особыми привилегиями и неприкосновенностью, которыми не могли похвастаться более бедные студенты, грызшие гранит науки ради того, чтобы затем преимущественно стать священнослужителями. Иерархическое разделение между богатыми и относительно бедными, между элитой и людьми скромного классового происхождения усиливалось ситуационной стратификацией между пылкими гуляками и людьми более скучного сорта, находившимися на периферии внимания. Упомянутые оксфордские «приколы», как и костры, которые студенты разжигали на территории этого университета в начале ХX века, были неявной демонстрацией богатства и статуса, беспечным пренебрежением к расходам, условностям и серьезным целям. Молодые «денди» часто растрачивали свои деньги на карманные расходы, влезали в долги из‑за показных развлечений или пышной обстановки комнат, а также из‑за азартных игр, после чего их отчисляли (то есть исключали) из колледжа. Всех этих излишеств не могли себе позволить студенты более низкого статуса, однако они выступали необходимым фоном для разгульной элиты – теми людьми, на которых можно было произвести впечатление и над которыми можно было издеваться, пуская в ход различные выходки. Напротив, когда аристократическая элита собиралась в своих частных поместьях, где публика состояла из слуг и живущих на иждивении работников и ремесленников, подобные буйные гулянки устраивались редко – для того чтобы разгул оказался действенной демонстрацией презрения к обычным приличиям, требовались достаточно близкая по статусу публика и атмосфера статусной конкуренции. При наличии сильно институционализированных социальных рангов вечеринки будут спокойными и довольно скучными, но там, где присутствуют устойчивая ситуационная стратификация и резкое сиюминутное привлечение внимания к шумному проявлению безудержного веселья, разгул становится разрушительным.

В качестве современного примера можно привести студенческий отчет, где речь идет о группе старшекурсников американского университета, которые вместе снимали дом. Один из них, крупный парень-спортсмен, однажды напился и начал крушить балюстраду лестницы. Отлетевшая щепка ударила одного из его товарищей, который стал гневно угрожать дракой. Тогда все остальные собрались вокруг них и обратили ситуацию в шутку, коллективно присоединившись к веселому разрушению балюстрады. Затем им вместе пришлось возместить хозяину дома ущерб, но этот инцидент запомнился как примечательное событие[15]. Это и есть паттерн потлача – разрушения собственной жизненной среды[16].

Описанная разновидность разгула – потлач с участием элиты – обычно ограничивается уничтожением имущества. Безудержное буйное веселье остается в строго конвенциональных рамках, даже если в нем присутствуют мотив демонстрации статуса элиты, готовой нарушать моральные нормы, а в качестве защитного механизма выступают вре́менные «моральные каникулы». Конфронтационная напряженность/страх делают свое дело даже здесь. Уничтожения имущества обычно достаточно для поддержания возбужденного настроения и нарушения границ. Как же происходит насилие в ситуациях разгула?

Зоны разгула и насилие, обусловленное ограничениями допуска

Большинство буйных вечеринок не сопровождаются насилием, однако изучение подобных мероприятий дает нам ключ к пониманию ситуаций, когда насилие все же случается. Самая успешная вечеринка порождает собственную вре́менную стратификацию, включающую ситуационную элиту (лиц, находящихся в центре действия), область «полутени» (тех, кто стремится принять участие в мероприятии) и периферию – тех, кто не допущен к участию в нем. Значительная часть насилия во время разгула связана именно с попытками оспорить стратификацию – границы разгульных ситуаций.

Здесь присутствует три основных траектории: вмешательство властей и последующая контрэскалация; насилие с участием незваных гостей; насилие как сопротивление окончанию разгула.

Значительная часть столкновений на вечеринках или в толпах во время уличных празднований происходит в тот момент, когда прибывшая полиция, пытаясь уменьшить шум, вытесняет толпу с улицы или задерживает тех, кто распивает алкоголь в неположенных местах[17]. Это приводит к насилию, когда силы полиции не соответствуют численности и эмоциональному энтузиазму толпы; участники разгула обладают собственными ресурсами, позволяющими им противодействовать полиции, и в ответ на исходно небольшой объем насилия со стороны правоохранителей могут последовать гораздо более широкий фронт насилия или по крайней мере угрожающие жесты. Реакция толпы в этот момент, включая бросание бутылок, переворачивание машин и другие формы вандализма, в значительной степени выступает проявлением бахвальства и квазиугрозами личного насилия, которые осуществляются без особой прямой конфронтации. Как и в ходе других беспорядков и драк, небольшое число активных участников может запустить фазу эскалации, которая становится всеобщей – отчасти из‑за полнейшего хаоса, создаваемого людьми, которые куда-то бегут (например, в поисках убежища или по иным причинам). Это, в свою очередь, обычно заставляет полицию наносить беспорядочные удары по всем, кто перемещается в зоне разгула. Данный процесс усиливает гневные чувства с обеих сторон и увеличивает объемы насилия – хотя, как мы уже убедились на примерах любых столкновений, в большинстве случаев это насилие некомпетентно и не достигает своих целей. Сам факт, что большинство людей выходят из подобных ситуаций невредимыми – с большим волнением, но без особых шансов понести личный ущерб, – выступает одной из причин того, почему большие арены для разгула сохраняют популярность среди их «ветеранов». Для большинства людей смысл жизни заключается в рассказывании историй, и такие сюжеты оказываются ценным элементом культурного капитала в цепочках разговоров во время последующих вечеринок.

Зона разгула представляет собой место, где преобладает – и даже может быть институционализирован – ритуализм порождения возбужденного состояния от нарушения устоявшихся норм. Эта зона может быть ограничена только местом, где проходит вечеринка, но может занимать и более масштабную территорию, куда ходят кутилы и искатели веселья – например, районы с барами, клубами, а также, возможно, эротическими развлечениями и (в те времена, когда они были не столь легальными, как сейчас) азартными играми. Кроме того, у зон разгула есть свое время: они открываются для действа по расписанию – например, по вечерам выходных или в определенные праздники. Когда зона разгула функционирует в полную силу, она представляет собой очаг высокого эмоционального давления или коллективной эмоциональной энергии; попытки вмешаться в ритуалы разгула или хотя бы просто войти в эту зону (со стороны того, кто является неподходящим для этого лицом в глазах гуляк) представляют собой давление на ее границу. На пике своей мощи (которая имеет в первую очередь эмоциональную природу) зона разгула пытается, так сказать, защитить свое существование. При этом зоны разгула представляют собой коллективные действия; подобно другим ритуалам, эмоциональный энтузиазм разгула исчерпывается в течение нескольких часов (в случаях, собранных автором, это обычно от четырех до шести часов). Иными словами, разгул, способный привести к энергичным столкновениям, при вмешательстве властей на пике действа легко рассосется в том случае, если это вмешательство произойдет, когда энтузиазм уже идет на спад, а люди расходятся кто куда.

Сформулируем следующую гипотезу: полиция с большей вероятностью спровоцирует насилие, если попытается разогнать вечеринку с мощной энергетикой, где люди хорошо проводят время, чем если она разгонит менее успешное мероприятие.

В крайних случаях вмешательство оборачивается убийством. Вот один из подобных примеров. После того как в полицию Нью-Джерси поступила жалоба на шум в одном придорожном кабаке, туда отправились два сотрудника. Оказалось, что там устроили празднование двое вооруженных грабителей, которые только что ограбили на крупную сумму денег бруклинского букмекера. Они много пили и стреляли забавы ради. При появлении полиции у грабителей, несомненно, присутствовал практический интерес в том, чтобы исчезнуть, но их непосредственной реакцией оказался сложный ритуал унижения: грабители взяли полицейских на мушку, затем, понукая их пистолетами, заставили раздеться до нижнего белья и встать на колени, после чего выстрелили полицейским в голову (см.: Philadelphia Inquirer, 11 февраля 2002 года). Разгульный настрой был прерван на пике, и реакция на это сама по себе оказалась продолжением разгула: предшествующая игра с оружием продолжилась, приобретя садистскую, но бьющую ключом форму. Когда разгульный настрой прошел, грабители действовали иначе. Через два дня один из них был убит в перестрелке с полицией, а другой сдался.

Второй путь к насилию возникает в ситуациях, когда отдельные лица или небольшие группы пытаются прорваться в место, где происходит гулянка, но их не пускают. Здесь уже не власти пытаются прервать вечеринку, а желающие покутить пытаются к ней присоединиться. Вот один подобный пример из студенческих отчетов:

Группа молодых людей из среднего класса устраивает вечеринку в квартире; все они знают друг друга и сидят, беседуя. Приходят трое парней, которые ищут соседа хозяина вечеринки; его нет, но они решают подождать. Вечеринка, несомненно, довольно скучная, и незваные гости не вступают в разговор. Один из них, морской пехотинец, просит у хозяина иголку, чтобы сделать себе татуировку. Хозяин отказывает, заявляя, что не позволит этого в своей квартире. [Этот эпизод подразумевает культурные различия между социальными классами: вероятно, незваный гость понимал, что он затевает что-то не то, а хозяин этому сопротивляется.] Морпех настойчиво просит иголку, а хозяин упорно отказывает; спор разгорается, после чего незваный гость встает и пронзительно кричит, что он морской пехотинец и требует к себе уважения. [Инцидент произошел в январе 2002 года, во время войны, которую США вели в Афганистане.] В ответ хозяин встает и отвечает: «Слушай, мне неважно, кто ты такой, но это моя квартира, и тебе придется отсюда уйти. Я не собираюсь с тобой драться, просто уходи!» Все это говорится громким голосом, но относительно спокойным тоном: хозяин как бы отстаивает свою точку зрения, но без дальнейшей эскалации.

Хозяин и морпех стоят лицом друг к другу, их спины выгнуты дугой, грудные клетки вспучены. Они повторяют свои заявления в течение нескольких минут – типичное ничейное противостояние. Оно заканчивается в тот момент, когда хозяин поворачивается спиной к морпеху и садится на диван, разрывая зрительный контакт между ними. Морпех, возможно, почувствовав разочарование в начале схватки, а также ощутив кратковременное преимущество, ударяет хозяина в плечо. Внезапная разрядка напряжения приводит к насилию. Теперь в драку вступают два лучших друга хозяина, а также два товарища морпеха; хозяина толкают на диван, а остальные сцепились друг с другом, нанося удары и пинки. Урон невелик, но присутствуют и случайные удары по своим.

Теперь дерущихся разнимают другие люди. Друг другу снова противостоят две группы по три человека, но уже с противоположных сторон дивана. Они все время повторяют друг другу во всю глотку свои позиции: морпех отказывается уходить, а хозяин заявляет, что это его квартира. Наконец посреди этого противостояния появляется молодая женщина, которая сообщает непрошеным гостям, что устала и хочет лечь спать; после того как ей приходится повторить это много раз, они уходят. Полицию вызвали еще в начале драки, но она так и не прибыла.

Поскольку вечеринка выступает в качестве зоны солидарности, причем солидарности повышенной и демонстративной, подобные поединки рождают исследовательский вопрос: почему солидарность – стремление к дружеской интеграции – должна приводить к насилию? Зачем идти туда, где тебя не ждут, и рассчитывать на благосклонный прием? Демонстрация насилия вряд ли способна привести к тому, что вас примут более радушно. Ключевой момент заключается в том, что солидарность при разгуле выполняет задачи стратификации: граница посылает сигнал о неполноценности и отвержении. Это происходит даже в тех случаях, когда участники вечеринки принадлежат к более высокому социальному классу, более вежливы, более сдержанны и менее склонны к насилию, чем незваные гости, занимающие более низкие позиции. С точки зрения последних, это может быть не очень хорошая вечеринка, но они находятся на внешней стороне, заглядывая внутрь, и не имеют четкого представления о том, во что пытаются ввязаться. Насилие, провоцируемое ограничением допуска, почти всегда начинает незваный гость, отвечая на оскорбление статусного характера.

Недопущение к участию в вечеринках и в места, где происходит разгул, разумеется, явление вполне обычное и даже привычное. Что же тогда меняет ситуацию в тех случаях, когда это недопущение опротестовывается с помощью насилия? Как мы уже видели, в средних школах коммуникабельные представители элиты учеников обычно имеют собственные территории – обеденные столы, тусовки после уроков – и легко защищают их от менее популярных детей при помощи коллективного осмеяния. Здесь статусная иерархия настолько широко известна, а эмоциональная энергия настолько сконцентрирована в элите, что незваных гостей легко унизить; большинство детей более низкого статуса не пытаются вторгаться на эти территории, даже если они физически сильнее и выносливее. А когда такое все же происходит, нарушение хода вечеринок массовки популярных школьников может приводить к дракам [Milner 2004: 72–73]. Значительная часть насилия с участием незваных гостей происходит в анонимном окружении, когда вечеринка имеет большой размах или нарушитель относится к некой периферийной части сети социальных контактов (в предшествующем примере это друг отсутствующего соседа по комнате).

Такой же паттерн можно было наблюдать на одной вечеринке для участников реалити-шоу MTV. Двое полицейских, узнавших о вечеринке в тот момент, когда они обеспечивали безопасность телевизионных съемок, явились туда в неслужебное время вместе со своим другом в 21:30 и начали колотить в дверь, требуя разрешения войти. Дежурный сотрудник полиции велел им исчезнуть, после чего произошла перепалка, и этот человек получил удар кулаком в лицо (см.: Philadelphia Inquirer, 10 мая 2004 года).

Условием для насилия с участием незваных гостей является то, что стратификация не является четко институционализированной или видимой невооруженным взглядом: в этой атмосфере поверхностного эгалитаризма отсутствуют классовые различия и признанная иерархия группового престижа. Именно это мотивирует искателей «движухи» наподобие молодых людей, отправляющихся на такие поиски по вечерам выходных, пробиваться на любые вечеринки, о которых они услышали, и устраивать стычки, когда их не пускают. Отсутствия стратификации как таковой недостаточно – речь идет об отсутствии воспроизводящейся, институционализированной и нормализованной стратификации в сочетании с ситуационной стратификацией самой вечеринки, престижем присутствия на сцене бурного коллективного бурления.

Одной из причин насилия в ходе гулянок является эгалитаризм в манерах и видимых маркерах, таких как стиль одежды, который характеризует молодежную культуру начиная с последних лет XX века. Сравнительные данные отсутствуют, однако можно допустить, что среди предыдущих поколений было гораздо меньше насилия с участием непрошеных гостей, поскольку такие проникновения (когда они вообще имели место) в гораздо большей степени представляли собой почтительные попытки скрытного растворения в толпе, а обнаружение непрошеного гостя приводило к унижению и легко реализуемому удалению нарушителя границ, а не к насильственным протестам с его стороны. Именно эгалитаризм, ощущение, что «я такой же хороший, как и все остальные», приводит к праведному гневу тех, кого не пускают[18].

Насилие как сопротивление окончанию разгула

В некоторых случаях насилие происходит не для того, чтобы добиться попадания в место, где происходит разгул, а из‑за отказа позволить разгулу завершиться. Вот описание одного из таких случаев:

Я был дома у своего друга, мы просто сидели и пили виски с ним и еще одним парнем. Когда этот чел завалился в гости, мы стали играть в кости на полдоллара. Примерно через час игры я почувствовал, что виски дал по голове, и решил, что мне лучше уйти. Я сказал им, что мне пора уходить, взял свои кости и положил их в карман. Тогда Х вскочил и спросил: «Зачем ты взял эти кости?» Я ответил: «Потому что мне хватит, я собираюсь отчаливать». Но он сказал: «Ты не можешь уйти сейчас, ты должен дать мне шанс отыграть часть моих денег». Я не мог понять, почему он так на меня наехал, ведь я выиграл не так уж много. Я сказал: «Эй, чувак, я устал кидать кости, мне теперь надо зайти кое-куда».

Потом он встал прямо передо мной и сказал: «Ты же еще не ушел, сукин сын». Я ответил: «Да и черт бы с ним, что не ушел; я же сказал, что мне надоело играть». Он уставился на меня глазами навыкате, как у сумасшедшего, и сказал: «Ты грязный, никчемный, сраный хренов говнюк». Я понял, что этот пьяный придурок не в своем уме, и мне стало страшно, потому что я знал, что у него есть пистолет и ему наплевать на то, что он делает. Я слышал, что какое-то время назад он убил одного чела.

Я сказал: «Чувак, может, ты оставишь меня на хрен в покое?» Но это только привело его в ярость. Он начал размахивать руками из стороны в сторону и называть меня гребаным ублюдком, а потом плюнул мне в лицо. Я тоже назвал его грязным ублюдком, и он меня толкнул. Я сообразил, что он больше не собирается тратить на меня время, и когда он полез в пальто, я подумал, что он достает эту свою штуку. Тогда я понял, что нужно действовать быстро, выхватил свой пистолет и застрелил этого проклятого безумного придурка, прежде чем он успел выстрелить в меня [Athens 1980: 30–31].

В еще одном примере из того же источника двое мужчин познакомились с третьим в баре, а после того как бар закрылся, он пригласил их к себе в квартиру, чтобы продолжить выпивать. Они купили несколько упаковок пива по шесть банок в каждой и поехали к нему на такси. После того как пиво закончилось, хозяин сообщил гостям, что пора уходить. Но гости были в ярости – отчасти потому, что им было не на чем уехать, а еще потому, что праздничное настроение резко сходило на нет. Они вступили в спор, который перерос в потасовку; один из гостей ударил хозяина кулаком, потом дал ему по голове лампой, сбил с ног и пнул в лицо. Затем этот человек был арестован за нападение при отягчающих обстоятельствах [Athens 1980: 37–38].

Насилие, возникающее в качестве сопротивления окончанию разгула, может случаться не только среди прожженных искателей «движухи» и в случайной анонимной обстановке, но и среди друзей, хотя в этом случае оно обычно имеет более ограниченный характер.

В одном таком эпизоде, описанном в студенческом отчете, группа старшеклассников после выпускного бала отправляется на выходные на горный курорт, где они снимают шесть домов, расположенных рядом друг с другом. Они проводят время, слушая музыку, танцуя, окунаясь в джакузи, смотря фильмы и оттягиваясь; настроение у всех дружелюбное и счастливое. В последний вечер группа парней в одном из домов устраивает «римскую» вечеринку в тогах, они много пьют и шумят. Несколько девушек, живущих в четырех домах от них, услышав, что к ним приближается буйная компания парней, идущих с этой вечеринки, запирают двери и окна, чтобы они не проникли внутрь. Это приводит парней в ярость: они кричат девушкам через стеклянные двери, называя их «плохими друзьями» и «неверными». Одна из девушек находится не в доме – она сидит в своей машине; парни окружают автомобиль, молотят по стеклам и раскачивают его взад-вперед. Один из парней в тогах проникает в дом, где торжественно громит обстановку, включая, что самое примечательное, двух керамических слоников с каминной полки, которых он бросает об пол.

По мере нарастания шума появляются еще два парня, которые решительно движутся в направлении компании в тогах, чтобы защитить девушек. Это провоцирует новую эскалацию: пятеро парней в тогах во главе с юношей атлетического вида ростом 6 футов 4 дюйма [193 сантиметра] нападают на этих двоих (они гораздо мельче), а еще восемь или девять парней в тогах их подбадривают. Избиение прекращается, когда компания в тогах врывается в дом, круша все вокруг и доводя девушек до слез. Затем они уходят, по-прежнему пронзительно крича, в поисках новых развлечений в каком-нибудь другом месте. Через несколько часов, примерно в четыре часа утра, они возвращаются и еще полчаса швыряют в окна разные предметы. Вечеринка сходит на нет в веселье вперемешку с гневом.

Разочарование от разгула и активизация коллективного бурления

Определенное количество стычек внутри пространств, предназначенных для разгула, происходит не столько потому, что люди хорошо проводят время, сколько в силу несоответствия сцены их ожиданиям. Внешние элементы праздничной атмосферы могут присутствовать: толпа людей, возбужденные тела, сгрудившиеся в одном месте, громкий шум от фоновой музыки или просто от попыток быть услышанными поверх голосов других людей. Но смеха и веселья не так уж много – люди, застрявшие в толпе, могут быть одновременно скучающими и взвинченными. Раздраженность, порождаемая толкающейся толпой, может перерасти в драку, которая одновременно ослабляет напряжение и увеличивает масштаб «движухи».

Вот еще один случай из студенческих отчетов. В колледже проходит довольно тривиальная студенческая пирушка. В ней участвуют много парней-первокурсников, которые мало разговаривают, заполняя пустоту тем, что быстро напиваются. Поэтому вокруг бочонка с пивом собирается большая толпа, напирающая вперед, чтобы наполнить свои кружки. Одному из студентов не удается устоять на ногах под давлением толпы, и он врезается в крупного парня (футболиста), который набирает в свою кружку пиво и проливает его. Этот парень с силой отталкивает студента назад в толпу, однако толпа отскакивает назад, и они вступают в потасовку за бочонок. Несколько крупных парней из студенческой компании приходят на помощь своему товарищу и вытаскивают футболиста из помещения, где происходит вечеринка.

Однако через несколько минут спортсмен возвращается с группой своих товарищей по команде. В результате возникает безрезультатное противостояние у входной двери: оскорбления и угрозы продолжаются несколько минут, пока наконец все не заканчивается, когда кто-то внутри кричит, что уже вызвали полицию и она скоро будет на месте (как выяснилось, это была ложь). После того как угроза миновала, все студенты, которые в той или иной степени участвовали в этом инциденте, принимаются подробно рассказывать о том, что они делали, с бахвальством и преувеличениями. Случившееся стало предметом всеобщего обсуждения. Если исходно тема для разговора отсутствовала, то потасовка ее создала, сформировав фокус всеобщего внимания и подняв уровень коллективного бурления гораздо выше исходного, довольно жалкого.

Это не означает, что у тех, кто затеял потасовку, были осознанные намерения внести оживление в вечеринку. Начало описанного инцидента было случайным и непреднамеренным. Скорее всего, те, кто вступил в конфликт, были попросту частью большой группы, в которой ощущалась напряженность, усугубляемая ожиданием «движухи», которая бывает на вечеринках – что бы ни означало это размытое понятие, – в совокупности с чувством разочарования, возникающим от столь же значительных скуки и досады от непрекращающегося физического давления толпы. Эта смесь способна породить удовольствие от драки – даже несмотря на то что обычные индикаторы напряженности/страха по-прежнему присутствуют, – при этом сама стычка оказывается непродолжительной, ее участники не демонстрируют мастерство, противостояние легко разваливается, пустых угроз больше, чем насилия. Самым важным аспектом инцидента фактически оказываются возбужденные разговоры, циркулирующие в толпе после того, как все кончилось, поскольку именно они определяют схватку как нечто доставляющее удовольствие, причем не столько путем явного обозначения этого момента – более важным оказывается то, что в ретроспективе поединок приобретает некий эмоциональный ореол.

Драки часто возникают в подобных ситуациях, исход которых не обязательно принесет приятный опыт. В нескольких студенческих отчетах подробно рассказывается о массовых празднованиях, во время которых большие толпы людей давят друг друга на улицах. Например, во время уличного карнавала в Лондоне толпа была упакована настолько плотно, что едва могла двигаться. Вопреки предварительным ожиданиям хорошего времяпрепровождения, непосредственная реальность в данном случае такова, что вы не можете сделать ничего иного, кроме как толкаться и испытывать толчки вместе с толпой. Между двумя мужчинами, черным и белым, вспыхивает драка; они так тесно прижаты друг к другу, что не в состоянии причинить друг другу особого вреда, но и полиция не может пробиться к ним, чтобы разнять драку, а толпа слишком плотная, чтобы вмешаться. Складывается впечатление, что эти два человека изолированы – они сами по себе, у них нет никого, кто мог бы к ним присоединиться, или друзей, которые могли бы сдерживать их действия, тогда как большинство людей из толпы явились сюда вместе с друзьями. Таким образом, возможно, что эти два человека испытывают особенное разочарование в своих ожиданиях, что карнавал принесет резкий в сравнении с обычным уровнем подъем социального воодушевления. В моей подборке отчетов присутствует несколько подобных случаев, когда схватка не приносит удовлетворения никому.

Иногда подобные драки с одобрением приветствуются зрителями, которые воспринимают их как нечто вроде развлечения. В таких случаях участники драки могут быть разочарованы, однако толпа остается в выигрыше, в качестве скоординированной массы зрителей воспринимая их как фокус коллективного действия. Драка способствует тому, что толпа из простого затора, создаваемого мелкими группами, которые натыкаются друг на друга, переходит в состояние более значительной эмоциональной вовлеченности, поднимающей ее коллективный дух.

В еще одном случае, описанном в студенческом отчете, большое скопление публики на уличном фестивале с нетерпением ждет, когда начнется выступление музыкальной группы. Неугомонность зрителей проявляется в том, что они ритмично хлопают и улюлюкают. Но затем внимание аудитории переключается на пьяного бездомного, который начинает мочиться посреди толпы; чтобы отойти от него подальше, люди отшатываются в давке, а бездомный сидит посреди лужи своей мочи. Ощутимо напряженная толпа сосредотачивает внимание на нем, после чего в бездомного летит бутылка, а затем и файеры. Он начинает их отбрасывать, что заставляет толпу пронзительно кричать на него; трое крупных мужчин бросаются на бездомного, пинают его и в конце концов отбрасывают в сторону. Наконец начинается музыка, и внезапно осчастливленная толпа переключает свое внимание на сцену.

Автоматической функциональной цепочки обратных связей, при помощи которой разочарованная и настроенная на разгул толпа могла бы устроить коллективное бурление, начав драку, не существует. Иногда случается так, что толпа фокусирует свое внимание на чем-то и получает развлечение, но иногда этого не происходит, и толпа просто становится все более раздраженной или напуганной. Пока нам не хватает подробностей относительно того, что именно меняет ход действий в том или ином направлении. Этот момент был бы важным расширением процессуальной теории насилия, поскольку, как уже отмечалось в главе 6, отношение толпы оказывает сильное влияние на сдерживание или эскалацию насилия.

Парадокс: почему алкогольное или наркотическое опьянение в большинстве случаев не приводит к насилию?

Может сложиться ощущение, что разгул и насилие связаны между собой простым и очевидным способом – при помощи опьянения[19]. Свидетельств того, что алкогольная или наркотическая интоксикация приводит к насилию, немало (см., например, [Parker, Auerhahn 1998]). Как демонстрируют опросы жертв преступных нападений в США, более четверти респондентов полагают, что нападавшие на них находились под воздействием алкоголя, и эта цифра подтверждается результатами анализа мочи арестованных по подозрению в совершении насильственных преступлений. Картина употребления алкоголя обнаруживается не только в случае убийц, но и в результате токсикологических исследований их жертв, указывая на то, что эскалация конфликта с обеих сторон часто происходит под воздействием алкоголя. Однако в этом паттерне есть и нечто парадоксальное: как будет показано ниже, в подавляющем большинстве случаев, в которых имеет место опьянение, оно не приводит к насилию. Для объяснения того, когда именно это происходит, понадобится обнаружить определенный ситуационный механизм.

Как возникают ситуации, когда пьяные совершают насилие? Роберт Паркер [Parker 1993; Parker, Rebhun 1995] предполагает, что снятию ограничений для насилия в сочетании с алкоголем избирательно способствуют определенные контекстуальные условия[20]. К этой комбинации относятся пререкания пьяных с посторонними лицами и потворство со стороны последних. Обычно люди сознательно принимают решение не прибегать к насилию, чтобы разрешить спор, однако алкоголь растормаживает такое самоограничение.

Соответствующих примеров в этнографических описаниях пьяных вечеринок более чем достаточно. Вот, скажем, отчет, представленный студенткой, в котором описывается дружеская вечеринка в одном из университетов на юге США. Участники этого мероприятия все время пьют пиво, в результате чего на протяжении вечера их поведение становится все более раскованным. Когда девушки только пришли, хозяева вели себя вежливо, придерживая перед ними двери и внимательно спрашивая, не хотят ли они еще выпить или закусить. Но по мере продолжения пьянки знаки внимания со стороны мужчин из этой студенческой компании становились все более беспардонными. Вот типичная фраза: «Привет, девчонка. Как тебя зовут? Линда? Линда, Линда, дай-мне-да! А я Дейв. Тебе весело? Ты уже попробовала пиво Pi Delta? Тебе понравилось? Хочешь еще? Скажи мне, если захочешь еще!» После шестого бокала один студент, который поначалу вел себя застенчиво, прижал одну из девушек к стене, снял с нее кофту и стал ласкать ее грудь. У женщин также исчезли тормоза. Подруга студентки, которая составила этот отчет, в начале вечеринки выступала в роли ее защитницы («Эй, Линда, скажи мне, если хоть кто-то из этих идиотов будет к тебе приставать!») – правда, такая позиция могла быть чем-то вроде бахвальства и претензии на то, что она знает, что почем. Но в конечном итоге она танцевала на столе, размахивая кофтой над головой с криками «У-ху! Посмотрите на меня!». Стол был сломан, были сбиты несколько светильников – все это придавало происходящему атмосферу потлача.

На этой вечеринке не обошлось и без драки, состоявшейся поздно вечером. Двое мужчин, которые до этого не обращали друг на друга никакого внимания, ввязались в перепалку с гневными ругательствами, причем, по-видимому, случайно. Один заявил другому: «Ты кого назвал слюнтяем? Ты меня назвал слюнтяем? Какого черта, чувак! Это ТЫ слюнтяй!» Ответ был в том же духе: «Это ТЫ слюнтяй. Ты! А если ты не слюнтяй, то покажи мне, на что ты способен, маленький засранец?» Вокруг них собрались зрители, с нетерпением ожидавшие, когда начнется действо. Двое сцепились, повалив друг друга на пол, а зрители болели за того, кто на мгновение оказывался сверху. Схватка продолжалась несколько минут, но никто не одержал победу. Возникла ничейная ситуация: лежавшие на полу тела участников схватки были переплетены между собой и выглядели лишенными сил. Зрители потеряли к ним интерес и разошлись. «Слабак», – пробормотали они друг другу. В конечном итоге каждого из них забрал кто-то из друзей и помог добраться до дома, чтобы уже там обработать окровавленные носы, царапины и ссадины.

Для ситуаций, возникающих на этой вечеринке, характерен повторяющийся микроритм. Участники потасовки отражают и повторяют друг друга и самих себя в череде обвинений. На фоне играет громкая музыка с акцентированными битами рэп-текстов, в которых более значимы подчеркнутые восклицания («Кто сегодня отвисает на хате (in da house)?»), чем буквальный смысл. Диалоги («Линда, Линда, пусти-меня-в-себя-да!») больше напоминают заклинания, чем содержательную беседу. Все это в высшей степени характерно для поведения пьяных, которое последовательно сводится к простейшим аспектам ритуалов взаимодействия.

Хотя связь между опьянением и насилием представляется очевидной, это очень неполная картина. Значительная часть насилия не является спровоцированной алкоголем, да и вообще, опьянение может выступать состоянием, в котором эффективное совершение насилия невозможно. Причем, как мы вскоре убедимся, в тех особых обстоятельствах, где опьянение чаще всего связано с насилием, проблема выборки по зависимой переменной дает чрезвычайно обманчивую картину.

Давайте вспомним, как много разновидностей насилия мы уже рассмотрели. Насилие, которое совершается на войне, не обязательно связано с опьянением: иногда солдаты выпивают перед боем, но это никак не улучшает прицельность их стрельбы – в целом более спокойные и трезвые солдаты сражаются лучше, чем пьяные. Насилие со стороны полиции происходит в состоянии эмоциональной интоксикации, но не после принятия алкоголя. Участники большинства политических и этнических демонстраций, беспорядков и массовых убийств, включая ведущих активистов, действуют на трезвую голову; исключение составляют беспорядки, которые устраивают веселые праздничные толпы, но они, как правило, в меньшей степени влекут за собой разрушения и убийства[21]. Худшая разновидность массового насилия – наступательная паника – не зависит от состояния опьянения.

Пьянство фигурирует во многих сообщениях о домашнем насилии; согласно британским данным, доля соответствующих случаев составляет 44% [Richardson et al. 2003]. Сообщения о таких эпизодах в основном касаются пьяного насилия с участием супругов; насилие над детьми, пожилыми людьми и инвалидами представляется относительно не связанным с алкоголем. Выборочная модель предполагает, что домашнее насилие, совершаемое под воздействием алкоголя, ближе к ситуации разгула с сексуальной составляющей; это особенно очевидно в тех случаях (см. главу 4), когда муж рассматривает насилие как некую разновидность развлечения в приватной обстановке с распитием спиртного. Таким образом, некоторые случаи супружеского насилия принимают форму разгула, приносящего разочарование. Другие формы нападения на слабых, как правило, обходятся без опьянения: в случае травли оно почти исключено (учитывая антураж учреждений, для которых характерна травля); при ограблениях и разбойных нападениях алкоголь явно почти никогда не присутствует, поскольку в данном случае особую роль играют эффективность насильственных действий и эмоциональный контроль над ситуацией – те качества, которые опьянение, как правило, ослабляет. Постановочные бои по правилам в некоторых случаях происходят между выпившими людьми; в таких обстоятельствах мог делаться вызов на дуэль, хотя сам поединок обычно проводился в трезвом состоянии. Вендетты с их уловками и тщательным планированием, похоже, осуществляются в основном трезвыми людьми. Успешные стрелки Дикого Запада, скорее всего, были максимально трезвыми. С другой стороны, явление, которое мы назвали скачкообразной эскалацией, приводящей к «одноствольным» поединкам, похоже, часто имеет место в результате обострения пьяных споров в ситуациях разгула.

Такие предположения соответствуют статистике: около трех четвертей случаев обычного криминального насилия не связаны с опьянением, что совпадает с обратным показателем в 25%, приведенным выше. При этом взаимосвязь между опьянением и насилием обнаруживается именно в определенных разновидностях окружающей обстановки.

Теперь рассмотрим проблему выборки по зависимой переменной. Продемонстрировать, что количество выпитого намного превышает объемы насилия, не представляет сложности. В конце 1990‑х годов 105 миллионов американцев в возрасте 12 лет и старше (то есть около 47% населения США) употребляли алкоголь в течение последнего месяца; 45 миллионов человек разово употребляли алкоголь в больших дозах (binge drinking) (пять или более порций за один раз; 20% населения), а у 12 миллионов человек наблюдалась хроническая форма алкоголизма (пять или более порций в течение по меньшей мере пяти отдельно взятых дней за последний месяц; 5,5% населения) (источники данных: Национальное обследование домашних хозяйств по злоупотреблению наркотиками 1999 года; Министерство здравоохранения и социальных служб США, Национальный институт изучения злоупотреблений алкоголем и алкоголизма; www.niaa.gov/databases). В 1999 году в США было совершено 15 500 убийств, из которых около 4000 были связаны с алкоголем (Федеральное бюро расследований, Единый отчет о преступности за 1999 год; www.fbi.gov/ucr). В 1999 году было зарегистрировано около 1,474 миллиона жертв нападений при отягчающих обстоятельствах и 4,62 миллиона жертв обычных нападений (Бюро судебной статистики, сборник «Криминальная виктимизация» за 1999 год; www.ojp.usdog.gov/bjs).

Если взять только тех, кто разово употребляет алкоголь в больших дозах (binge drinkers), предположив для простоты, что именно они несут ответственность за все случаи насилия, связанные с алкоголем, то вероятность того, что эти лица убьют кого-нибудь в течение года, составляет примерно 1:11 000. В таком случае вину за нападения с отягчающими обстоятельствами в течение отдельно взятого года можно было бы возложить на 3,3% представителей этой группы, а нападения без отягчающих обстоятельств, представляющие собой относительно безобидные драки, – на 10,3%.

Если же учесть, что в течение года эти любители выпить участвуют больше чем в одной попойке, то вероятность того, что какой-то один эпизод с употреблением алкоголя обернется насилием, снижается до одного случая из 366 для нападений с отягчающими обстоятельствами (0,3%) и одного случая из 117 для обычных нападений (0,9%). И даже если предположить, что все насилие совершают лица, страдающие хронической формой алкоголизма (те, кто неоднократно напивается в течение месяца), то большинство их попоек безвредны; вероятность того, что одна из них приведет к серьезной драке, составляет один из 488 эпизодов (0,2%); легкие драки происходят в одном из 156 эпизодов (0,6%)[22]. Но даже эти низкие коэффициенты представляют собой нереалистично завышенные оценки, поскольку в приведенных расчетах не учитывалась доля насилия, совершаемого лицами, которые не находились в состоянии опьянения.

Аналогичная картина наблюдается в Англии и Уэльсе. В рамках Обзора преступности в Британии жертвам насилия задавался вопрос, находились ли нападавшие в состоянии опьянения. В 1999 году было выявлено 285 тысяч жертв, получивших травмы при нападении лиц в нетрезвом состоянии (аналог американской статистики нападений при отягчающих обстоятельствах), и 855 тысяч жертв, на которых были совершены обычные (без отягчающих обстоятельств) нападения лиц в нетрезвом состоянии. Данные о значительных объемах употребления алкоголя имеются только для возрастной группы от 18 до 24 лет – это наиболее сильно пьющая группа, где 48% мужчин сообщили, что сильно напиваются хотя бы раз в месяц. К этой возрастной когорте относятся 2,169 миллиона мужчин, что дает в общей сложности не менее 12,493 миллиона попоек за год. Если сделать предельное допущение, что все нападения с отягчающими обстоятельствами и без них были совершены сильно пьющими лицами из этой возрастной группы, то окажется, что даже в этом случае с пьянством будет связано лишь меньшинство насильственных инцидентов: 2,3% для эпизодов, повлекших за собой телесные повреждения, и 6,8% для эпизодов с обычными нападениями. Эти показатели выше, чем американские данные, но знаменатель (количество эпизодов употребления алкоголя) оценен крайне консервативно. Вполне вероятно, что таких случаев было гораздо больше, поскольку значительная часть этих молодых людей выпивала более одного раза в месяц, а также большое количество алкоголя употреблял ряд мужчин моложе 18 и старше 24 лет. Таким образом, общее число попоек может быть в несколько раз выше, а доля пьяных инцидентов, приведших к насилию, соответственно ниже (рассчитано по данным Обзора преступности в Британии 2000 года, таблица А, а также [Richardson et al. 2003; Budd 2003]; все материалы доступны на сайтах http://www.homeoffice.gov.uk/rds/bcs1/html и www.statistics.gov.uk).

Если задаться целью обнаружить насилие в пьяном виде – то есть произвести выборку по зависимой переменной, – то оно, конечно же, найдется. В упомянутых британских исследованиях 22% употребляющих большое количество алкоголя юношей заявили, что за последний год участвовали в групповых драках в общественном месте, тогда как среди «обычных выпивающих», которые реже находились в состоянии опьянения, эта доля составляла 6%. (Необходимо иметь в виду следующее: эти данные не свидетельствуют о том, что респонденты ввязывались в драки в указанных пропорциях в тех случаях, когда были пьяны, – речь, напротив, идет о том, что они участвовали в драках хотя бы в одном таком случае в течение года.) 56% тех, кто выпивает много от случая к случаю, сообщили, что они вступали в жаркие споры во время или после попойки, а 35% в таких обстоятельствах вступали в драки (среди обычных выпивающих 30% вступали в жаркие споры и 12% – в драки) (см.: [Richardson et al. 2003, Tables 1 and 3]). Но обратим внимание, что даже в этом случае в драки вступало лишь меньшинство: как мы уже не раз отмечали, гораздо легче ввязаться в гневную перепалку, чем в настоящую драку. Кроме того, отметим, что для женщин, хотя они сильно напиваются реже, чем мужчины (среди молодых британок это делают ежемесячно 31%), характерен довольно низкий уровень драк в пьяном виде – только 2% женщин присоединялись к групповым дракам, а 11% участвовали в драках любого типа; однако в жаркие споры выпивающие женщины вступают почти так же часто, как и мужчины (41%). Переход от спора к драке происходит далеко не автоматически.

Почему же так мало случаев, когда опьянение приводит людей к насилию? Тому есть как минимум три причины.

Во-первых, ситуации, в которых возникают стычки, иногда развиваются, а затем прекращаются. В студенческих отчетах описывается несколько сценариев. Вот один из них. После полуночи в ночь с субботы на воскресенье около двадцати молодых людей пьют пиво перед зданием студенческого общежития. Из здания выходят двое мужчин, напоминающих грузных, мускулистых атлетов, и затем идут в противоположных направлениях по тротуару, пока не оказываются на расстоянии примерно десяти футов друг от друга. Они встают спина к спине и снимают рубашки. Толпа возбужденно перешептывается. Утверждается, что один из этих людей обвинил другого в том, что тот в него плюнул. Вокруг каждого собираются друзья (один-два человека) и негромко переговариваются. Автор отчета описал лицо одного из них: он кусает губу и ничего не говорит людям, стоящим на его стороне. Лицо другого мужчины было видно не сразу; когда наблюдатель обошел вокруг, оказалось, что он скрестил руки и нахмурил брови. Толпа жаждет поединка, кое-кто в ней возбужденно рассказывает о драках, которые доводилось видеть раньше, утверждая, что этот поединок сравнится с ними по злобе. Но через три-четыре минуты один из мужчин надевает рубашку и возвращается в общежитие, а второй вскоре следует за ним. На мгновение в толпе раздается недовольный ропот, а затем многие представители массовки тоже возвращаются в здание.

Другую разновидность прерванного поединка можно проиллюстрировать на примере одного ночного клуба в Филадельфии, куда часто захаживают американцы корейского происхождения в студенческом возрасте. Один молодой человек ввязался в драку с другим; их сдерживают друзья, а они тем временем ругаются и угрожают друг другу. Один из парней вырывается и наносит удар, который не причиняет вреда его противнику, его снова держат. Вскоре после этого один человек из группы, окружившей того, кто нанес удар, обижается на безобидный вопрос, заданный человеком, не принадлежащим ни к одной из групп; снова происходит обмен оскорблениями и возникает предложение подраться, однако друзья с каждой стороны этого не допускают. Та же самая картина наблюдается на танцах в маленьких ирландских городках (см.: [Fox 1977], к этому описанию мы уже обращались в главе 6): почти весь «экшен» состоит из пустых угроз и борьбы с собственными друзьями, которые удерживают участников стычки от любых реальных действий.

В настоящий момент сложно выяснить, какая доля пьяных споров прерывается подобными способами, но нет сомнений, что таких случаев намного больше, чем драк. Четкая граница отсутствует: удар может быть действительно нанесен, но часто он проходит мимо цели или влечет за собой настолько незначительный ущерб, что происходящее не считается настоящей дракой. По поводу драк в барах имеется поверье (я слышал его в 1970‑х годах), что в большинстве таких поединков делается всего один удар. Скорее всего, многие из этих как бы драк не попадают в опросы, посвященные виктимизации. А еще более важно знать – причем этот момент пока плохо понят, – какие условия и процессы приводят к прерыванию поединков[23].

Вторая причина того, почему опьянение не приводит к насилию, заключается в том, что большое количество выпитого замедляет движения, делает человека заторможенным и неуклюжим[24]. Сильно пьяные склонны терять равновесие и падать. Именно в этом заключается одна из причин, почему драки на пьяных вечеринках обычно сводятся к пиханию друг друга, а затем соперники сцепляются вместе и падают на пол; это напоминает борцовские соревнования (только с участием людей, не знающих борцовских приемов), где урон сопернику ограничен, поскольку не получается свободно наносить удары. Эти предпринимаемые наспех действия также выдают вероятность того, что в пьяном состоянии у бойцов отсутствуют равновесие, синхронность и координация. Кроме того, к ним уже через несколько минут обычно теряется интерес зрителей, поскольку поединок не очень зрелищный и вскоре превращается в скучную патовую ситуацию. Это, так сказать, идеальный тип поединка, который остается в границах «боя по правилам», один на один; в таких поединках наносится мало ущерба. Если же поединок превращается в организованное избиение группой изолированного индивида, то нападающие обычно оказываются в более выгодном положении, чтобы держаться на ногах и наносить больший урон при помощи полноценных ударов ногами и кулаками. Неясно, является ли это просто результатом численного превосходства или же группа такого рода обычно достаточно трезва, поэтому они не падают и не толкают друг друга.

Напротив, самые серьезные и опытные практики насилия избегают употребления алкоголя и наркотиков во время своей работы. К этой группе относятся военные снайперы [Pegler 2004: 216], профессиональные киллеры [Fisher 2002], вооруженные грабители [Wilkinson 2003: 202] и налетчики[25]. Вот рассказ одного юного чернокожего головореза о том, как он избил своего давнего противника:

В общем, я видел его несколько недель, точно… Со мной была пара человек. Где-то три парня были со мной. И вот мы уже на вечеринке и все такое… Я ничего не пил в ту ночь. Все начали пить как угорелые. Он благополучно напился и все такое. А дальше вы знаете – у меня был балахон с капюшоном. Он не мог меня видеть… Я надел шапку, перчатки и все остальное. Потом я подбежал сзади с тремя своими парнями. Двое из них схватили его за руки. Я просто подбежал к нему и просто резанул его. Порезал ему шею. Не знаю, жив он или умер. Он был пьян. Он думал, что все забыто. В своем сне он почти не догадывался, что это поцелуй смерти [Wilkinson 2003: 213][26].

При меньших масштабах насилия также вполне возможно, что люди, успешно вступающие в драки в местах, где происходит разгул, находятся в относительно более трезвом состоянии; меньший уровень опьянения окажется сильным преимуществом, если стороны выпили неодинаковое количество алкоголя[27]. Подобная тактика является довольно изощренной, хотя она, возможно, не слишком распространена. Внутри панк-культуры существует субкультура, именуемая «стрейтэдж», к которой относятся молодые мужчины, выступающие категорически против выпивки и наркотиков[28]. Их главное развлечение, помимо собственно панк-музыки и участия в слэмах, – это драки с другими молодыми неформалами, которые пьяны или находятся под кайфом. Мотивацией для стрейтэджеров выступает поддержание своего тела в совершенстве, а также признание того, что трезвое состояние позволяет лучше драться[29].

Между тем пьяные в основном дерутся друг с другом, причем находясь в одной и той же степени опьянения. Люди, подверженные наибольшему риску стать жертвами пьяного насилия, обладают теми же характеристиками, что и лица, которые наиболее часто его совершают: согласно британским данным, это одинокие молодые мужчины, которые часто выпивают в пабах и ночных клубах [Budd 2003]. В целом неповоротливость, которую вызывает алкоголь, вероятно, препятствует началу многих драк, даже на уровне легких потасовок, без каких-либо последствий.

Опьянение не помогает с легкостью преодолеть нормальную конфронтационную напряженность/страх. Под воздействием атмосферы разгула и алкоголя пьяные могут быть достаточно расторможены или довольно воинственно настроены, чтобы начать возможную конфронтацию. Однако значительная часть пьяных прекращает столкновение именно на этом этапе; отмеченные выше соответствующие микросвидетельства демонстрируют их сильную тревогу и неготовность к дальнейшим действиям. В данном случае конфронтационная напряженность/страх сохраняется на протяжении всего промежутка опьянения. Если драка действительно начинается (обычно при эмоциональной поддержке аудитории), то преодолеть напряженность/страх явно удается. Однако количество алкоголя, необходимое для достижения этой точки, вероятно, оказывает уравновешивающий эффект: грамотность действий участников поединка снижается, что вносит свои ограничения в ход поединка. В этом случае напряженность/страх снижены, но достигнутый результат тот же самый: и напряженность/страх, и большое количество выпитого приводят к тому, что участники драки действуют неумело. Точно так же происходят схватки под влиянием напряженности/страха с участием военных и полицейских и групповые драки; если пьяные драки перерастают пределы потасовок, в них обычно бывает много беспорядочных замахов и ударов (параллель: беспорядочная и неточная стрельба), а значительная часть ущерба может быть эквивалентна дружественному огню, который обрушивается на своих, или ситуациям, когда жертвами становятся посторонние лица.

Ограничение «одна драка в одной точке»

Третья причина того, почему доля случаев насилия в нетрезвом состоянии относительно невелика, возможно, наиболее важна. Речь идет о ситуационной закономерности, которая функционирует посредством структуры внимания и эмоционального заряда в пределах группы, а не индивидуальных мотивов как таковых. Данная закономерность состоит в следующем: на одно сборище приходится только одна драка. В моей подборке этнографических описаний поединков это типичная схема: одна вечеринка – одна драка[30]. На некоторое время схватка привлекает внимание собравшихся, нагнетая возбужденность, напряженность, а порой и энтузиазм в группе, но как только она теряет интерес к драке и переключает внимание на что-то другое, чары разрушаются. В эмоциональной динамике сборища зачастую достаточно одного эпизода с дракой (включая несостоявшиеся поединки), чтобы придать вечеру драматическую структуру, однако после развязки этой драмы ситуация затихает. Похоже, так обстоит дело и с прерванными поединками, и со случаями из серии, когда кто-то кричит «Пустите меня к нему!», но его сдерживают товарищи. Немного насилия в драматических целях не помешает, а эмоции толпы легко формируются простым сюжетом, доведенным до конца.

Но почему предшествующая драка должна удерживать от аналогичных действий других находящихся на этой же сцене людей, которые в одинаковой степени пьяны, раскованны или жаждут действа? Полагаю, что, как только драка приобретает драматическое развитие, другие присутствующие лица в той или иной степени лишаются энергии для дальнейших поединков. Они могут оживленно обсуждать состоявшуюся (да и не состоявшуюся) драку, но это уже иной фокус внимания, превращающий участников инцидента в зрителей, а не в собственно участников, либо же они оказываются в позиции удовлетворенных зазнаек, если могут утверждать, что каким-то образом имели отношение к драке. Драка, так сказать, создает вокруг себя сферу статуса, подобно мане – сверхъестественной силе уважаемого человека в племени или мага. Достаточно просто оказаться поблизости от драки, чтобы превратиться в возбужденного говоруна, рассказывающего о том, как близко от событий ему довелось побывать, и демонстрирующего сведения, доступные только посвященным. Непосредственные свидетели драки получают от ее участников своего рода магическое заражение, которое передается по цепочке слушателей и сплетников – и все они совместно используют энергию, исходящую из центра внимания. Одного подобного центра магнетического резонанса достаточно, чтобы вечеринка превратилась в драматическое событие, а как только оно появляется, это, как правило, перестраивает эмоциональную атмосферу таким образом, что другое подобное событие не может повториться, пока не улетучится первое.

Так выглядит идеальный тип. Теперь рассмотрим вариации и исключения. В моей подборке имеется ряд случаев, когда за одной дракой следует другая: вспомним описанную выше историю, когда во время потасовки около пивного бочонка на студенческой вечеринке один из ее участников был изгнан, но затем вернулся с подкреплением. Такие последующие драки могут проходить с успехом, но могут и не состояться – в моей подборке есть несколько случаев, когда поединки срываются или оканчиваются пшиком. Однако в любом случае публика воспринимает все это как один эпизод, один сюжет. Случаи, когда два подобных сюжета занимают пространство внимания на одной и той же вечеринке, отсутствуют. В других случаях потасовка может спровоцировать «афтершок», или периферийную волну. В описанном выше эпизоде, происходившем в ночном клубе, куда ходили американские студенты корейского происхождения, первую ситуацию, близкую к драке, удается сдержать, но вскоре после этого один из второстепенных участников угрожает начать драку с третьим, который слишком сильно вмешался в происходящее, то есть в горячий центр действия вокруг первого потенциального участника схватки. Но и здесь перед нами один непрерывный центр внимания: между эпизодами проходит немного времени, в них участвуют одни и те же лица; более того, обе части эпизода – обе разыгрываемые сцены – во многом одинаковы: вместо полноценной драки ситуация обрывается. Можно предположить, что для прерванных драк особенно характерно подобное выплескивание ситуации, поскольку после первого из таких связанных эпизодов сохраняется напряженность. Однако второй эпизод, скорее всего, не будет восприниматься как нечто оригинальное, что свидетельствует об уменьшении энергии для активного поединка.

В одном из этнографических описаний, выполненных моими студентами, в баре вспыхивает драка, и постороннего человека, который пытается ее разнять, вышибала принимает за одного из участников конфликта и выгоняет его вместе с друзьями; затем эта группа возвращается в бар и устраивает драку с вышибалами и работниками кухни. Здесь одна драка непосредственно связана с другой – перед нами один и тот же поток внимания и сюжет, основанный на обиде.

Все описанное может произойти только при условии значительного скопления людей. В описаниях сцен с большими толпами (в моей подборке этнографических отчетов это уже упоминавшееся празднование Марди Гра в Филадельфии, шествия, посвященные спортивным победам, уличные фестивали) иногда сообщается о двух или более драках с разным составом участников. Все пять имеющихся в подборке подобных случаев произошли при большой массе людей[31]. Как правило, можно прийти к следующей оценке: пространство эмоционального внимания способно выдержать одну драку на примерно тысячу человек в толпе. Одна участница панк-группы, на протяжении трех лет выступившая на нескольких сотнях концертов в различных клубах и наблюдавшая за многими другими подобными площадками, ссылаясь на собственный опыт, утверждает, что в одной точке за один вечер проходит максимум одна драка. Единственным исключением являются очень большие толпы (численностью в несколько тысяч человек), где может произойти несколько драк – в таких скоплениях людей не все могут наблюдать за происходящим, и каждая драка создает собственную «сцену». Таким образом, понятие «точка» (venue) выступает условным обозначением пространства внимания, которое является обособленным в силу физической экологии места действия или ограниченного поля видимости в толпе.

С другой стороны, домашние вечеринки, во время которых происходят драки, представляют собой средние по масштабу мероприятия с участием максимум от 50 до 200 человек, втиснутых в какое-либо помещение (его площадь может составлять от 400 до 1000 квадратных футов [от 37 до 93 квадратных метров]). В таких ситуациях одной драки за вечер представляется более чем достаточно, чтобы обеспечить «движ» для всего сборища. Однако в массовке, которая участвует в подобных вечеринках, обычно присутствует значительная доля людей, незнакомых друг с другом (то есть знакомство может быть ограничено группами численностью от десяти до тридцати человек или даже меньшими компаниями посетителей мероприятия); публика в целом не представляет собой сообщество, способное распространять сплетни и сведения о репутации того или иного человека, а ее солидарность на стадии возбуждения от наблюдения драки эфемерна. Опыт наблюдения за дракой, полученный посреди такой толпы, может усилить связанность всех присутствующих, поскольку у них появляются общий «движ» и общая тема для разговора. Именно так выглядят отдельные механизмы, благодаря которым на вечеринках обычно случается одна драка за все время мероприятия даже при значительной смене состава его участников. Эту гипотезу еще необходимо проверить при помощи более точных данных наблюдений. Не исключено, что при более высоком уровне смены участников вечеринки появляется возможность для двух драк, хотя у меня нет подобных примеров (то есть именно двух отдельных драк на одной вечеринке, а не взаимосвязанных эпизодов, которые были только что рассмотрены). Для драк в ночных клубах и других развлекательных заведениях, похоже, характерно аналогичное распределение[32].

Принцип «одна точка – одна драка» применим и к другим разновидностям поединков за рамками ситуаций разгула. Этому же принципу, вероятно, соответствуют и драки среди чернокожих старшеклассниц (личное сообщение Никки Джоунс, ноябрь 2003 года, см. также [Jones 2004]). В школе одна драка в день (без разницы, между двумя девочками или двумя группами) представляется максимумом. Поскольку школа представляет собой относительно закрытое репутационное сообщество, известия о драках широко распространяются; эта сеть циркуляции новостей, а также активность аудитории в тот момент, когда собираются зрители (и в дальнейшем), способствуют заполнению пространства внимания одной дракой за один промежуток времени, то есть одним драматическим эпизодом. Стоило бы разобраться в том, занимают ли драки в подобных условиях еще и более длительный период внимания, продолжающийся несколько дней или неделю. Одна цепочка драк – или просто цепочка драмы, окружающая драку, – может вытеснять другие возможные поединки, в особенности в тех случаях, когда присутствуют взаимные упреки и угрозы или ответные действия.

Более детальный анализ позволяет рассмотреть, как одна драка предвосхищает другую. Одна потасовка в средней школе Лос-Анджелеса между чернокожими и испаноязычными учениками, в которой участвовали 100 из 2400 учащихся, началась с того, что две чернокожие девочки подрались в столовой, а группа испаноязычных учеников швыряла в них разные предметы и обзывала их (см.: Los Angeles Times, 15 апреля 2005 года). В результате драка, начавшаяся между представителями одной этнической группы, прекращается, а на смену ей приходит более масштабная драка с разделением сторон по этническому признаку. Этот случай также демонстрирует, что происходит, когда постановочный и ограниченный поединок перед публикой (две чернокожие девушки разыгрывают собственную драму для сообщества, в котором формируется их репутация) прерывается посторонними. Сообщество чернокожих старшеклассников (или по меньшей мере его склонная к насилию часть) встречается лицом к лицу с массой противника, поскольку его собственные ритуальные границы нарушены. Кроме того, вполне вероятно, что группа испаноязычных учеников, которые первыми вмешались в ситуацию (следует добавить, что эта группа составляет 80-процентное большинство в школе, где происходят события), стала издеваться над устроившими драку чернокожими девочками, осмеивая их, а возможно, и забавы ради с целью заранее обеспечить собственное пространство внимания[33]. В результате начинается борьба за то, кто будет контролировать драматическое пространство внимания в столовой.

В одном из студенческих отчетов присутствует этнографическая деталь, которая демонстрирует обратный случай, когда одна из двух сторон более масштабного противостояния способна упредить поединок между ними, сама расколовшись на группы, которые начинают драться друг с другом. Дело происходит во время подростковой вечеринки, которая подходит к концу поздно вечером. Группа более старших учеников пытается попасть на вечеринку без приглашения, но на лужайке перед домом они сталкиваются с небольшим скоплением ребят помладше (пять человек), позади которых стоят настороженные девочки. Эта защищающаяся группа концентрируется; принимается решение использовать карманный нож, который есть у одного из мальчиков, но он не хочет отдавать его другим. С ним рассерженно спорит самый крупный мальчик из этой группы, который затем начинает душить обладателя ножа, пока тот временно не теряет сознание. После этого обе группы противников расходятся: старшие покидают место происшествия, а младшие без ножа отправляются на задний двор. Мини-стычка внутри обороняющейся группы занимает все пространство внимания, разряжая более масштабную конфронтацию.

Если подвести итог, то моя гипотеза заключается в том, что драки в ситуациях разгула (а возможно, и в насильственных ситуациях в целом) подчинены закону малых чисел. Это напоминает закон малых чисел в пространстве интеллектуального внимания, ограничивающий количество выдающихся позиций диапазоном от трех до шести (иными словами, темы интеллектуальных разногласий разделяют ключевые сети именно на такое количество признанных позиций, или фракций, см.: [Коллинз 2002]). Общая теория пространств внимания еще практически не разработана. Сравнение пространств интеллектуального внимания и пространств внимания разгульных драк ясно демонстрирует, что значительное отличие между ними заключается именно в той форме, которую принимает закон малых чисел: среди интеллектуалов той или иной специализации возникает от трех до шести фракций, тогда как в зоне поединка возникает всего одна драка (то есть две фракции). Более подробно мы обратимся к этой аналогии в главе 11, а пока достаточно подчеркнуть, что структура поля ограничивает объем эмоциональной энергии, которую ощущают находящиеся в нем люди. Самому поединку идет на пользу (если это уместная формулировка) ограниченный, но при этом сконцентрированный фокус внимания публики – однако тот же фокус лишает энергии другие возможные поединки.

Кроме того, все это происходит независимо от того, насколько пьяны присутствующие. Исходя из абстрактных допущений, можно было бы ожидать, что если алкоголь повышает вероятность насилия, то скопление большого количества пьяных в каком-то одном месте приведет к множеству драк, происходящих одновременно или друг за другом. Однако в реальной жизни мы практически не сталкиваемся с такими сражениями всех против всех, с побоищем в классическом представлении, о чем уже говорилось в главе 1. Во втором томе этой книги будет выдвинут следующий тезис: принцип «один поединок за один раз» является типичным в рамках большинства масштабов насилия вплоть до войн, и это ограничивает возможности его возникновения. Сильное опьянение не меняет закон малых чисел: в самом деле, если пьяные чрезвычайно восприимчивы к простым эмоциональным состояниям, то следует ожидать, что они будут особенно сильно соответствовать указанной закономерности[34].

Именно здесь обнаруживается ключ к объяснению того парадокса, что опьянение редко приводит к насилию. Это происходит даже там, где наиболее силен культ возбуждения от нарушения норм в насильственной форме. Даже целенаправленные усилия, направленные на то, чтобы превратить места разгула в потенциальные арены поединков (сигналы, посылаемые при помощи особенностей поведения, вспыльчивость по отношению к малейшей непочтительности, культ обильной выпивки, нарративная культура разговоров о драках), и близко не приводят к тому, что драки возникают столь же часто, как можно было бы предположить, ориентируясь на культурный фасад. Культура разгула, включая ее версию с употреблением алкоголя, в большей степени занимается инсценировкой атмосферы возбуждающего насилия, нежели самим насилием. А когда насилие действительно происходит, одной драки в одной точке оказывается достаточно для того, чтобы драматизм ситуации доставил удовольствие.

Поединки как «движуха» и веселье

Из предыдущего изложения мы убедились, что публика иногда считает драки весельем, – а в каких случаях то же самое можно сказать об их непосредственных участниках? К таким ситуациям относятся далеко не все случаи в местах, где происходит разгул; представляется, что мотивом для многих драк в большей степени выступает недостаток веселья, разочарование или исключение.

Необычное этнографическое исследование, дающее возможность взглянуть изнутри на группы, которые действительно нацелены на то, чтобы устраивать драки, выполнил Кертис Джексон-Джейкобс [Jackson-Jacobs 2003; Jackson-Jacobs, Garot 2003]. Его объектом стала сплоченная группа из примерно 85 молодых людей (а также нескольких женщин) в старшем подростковом возрасте и старше двадцати лет, которые по выходным посещали вечеринки и бары в одном из крупных городов Аризоны. Многие из них были выходцами из пригородов, принадлежавшими к высшему среднему классу, некоторые получили образование в университетах и профессиональных школах, хотя многие бросили учебу или имели нестабильную образовательную траекторию. Участники этой группы в целом сторонились респектабельности среднего класса и стыдились своего происхождения из состоятельных белых слоев, которое они считали «некозырным и некрутым»; опыт, полученный в нереспектабельном мире тюрем, реабилитационных центров и бюро трудоустройства, наделял их чувством гордости – это было нечто вроде социального восхождения наоборот. Они предпочитали жить в бедных этнических кварталах, избегая обычных студенческих мест. Именно эти дома – маленькие одноэтажные жилища с неухоженными дворами, обнесенными сетчатыми заборами, – и становятся для них местом проведения вечеринок по выходным и поиска возможности подраться.

Эти вечеринки относительно анонимны, поскольку большинство людей приходят туда, узнав о мероприятии через несколько звеньев сетевых связей через знакомых; в кульминационные моменты на них присутствует от тридцати до ста и более человек, и группа, нацеленная на то, чтобы подраться, использовала эту обстановку, чтобы спровоцировать поединок:

Знаете, бывает, что иногда в баре сталкиваешься с кем-то типа сильно, но пытаешься сделать вид, чтобы было непонятно, хотел ты его пнуть или просто пытался пройти мимо. Я так и поступил с этим чуваком. А через пару шагов я обернулся, а он оглянулся на меня. Тогда я улыбнулся ему так, чтобы он понял намек «давай выйдем». Но он так и не вышел [Jackson-Jacobs, Garot 2003].

Другими способами разжигания ситуации выступали пристальное разглядывание, неприязненные шутки и провоцирование ссор. Драки могли происходить один на один, но чаще в них вступали целые группы. Необычный момент заключался в том, что отдельные участники этой группы, стремившейся к драке, искали более массивных противников или провоцировали драку с более крупной группой. В одном из эпизодов мужчина с двумя спутниками устроили драку с группой из двенадцати человек, которые набросились на него и на его друзей, присоединившихся к нему в дальнейшем. Участники этой группы дрались не ради победы, а ради самого поединка; почетное поражение становилось поводом для серьезной похвальбы. Они искали противников, соответствовавших категориям, которые внушали им страх и производили на них впечатление: «крупные чуваки», «черные парни», «гангстеры», «байкеры», «скинхеды» и «спортсмены» [Jackson-Jacobs 2003].

Здесь мы наблюдаем совершенно иной паттерн в сравнении с драками уличных банд или уличным кодексом чернокожих представителей низшего класса. Люди, о которых идет речь в исследовании Джексона-Джейкобса, дерутся ради поддержания репутации и запугивания других; как будет показано в главе 9, перформансы в соответствии с уличным кодексом в основном представляют собой бахвальство, призванное отклонить вызовы на поединок, а когда драки все же происходят, по возможности выбираются более слабые или по меньшей мере сопоставимые противники, причем участник драки заинтересован в том, чтобы победить. В случае же с этой группой из Аризоны, которая сама стремилась к дракам, при всей ее позиции, ориентированной на нисходящую мобильность, сохранялось нечто вроде рефлексивности и духовной стороны ценностей высшего среднего класса при помощи создания драматических ситуаций, участники которых проигрывают физически, но претендуют на моральную победу. Во всех своих действиях они делают акцент на теме аутсайдерства – в отличие от участников уличных банд, которые выставляют себя в качестве непобедимой элиты (в чем, разумеется, есть значительный элемент притворства). Стремящиеся ввязаться в драку представители высшего среднего класса, хвастающиеся своими поражениями и телесными повреждениями, напоминают участников немецких дуэльных братств, для которых смысл поединка заключался не в победе, а в том, чтобы получить почетные шрамы от холодного оружия противника.

Основную поддержку боевитой культуре этой группы оказывал феномен, который Джейсон-Джейкобс именует понятием «удовольствия от рассказывания историй» (narrative gratifications). Ее участники много говорят о драках, рассуждая о том, состоятся ли поединки на предстоящих вечеринках, а после того, как драка действительно случается, они тратят огромное количество времени на воспоминания о ней. Однажды эта компания собралась на следующий день после драки, в ходе которой по ее главному участнику потопталась группа противников, в результате чего он оказался весь в крови, и обсуждала этот инцидент на протяжении целых 36 часов. Рассказывание историй выступает основной характеристикой и для самих сцен вечеринок. В разгар шумной вечеринки под раскатистые звуки рэпа или панк-музыки участники громко смеются, излагая в преувеличенных подробностях истории о своих драках, а иногда разыгрывая их в виде пантомимы, изображая удары и гримасы. Можно утверждать, что они дерутся ради того рассказа, который позволяет им устраивать перформанс, – и действительно, рассказы о драках случаются гораздо чаще, чем сами драки[35].

Кроме того, рассказ выступает одной из составляющих микропоследовательности, которая приводит к дракам. Места, где рассказываются истории о драках, зачастую выступают теми же самыми сценами, где они происходят. «Движуха» (action), формирующая «сцену», представляет собой сочетание полуанонимной толпы, пришедшей на вечеринку, выпивки и рассказов, а также напряженность/возбуждение от пристального наблюдения за незнакомцами, которое иногда завершается провокационным поведением в их отношении и дракой. Громкая рэп- и панк-музыка выступает еще одним элементом общего набора декораций; рассказывание историй, ритмы, положение тел и акцент на драках – все это составляющие одного и того же постановочного события.

Однако в смысле шоу и притворства все это оказывается выстраиванием мизансцен (stage-setting) в духе Гоффмана. Но даже в таких декорациях (settings) начать драку нелегко – на деле, вероятно, потому что театрализованное повествование и сцена вездесущего обезличенного бахвальства занимают центр внимания, устанавливая точку равновесия в самих себе. Для начала драки используются стандартные и простые в исполнении приемы: столкновение, агрессивный зрительный контакт, словесные вызовы, – при этом в скученных условиях столкнуться с другим человеком можно где угодно. Тем не менее поединки случаются не всякий раз, когда участники рассматриваемой группы отправляются на поиски возможности подраться; с течением времени из‑за этого у них появляется разочарование – как следствие, усиливается эйфория, когда им удается все устроить. Почему же драки происходят редко, несмотря на то что во время вечеринок все способствующие им условия явно сходятся? Одна из причин заключается в том, что поединки случаются только по взаимному согласию: другая сторона должна заметить вызывающий жест и отреагировать на него соответствующим образом. Порой такие жесты бывают едва заметными – нужно предпринять усилие, чтобы они не приобрели неприкрытый характер; чаще всего эти жесты остаются незамеченными, а возможно, и намеренно игнорируются. Но одних жестов недостаточно – необходима еще и эмоциональная динамика, которая побуждает отдельных лиц идти дальше. И даже несмотря на появление поля избыточных возможностей, результат чаще всего оказывается нулевым.

Существует и еще один паттерн, довольно типичный для любых групп, совершающих насилие: группа, стремящаяся ввязаться в драку, является стратифицированной. Одни ее участники особенно агрессивны, другие следуют за ними и присоединяются к ним, тогда как третьи остаются на заднем плане. Последние «падают на хвост» своим друзьям, чтобы побывать на вечеринках, где может произойти насилие, однако эти лица сами редко участвуют в драках – возможно, в их жизни был лишь один или два таких инцидента; обычно они включаются в ситуацию, просто оставаясь на месте, когда начинается драка, поскольку в таких условиях любой, кто не убежал, может рассматриваться как оправданная цель для нападения. Вся группа в целом, включая самых жестких бойцов, не привлекает их к делу и не предъявляет им никаких требований участия в поединке (именно эту роль наблюдателя и взял на себя Джексон-Джейкобс). Как же им удается и дальше оставаться приемлемыми лицами для других участников группы? По-видимому, это объясняется тем, что они выступают одной из составляющих нарративного компонента, оказываясь заинтересованной аудиторией для рассказов о драках; кроме того, они осуществляют оборот культурного капитала группы, распространяя репутации ее ведущих участников и поддерживая дух нарушающего принятые нормы морали действия, которое является визитной карточкой группы. Ведущим ритуалом группы выступает рассказ о драке – для того чтобы пополнять этот нарративный ритуал новыми материалами, нужно время от времени драться, но необходимость в постоянных поединках отсутствует. Слишком большое количество драк может с легкостью перегрузить нарративное сознание группы – вероятно, что в этом пространстве внимания также действует «закон малых чисел»[36].

Поединки ради развлечения существовали и в Ирландии XIX века [Conley 1999], где масштабные драки – как правило, между большими семейными группами – часто вспыхивали на таких веселых мероприятиях, как ярмарки и рынки. Существовал общепризнанный ритуал вызова на поединок: какой-нибудь человек обычно кружил в толпе, время от времени упоминая присутствующих поименно: «Вот Коннорс и Делаханти. А есть ли среди Мэдденов кто-то готовый выступить перед нами?» Следующим признаком готовности к драке было снятие верхней одежды. Если подобающие ритуалы соблюдались, то сообщество относилось к дракам терпимо и даже поддерживало их. Выбор оружия требовалось ограничить кулаками, палками и камнями; ножи считались нечестным оружием, а их использование строго наказывалось властями. Однако наказание за убийство в драке следовало редко, если жертва использовала агрессивные жесты или слова; даже смерть и травмы посторонних лиц (в том числе детей) наказывались или оправдывались с легкостью, поскольку преобладало мнение, что присутствие в момент драки подразумевает неизбежный риск; дети также нередко участвовали в драках, причем никакой четкой границы между старшим и младшим возрастом не проводилось. Ирландские развлекательные потасовки представляют собой зачаточную форму спортивных состязаний, возникавшую там, где еще не было формальной организации соревнований в командных видах спорта. Это был способ инсценировать возбуждение с использованием некоторых из тех же самых драматических ресурсов, которые в иных контекстах получат развитие в качестве организованного спорта и различных форм постановочных поединков между его фанатами.

Потешные бои и слэмы

Чистейший случай драк ради забавы – это потешные поединки, имеющие неприкрыто игровой характер (например, шумные потасовки между детьми, удары кулаками понарошку или имитация боксерского спарринга, которой молодые люди занимаются в моменты прилива бодрости). Эти потешные поединки часто сопровождаются смехом, шутками или восторженными воплями, хотя все это может в большей степени происходить на какой-то одной стороне, которая способна получать гораздо больше удовольствия от происходящего. Как правило, существует более или менее четкая граница между весельем и тем моментом, когда схватка становится серьезной, то есть когда она перестает быть удовольствием. Это наводит на мысль, что у «настоящих» поединков имеется некое отличительное качество, которое легко распознать – несомненно, это возникновение конфронтационной напряженности/страха, ставящее нас перед вызовом преодолеть это состояние и требующее для этого иной эмоциональной ориентации.

Иногда игровая драка выдает себя за нечто серьезное. Это происходит главным образом в таких декорациях, где демонстрация нарушающего нормы поведения обладает престижем, за дракой сложилась репутация развлечения, а одновременно действуют механизмы, сдерживающие увлечение всеобъемлющим насилием. Хорошим примером из этой серии является слэм (mosh pit)[37].

Во время концертов публика, стоящая напротив группы, освобождает определенную зону разного размера для небольшого количества слэм-танцоров, или мошеров[38], – обычно это порядка двадцати присутствующих среди публики из трехсот человек, хотя это соотношение может варьироваться в большую или меньшую сторону. Слэм-дансинг (в нем почти всегда участвуют мужчины) предполагает столкновение с другими танцорами, толчки и размахивание руками, отскакивание друг от друга и от человеческой стены зрителей, подобно машинам, которые столкнулись бамперами. Пит – «яма» для слэма – образуется спонтанно, когда два или три человека начинают врезаться друг в друга в такт музыке; остальные освобождают для них пространство и становятся кругом. Это притворная схватка, участники которой выглядят жестко и сердито, а не смешливо и шутливо. Тем не менее существуют негласные договоренности: не бить соперника слишком сильно, не пускать в ход кулаки и ноги; если кто-то падает, остальные быстро его поднимают. Передний край окружающей толпы участвует в том же действе, беззлобно поглощая удары человеческих тел и направляя утративших контроль танцоров обратно в «яму». Люди, окружающие слэм, являются его неотъемлемой частью, концентрируя внимание, подбадривая танцоров и двигаясь в ритм музыке. Как отметил один из наблюдателей, слэм зависит от круга, и если одна сторона «ямы» остается открытой, он распадается; в одном из случаев группа зрителей слэма отошла за пивом, и танцы прекратились[39].

Главная особенность слэм-дансинга – согласованность псевдонасилия с музыкальным ритмом, поэтому в перерывах между песнями слэм прекращается. Танцы обычно происходят во время той части песни, которая называется «мош», с особенно резкой, громкой и агрессивно звучащей музыкой. Но если мошеры не держат ритм, слэм превращается в серьезную схватку. «Яма» предоставляет коллективную самозащиту от такого поворота событий. Один наблюдатель вспомнил случай, когда никому не известный «мажор» (на нем была одежда, которая ассоциируется именно с этой статусной группой старшеклассников) на концерте вошел в «яму» и сразу же запомнился другим тем, что не слэмился в такт и как будто пытался задеть других. Остальные участники слэма держали ритм, поэтому их лидер подошел к нарушителю и выставил его из «ямы». В небольших слэмах, как правило, спонтанно появляется лидер или блюститель правил – он не входит в число тех, кто начинает формировать «яму», и не является самым агрессивным из танцующих. Как правило, это самый крупный мужчина, который обычно танцует медленнее остальных (хотя и сохраняет ритм), но берет на себя наблюдение за тем, чтобы более мелких слэмеров не затоптали, помогает упавшим встать на ноги или выводит их из «ямы»[40].

Условия, поддерживающие «яму», становятся заметны, когда она распадается. «Яму» легче сохранять, когда она имеет относительно небольшой размер (около восьми футов [2,4 метра] в диаметре); в больших толпах она может увеличиваться до 15 футов [6 метров] в диаметре и более, однако здесь больше вероятность того, что ситуация сорвется в серьезное насилие. Возможно, это результат того, что большие «ямы» возникают на очень крупных концертах, – но если самой непосредственной особенностью, поддерживающей зону слэма, является ее тесная интеграция с окружающей публикой, то отсюда следует, что в круге присутствует наиболее сильное ощущение собственного единства и собственной роли в поддержании слэма, когда он еще достаточно компактен, чтобы участники могли видеть друг друга и двигаться в одном ритме. К другим способам разрушения зоны слэма относится вмешательство посторонних – от полиции до внешних групп с уже сложившейся (и, как следствие, конкурирующей) социальной идентичностью наподобие банд скинхедов. Это соответствует описанному выше паттерну в виде насилия, которое происходит по краям зоны разгула и связано с границами, препятствующими попаданию на эту территорию. Между тем охранники концертов в целом не трогают зону слэма, хотя могут задерживать нарушителей порядка в толпе. Лучше всего зона слэма функционирует в те моменты, когда она саморегулируется – по сути, только тогда она и существует.

Слэм-дансинг представляет собой редкий случай неразберихи, когда каждый участник действа наносит удары во всех направлениях, – и это само по себе выступает свидетельством того, что перед нами всего лишь игра наподобие обливания водой или бросания снежками. Когда слэм перерастает в настоящую драку, она переходит в стандартный двухсторонний режим. Участники слэма четко осознают соответствующие границы. Время от времени вокруг зон слэма действительно происходят настоящие драки – несколько таких случаев описано в имеющихся в распоряжении автора отчетах студентов. В одном из них на панк-концерте присутствовали две большие «бригады» скинхедов, которые собрались на противоположных сторонах зоны слэма и в конце концов вторглись в нее, повстречавшись в центре, чтобы затеять драку между собой; участники слэма, напуганные этой угрозой, прекратили свои танцы и удрали с территории. В другом случае на панк-концерт явился небольшой отряд настроенных подраться молодчиков – они присоединились к танцам в слэме, но более грубо, используя кулаки. Однако участники слэма отказывались драться с ними, что разочаровало двоих из этой группы – они стали драться друг с другом на кулаках. Такие драки явно стоят особняком от танцев в слэме, а в некоторых случаях выступающая на сцене группа прекращает играть, если происходит драка.

По сути, слэм представляет собой ритуал солидарности, в котором присутствуют все компоненты ритуала взаимодействия: телесная собранность, ритмическая вовлеченность во взаимный фокус внимания, нагнетание коллективного бурления до высокого уровня. Имеющее упорядоченную структуру насилие, когда одно тело сталкивается в слэме с другим под общим контролем участников, формирует высокий уровень вовлеченности – не только за счет попадания в один и тот же микроритм, как в большинстве интерактивных ритуалов, но и за счет соприкосновения тел; одна женщина-музыкант считает, что это дает «повод для мужчин прикасаться друг к другу». Как правило, вовлеченность в продолжительное соприкосновение тел имеет сексуальный характер, но в слэм-дансинге любые сексуальные коннотации сознательно отрицаются из‑за жесткой тональности действа наподобие столкновений предплечьями, шуточных тычков и пощечин, при помощи которых выражается солидарность среди спортсменов.

Участники слэма действительно получают травмы; многие выходят из «ямы» с синяками, царапинами и порезами, которые они с гордостью демонстрируют, – один из них, например, спросил свою девушку, считает ли она, что так он выглядит круто. Существуют даже сайты, где участники слэмов публикуют снимки своих травм, чтобы сравнить их с другими. Более точно было бы утверждать, что травмы выступают признаками принадлежности к группе. Участники слэмов считают себя элитной группой, некоторые называют своих товарищей по этому занятию «семьей», хотя большинство из тех, кто находится в «яме» в любой конкретный момент времени, незнакомы друг с другом[41]. Мошеры отчетливо отличаются от других типов молодежных субкультур; они не являются спортсменами и не слишком мускулисты, хотя у некоторых может быть крупная комплекция; кроме того, они обычно не принадлежат к таким группировкам, как скинхеды, которые афишируют насилие в качестве общей модели поведения в любой ситуации. Идентичность мошеров обычно выстраивается вокруг музыки как таковой, преимущественно панка, и включает заодно и манеру одеваться: именно эта группа неформалов в конце 1970‑х годов основала модное увлечение пирсингом, а также стала красить волосы в яркие цвета, делать на голове ирокез и другие экстремальные прически, носить кожаные ремни со стальными шипами и подобные предметы. Это было культурное движение разочарованной молодежи из среднего класса, возникшее отчасти как одна из контркультур старшеклассников, мобилизация которых произошла в последние десятилетия ХX века в ответ на доминировавшую в школьной модели коммуникабельности троицу – «качков», «заводил» и «мажоров» [Milner 2004]. Этот бунт оказался успешным хотя бы потому, что он привел к появлению отдельного анклава с собственным альтернативным культурным стандартом престижа и собственными сборищами, участники которых источают собственное коллективное бурление. Этот сегмент молодежной культуры демонстративно отвергает респектабельность среднего класса, но не опускается до уличной культуры в духе банд представителей из низших слоев. Поэтому ее основным ритуалом является тщательно контролируемое псевдонасилие, отличающее эту субкультуру как от респектабельных, так и от ориентированных на насилие групп.

В заключение рассмотрим это явление в историческом контексте. Окружающая публика фокусирует свое внимание на участниках слэмов, которые становятся дюркгеймовским сакральным объектом в центре пространства внимания группы. Это один из ряда сдвигов в центре внимания во время публичных развлекательных мероприятий. До 1950‑х или 1960‑х годов основной смысл существования музыкальных групп заключался в том, чтобы под них могли происходить парные танцы мужчин и женщин. Танцоры уделяли больше внимания не группе, а друг другу, а во-вторых, другим людям, одновременно находившимся на танцплощадке. В танцевальном этикете, который преобладал до рок-н-ролльной революции 1950‑х годов, существовала статусная иерархия, где различались те, кто танцует и кто не танцует (низкостатусные «цветки у стены» – девушки, не пользующиеся вниманием), и определялось, кому с кем положено танцевать (тем самым выделялись наиболее популярные партнеры по танцам). Даже к довольно известным группам эпохи свинг-бэндов относились просто как к наемным помощникам, благодаря которым можно было потанцевать, а внимание, которое они получали, выражалось в основном в виде вежливых аплодисментов по окончании каждой танцевальной мелодии[42].

По мере повышения статуса музыкальных групп в 1960‑х годах парные танцы приказали долго жить. Зрители кучковались вокруг сцены, чтобы оказаться как можно ближе к знаменитым группам, либо посещали огромные концерты на открытом воздухе, где большинство сидело на земле или на отдаленных местах. В лучшем случае меньшинство людей могли стоять и танцевать в одиночестве на своем месте, а сами их танцы почти полностью состояли из покачиваний телом и движений руками, но без перемещения с места на место (что обязательно заставляет танцоров обращать внимание друг на друга во избежание столкновений). Эти танцоры в одиночку не попадали в центр внимания публики, к тому же они всегда танцевали лицом к группе на сцене (напротив, во времена джиттербага в 1940‑х годах парам, которые танцевали особенно хорошо, предоставлялась вся площадка, а публика собиралась вокруг них и аплодировала). Хотя записи популярных групп продавались начиная с 1920‑х годов, именно в 1960‑х и в последующие десятилетия рок-группы и их звездные участники стали известны прежде всего как медийные фигуры, которые доминировали над своей аудиторией в плане денег и почестей, а также в пространстве ситуационного внимания.

Благодаря слэм-танцорам и «ямам» для моша, появившимся около 1980 года, танцы вновь стали основным центром внимания во время концертов. Видимость насилия они использовали в качестве беспроигрышного способа привлечения внимания, превосходившего восхождение групп к центральной позиции в этом пространстве. Как мы уже успели много раз убедиться, насилие – это самый мощный способ привлечения внимания людей; вне зависимости от того, нравится вам насилие или вы против него, насилие невозможно игнорировать, если оно происходит в непосредственной близости от вас. То обстоятельство, что слэм-дансинг представляет собой лишь псевдонасилие, не меняет данный факт; насилие в целом действительно представляет собой главным образом драматическое шоу, а бахвальство является значимой составляющей любых насильственных конфронтаций. Слэм является блестящим тактическим изобретением, поскольку в нем прекрасно рассчитан масштаб насилия для оптимального эффекта в создании групповой солидарности, расширения ее на ближайший круг зрителей и использования ее для того, чтобы отобрать у группы на сцене центр внимания.

Кроме того, слэм выступает одним из аспектов еще одного статусного бунта, происходящего в границах школьных статусных рейтингов (описанного в работе [Milner 2004] и рассмотренного в главе 5 в контексте травли). Одним из побочных эффектов превращения популярных музыкантов в медийных звезд и вытеснения парных танцев созерцанием музыкальных перформансов стала трансформация музыкальных концертов в место сборищ, альтернативное школьным спортивным соревнованиям, а также школьным танцам и вечеринкам. Именно на этих последних сценах доминировали традиционные школьные элиты – «качки», популярные тусовщики и звезды рынка знакомств. По мере того как потребление популярной музыки становилось центральным моментом идентичности в рамках молодежных культур, оно заодно стало поддерживать более существенный плюрализм в иерархии студенческих статусов. Панки и другие группы альтернативной культуры обзавелись собственными площадками, где могли предаваться собственному коллективному буйству, доминируя в своих пространствах эмоционального внимания. Мошеры стали передним краем панк-культуры, привлекая внимание в рамках своих главных культурных ритуалов и мест сборищ. Не вызывает удивления сильный антагонизм между мошерами и «качками» – их главными оппонентами в деле использования контролируемого насилия в конвенциональной молодежной культуре[43].

Все эти замысловатые явления можно назвать бунтом аудитории в эпоху господства шоу-бизнеса. Этот процесс представляет собой дифференциацию сложных групп с общими интересами, претендующих на элитный статус в рамках как молодежной культуры, так и популярной развлекательной культуры в целом. В следующей главе мы проследим аналогичные тенденции в мире спорта.

Глава 8