Динамика и структура насильственных ситуаций
Глава 9Как начинаются – или не начинаются – поединки
До этого момента предметом нашего рассмотрения было то, каким образом люди участвуют в поединках, однако у нас по-прежнему нет ответа на вопрос, почему они это делают. Выше этому вопросу намеренно не придавались особое значение или приоритет. Как правило, в качестве ответов на него предлагаются теоретические построения о первоочередных мотивах, где постулируются тот или иной базовый интерес либо некое всеобъемлющее соображение: люди участвуют в поединках ради чести, материальной выгоды, коллектива, власти, маскулинной идентичности, распространения собственных генов, удовлетворения культурных императивов. Мне представляется, что данная исследовательская стратегия уводит с верного пути объяснения того, кто именно участвует в поединках, с кем, когда и как.
Во-первых, какими бы ни были мотивы или интересы для участия в поединках, которые могут присутствовать у отдельных лиц или групп, перевешивающая все эти обстоятельства эмпирическая реальность заключается в том, что в большинстве случаев они не вступают в бой. Они делают вид, что хотят поладить друг с другом, идут на компромисс, вывешивают мирные декларации на фасаде, но ведут хитрые маневры за кулисами, блефуют, разражаются угрозами и оскорблениями и сплетничают, причем чаще это происходит за глаза, чем лицом к лицу с противником. А когда дело действительно доходит до насилия, определяющие условия для него преимущественно возникают в краткосрочном взаимодействии соперников. Теория мотивов для поединка здесь мало что объясняет, потому что между наличием мотивов и реальным совершением насилия на их основании пролегает большое расстояние.
Во-вторых, выносить суждения о мотивах – дело зачастую сомнительное. Фрейдистские, марксистские и прочие подобные теории печально известны своими интерпретациями каких угодно событий с точки зрения своего предпочтительного мотива. Поэтому попробуем перевернуть гештальт и начать с ситуационного процесса. Мотивы, как правило, возникают по мере того, как конфликт накаляется; когда происходит эскалация ситуации, у вовлеченных в нее лиц начинает появляться представление о том, ради чего они готовы драться. В тех случаях, когда насилие зашло слишком далеко, у тех, кто его творит, зачастую нет отчетливого представления о том, почему они продолжают делать то, что делают. Поединок и мотив приобретают структуру и артикулируются одновременно, как часть одного и того же процесса. Если наблюдать за его участниками на протяжении длительного времени, то их высказывания, как правило, отличаются непоследовательностью и смещаются в разные стороны. Мотивы представляют собой категорию «народного» (folk) осмысления происходящего, которая используется участниками событий (для их объяснения самим себе), а также различными внешними фигурами, такими как журналисты, юристы и официальные лица, которым необходимо представить публичное объяснение того, почему инцидент насилия имел место, – здесь перед нами один из аспектов процесса закрывания ситуации, когда происходит социальное определение уже случившихся реалий, с тем чтобы объявить их завершенными. Многочисленные неустойчивые объяснения содержания конфликта выступают одной из составляющих текстуры самого действия, а не чем-то стоящим за ним и направляющим его, подобно кукловоду, дергающему за ниточки (см. общую формулировку в работе [Fuchs 2001]).
При описании различных конфликтов в предшествующих главах мы включались в ситуацию в тот момент, когда конфликт уже заходил довольно далеко, вплоть до грани насилия, а затем наблюдали за тем, как оно разворачивается. А в этой главе мы сделаем шаг назад, вплотную обратившись к начальным стадиям конфликта, чтобы понять как то, за счет чего конфликтное взаимодействие «залипает» на этом этапе, так и то, что заставляет его – в исключительных случаях – срываться в туннель насилия.
Пререкания, не выходящие за пределы нормы: сетования, нытье, перепалки, ссоры
Для начала обратимся к регулярным ситуациям пререканий (acrimony) – мелким сетованиям и ссорам в повседневной жизни. Существует расхожее представление, согласно которому мелкие ссоры нагромождаются друг на друга, усугубляют друг друга и накапливаются, пока в конце концов не происходит взрыв[1]. Однако данное простое объяснение чрезвычайно нерепрезентативно по отношению к тому, что происходит в обычных случаях. После того как насилие случилось, зачастую можно выстроить некий сюжет, где оно получит ретроспективную связь с постепенным нагнетанием давления/напряженности, которые усугубляются, закипают и подогреваются, – однако в большинстве случаев ссоры имеют нормальный, упорядоченный и ограниченный характер. Чаще всего насилие остается по ту сторону невидимой стены – того барьера напряженности/страха, из‑за которого осуществить его сложно. В расхожем представлении, напротив, считается, что совершить насилие просто – для этого нужно лишь накопить достаточно пара, чтобы он сорвал крышку. Но, как мы уже убедились, насилие является сложным социальным действием, а гораздо чаще все ограничивается совершением социальных ритуалов, когда стороны конфликта лишь делают вид, что дерутся, но сводят этот поединок к набору условных жестов.
Эти жесты проявляются в двух формах – во-первых, словесные пререкания, а во-вторых, пустые угрозы и бахвальство. Словесные пререкания представляют собой мягкую форму конфликта лицом к лицу, характерную для представителей среднего класса; их диапазон варьируется от спокойного до раздражительного и саркастического (то есть посылания недружественных сигналов по паралингвистическому каналу) тона и далее вплоть до яростных эмоциональных вспышек. Но даже эти вспышки – громкие крики друг на друга, топанье ногами, заявления о разрыве отношений – сами по себе не являются насилием. У нас нет данных о том, как часто происходят различные виды ссор, но представляется справедливым предположение, что, во-первых, лишь в меньшинстве случаев их участники доходят до высокой степени гнева, а во-вторых, лишь меньшинство ссор, вызванных гневом, приводит к последующему насилию. Далее мы проследим, благодаря каким видам механизмов взаимодействия ссоры в большинстве случаев обычно остаются в нормальных рамках и каковы те особые обстоятельства, которые способствуют тому, что отдельные ссоры выходят за крайние пределы этих рамок и оборачиваются реальным насилием[2].
Еще одной разновидностью жестов, служащих заменителем насилия, выступают пустые угрозы и бахвальство. Опять же, если подходить очень схематично, то здесь перед нами нечто противоположное ссорам в границах вежливости, характерным для среднего класса; архетипом в этом случае выступают маскулинные – по сути, мачо – молодые люди из рабочего класса/низших слоев, а исторически это сфера воинов, профессионалов в бою. Может показаться очевидной вещью, что бахвальство ведет к насилию, поскольку оно является одной из составляющих культуры тех, кто привык драться. Но при этом игнорируется один маленький грязный секрет насилия – а именно тот самый барьер напряженности/страха, благодаря которому участники драк (когда они действительно происходят) ведут себя неумело и гораздо больше машут руками, чем действительно дерутся. Таким образом, вместо определения мачистской культуры в качестве культуры насилия более точным и более раскрывающим ее суть было бы считать ее культурой бахвальства и заявлений c угрозой совершить насилие. Культура мачизма, крутых парней и экшен-сцен в основном сводится к созданию инсценированных впечатлений о насилии, а не является насилием как таковым.
Здесь перед нами возникает аналитическая проблема. Мир показных угроз и бахвальства представляет собой повторяющийся набор ситуаций. По большей части они находятся в равновесии, не выходя за собственные пределы, но иногда это действительно происходит. Крутые парни преимущественно выполняют свои ритуалы, рассказывая истории о насилии, похваляясь собой в агрессивной манере, вступая друг с другом в агрессивные вербальные и невербальные игры. Но порой происходит эскалация этого мнимого насилия, оно выплескивается через край и становится настоящим. При каких условиях это происходит? Промежуточным шагом выступает зона бахвальства, где совершаются угрожающие жесты, в особенности когда происходит сочетание вербальной и паралингвистической жестикуляции в ругательствах и оскорблениях. Может показаться, что именно здесь возникает неминуемая грань насилия, и действительно, все перечисленное может выступать фактическим сопровождением насилия. В то же время бахвальство заодно выступает обычным способом оставаться на грани насилия или же просто отступить от нее: многие потенциальные драки сходят на нет именно потому, что в ритуале взаимного бахвальства происходит установление равновесия.
Ритуальная инсценировка воинственности представляет собой авансцену в духе Гоффмана, а закулисьем этой сцены выступает ощущение использования перформанса в качестве заместителя насилия. В процессе инсценировки устанавливается различие между осведомленными фигурами и аутсайдерами – между теми, кто понимает постановочный характер происходящего, и теми, кто ведется на эту инсценировку. В качестве простейшей разновидности этого различия можно привести такой пример стратификации: крутые парни с их бахвальством, с одной стороны, и те, кого оно запугивает, с другой. Именно эту инсценировку Элайджа Андерсон называет термином «уличный кодекс».
Ирвинг Гоффман [Гофман 2009] описывал базовые параметры нормальных ограниченных пререканий, происходящих в повседневном взаимодействии, термином «работа лица», которая представляет собой ритуальный процесс упорядоченного приспособления людей друг к другу[3]. Люди стараются сохранять свое лицо, свои притязания на то, чтобы быть теми, кем они сами себя выставляют (по меньшей мере в конкретной ситуации), и помогают другим делать то же самое. Диалогическое взаимодействие и другие аспекты встреч лицом к лицу представляют собой кооперативную игру, в которой каждый позволяет другому сохранять иллюзорное представление о собственной идеализированной личности, которое обе стороны демонстрируют по этому случаю. Участники игры претендуют на то, чтобы показать себя с разных сторон: в качестве обладателя относительно высокого социального статуса, носителя подобающей морали, искушенного знатока «внутренней кухни» в какой-нибудь сфере, – все это делается на дружественной волне с собеседником, с добродушием и непринужденностью в конкретной ситуации. Либо же участники игры просто стремятся продемонстрировать друг другу, что умеют вести социальное взаимодействие. Но на что бы они ни претендовали, они стремятся избегать способов разрушить эти притязания как собственными действиями, так и со стороны другого. Поэтому собеседники используют и допускают другому расплывчатые утверждения и полуправду, не обращают внимания на чужие промахи и ведут себя тактично, чтобы вопиющие противоречия и обманы были затушеваны как можно более гладко. Если же какой-то неприкрытый провал всплывает на поверхность и явно признается, то обычно начинается ритуальная работа по исправлению ситуации, с тем чтобы можно было принести и принять извинения; вместо затягивания этих неловких моментов все обычно стараются как можно быстрее оставить их в прошлом, дабы вернуть гладкую поверхность внешних впечатлений.
Источником для анализа Гоффмана выступали учтивые представители среднего и высшего классов британского и американского общества середины XX века, поэтому не вполне понятно, в какой степени его можно применять к другим историческим периодам, другим культурам, а также разным возрастным, социально-классовым и этническим группам. Тем не менее можно утверждать, что именно так выглядит стандарт «хорошего поведения» для перечисленных прочих групп в современных западных обществах, а также определенно и за его пределами[4]. Этот стандарт можно взять за отправную точку для постановки следующего вопроса: если принимать во внимание ритуальные сдержки, которые резко ограничивают пререкания, то каким образом возникают и становятся выраженными конфликты в ситуациях, подчиненных подобным адаптивным требованиям? У самого Гоффмана здесь предлагаются два пути.
Во-первых, действуя в рамках правил учтивой игры, вы можете заняться «агрессивными приемами работы лица». Признавая склонность других людей принимать извинения, вы можете посмотреть, какие обиды могут сойти с рук, а учитывая стремление других не задевать чужие чувства, можно хитроумно разыгрывать уязвленность и провоцировать попытки исправить положение (когда это делается на протяжении длительного времени, иногда используется формулировка «запуск чувства вины»). Критику в адрес других людей, в особенности их ситуационных претензий быть чем-то большим, чем то, на что они способны, можно предпринять исподтишка при помощи косвенных намеков, сохраняя при этом невербальную ауру вежливости и дружелюбия. «Когда очки набирают за счет намеков на социальное положение, такое поведение иногда называют снобизмом; если в ход идут намеки на моральную нечистоплотность, это обычно называют „вставлять шпильки“; в обоих случаях приходится иметь дело с качеством, известным как „стервозность“» [Гофман 2009: 40–41]. Агрессивная игра может приобрести двусторонний характер, когда жертве уничижения удается ловкий и уместный ответ, который обладает дополнительным эффектом демонстрации того, что вербальный агрессор был не так уж хорош в игре взаимодействия, как стремился продемонстрировать. Тем самым в ситуационной самопрезентации этого лица образуется брешь, и игра не только возвращается в равное положение, но и награждает контратакующего дополнительными очками. Как отмечает Гоффман, такие игры обладают наибольшей действенностью при наличии аудитории, которая фактически выступает в роли рефери и судьи, протоколирующего счет, причем все это происходит скрытно, за фасадом позы учтивой цивильности.
Второй путь к конфликту появляется там, где ритуальные исправления ситуации выполняются неграмотно или не принимаются. Игра в основе своей имеет кооперативный характер, и это требует от каждого готовности принять тактичные средства защиты от обид. Поверхностные извинения и оправдания обычно признаются за чистую монету, но если лицо, чувствующее себя оскорбленным, их не принимает, единственная альтернатива – «устроить сцену». Это значит прямо заявить о нанесенной обиде и потребовать немедленных действий, которые окажутся более унизительными, нежели в том случае, если бы уладить конфликт можно было без лишних слов. Но этими действиями оскорбленный нарушает конвенциональные внешние вежливость и такт, демонстрируя себя не слишком выдающимся мастером взаимодействия. В результате, сколь бы справедливыми ни считались действия по отношению к исходному оскорблению, ситуационно этот изобличитель нарушений взаимодействия занимает неверную позицию относительно средств, как поправить дело. Баланс сил несколько смещается в сторону обидчика, который может почувствовать себя смелее, чтобы сопротивляться дальнейшему ритуальному унижению; теперь у того, кто оскорблен, мало альтернатив, кроме гнева, а возможно и вспышки насилия, либо отказа от столкновения в состоянии «вне себя». В столкновениях между взрослыми представителями среднего класса, сохраняющими учтивость, эскалация до физического насилия может привести к серьезной потере лица[5], поэтому основными ответными мерами, на которые готово пойти большинство людей, являются уход в гневе и разрыв отношений. Опытный специалист по агрессивной игре лица (во времена Гоффмана таких людей называли «язвами»[6]) может сыграть на ощущаемой у своих собеседников эмоциональной переломной точке, подталкивая их к вспышке, которая уничтожает их репутацию.
В контекстах, где господствует учтивый ритуальный порядок по Гоффману, выражение гнева в целом отстоит довольно далеко от реальных поединков, а иногда выступает и их противоположностью. В рамках административной политики внешне дружелюбные и обходительные манеры поведения являются de rigueur [обязательным атрибутом, фр.] в любых ситуациях, прежде всего в конфликтных. Стандартная тактика юристов и участников дебатов заключается в том, чтобы попытаться разгневать оппонента, а затем использовать сам факт гнева как доказательство того, что аргументы противника эмоциональны, а не рациональны, и не стоят того, чтобы к ним прислушиваться. Люди, попавшиеся на этот прием, как правило, еще больше злятся, потому что их убежденность в чем-то, во что они твердо верят, берется и превращается в оружие, направленное против них самих. Уловка юриста заключается в том, чтобы вызвать срыв в ситуационной самопрезентации человека в качестве грамотного участника взаимодействия и использовать это для того, чтобы отвлечь внимание от сути излагаемой позиции. Разумеется, такие мероприятия с правовой тематикой или проходящие в каких-то других организациях представляют собой сверхучтивые, находящиеся на переднем крае сцены ситуации, в которых вся очередность высказываний строго контролируется формальным протоколом, а если насилие происходит, то оно оказывается скандальным разрывом регламента, который требует сурового наказания и означает, что позиция стороны, которая прибегла к насилию, так или иначе фактически окажется проигранной. Это ограничение на применение насилия является крайней, но в остальном типичной особенностью взаимодействия в той части общества, которая притязает на «приличный» или учтивый статус.
Базовый уровень социального взаимодействия подразумевает, что его участники приспосабливаются друг к другу. Исследователи в области конверсационного анализа, которые занимаются детальным изучением разговоров, записанных в естественной обстановке, приходят к выводу, что их участники отдают предпочтение согласию друг с другом [Heritage 1984; Boden 1990], а для публики, очевидно, легче выражать приятие, чем неодобрение [Clayman 1993]. Как же в таком случае происходят обычные пререкания? Рассмотрим четыре их вида, расположив их в примерном порядке возрастания интенсивности.
1. Сетования (griping) представляют собой разновидность разговоров в негативной тональности, которые ведутся о третьих лицах, не присутствующих в момент беседы. Эта практика включает высказывание недовольства в чей-то адрес, «страшилки» о других людях или сардонические комментарии по поводу их действий. В этом случае вербальная агрессия не обязательно и не в большинстве случаев приводит к конфликту, не говоря уже о насилии.
Сетования могут выступать некой формой развлечения, когда беседа заполняется какими-то темами для обсуждения, представляющими определенный драматический интерес. Это можно наблюдать в последовательности тем для разговоров во время публичных мероприятий представителей среднего класса наподобие званых ужинов. Обычно в начале разговора присутствующие обходительно и добродушно проявляют интерес к другим участникам мероприятия – тем самым задается его тональность как праздничного события. Затем на первый план, как правило, выходят разговоры о шопинге, в которые иногда вторгается осознание того, что в данной теме отсутствуют люди, поэтому они перемежаются такими общими предметами для беседы всех участников, как еда, рестораны, путешествия и развлечения. Далее в последовательности тем обычно идет политика (если присутствующие относятся к одной и той же части политического спектра) – разговоры о ней преимущественно принимают форму стереотипных сетований на глупость и возмутительное поведение политиков из противоположного лагеря. Политические разговоры обычно замедляют ход вечера, поскольку ими легко заполнять время, ведь они основаны на разделяемых всеми эмоциях и не требуют особых размышлений: их участники с удовлетворением повторяют хорошо им известные обидные формулировки в адрес политических оппонентов, применяя их к подробностям последних новостей. Сетования политического характера представляют собой легкий способ поддержания разговорного ритуала, в особенности когда участники сборища в действительности недолюбливают друг друга либо у них не так уж много уместных для праздничного случая или просто забавных ресурсов для беседы, которыми можно было бы поделиться. (Можно проверить такую гипотезу: чем приятнее вечеринка, тем меньше времени люди тратят на разговоры о политике или прочие разновидности сетований.) Подобные сетования, предметом которых становятся темы общего характера, не порождают серьезной личной солидарности, поскольку они остаются на переднем плане сцены и не подразумевают тесных связей между людьми, которые участвуют в таких разговорах. Напротив, сплетни, в особенности злонамеренные, могут быть чрезвычайно занимательными, поскольку тот, кто их распускает, может предстать в качестве лица, причастного к некой «внутренней кухне», и острослова, а слушатели могут оказаться в роли привилегированной аудитории. Особенно часто так происходит, когда сплетни распускаются внутри и вокруг какой-либо элитной группы наподобие высшего общества или литературных кругов [Капоте 2019; Arthur 2002: 159–185].
Сетования на отсутствующих лиц, связанные с личными целями участников разговора, – на чьего-то начальника или чьих-то коллег, чью-то работу, чьих-то знакомых и друзей, – неявно находятся в глубине сцены. Тот факт, что подобные сетования не предназначены для ушей тех, кто является их фигурантом, подразумевает ощущение близости между участниками разговора. Так выглядит один из вариантов принципа, согласно которому конфликт с посторонними порождает солидарность во всей группе. Следовательно, для повышения локальной солидарности с нашей позицией мы можем педалировать конфликты или даже фабриковать их; такие действия могут выступать одним из ситуационно возникающих мотивов для создания злонамеренных сплетен. В данном случае конфликт вновь выступает не столько мотивационной силой, существующей изначально, сколько некой социальной конструкцией.
2. Нытье. Этим понятием обозначаются жалобы, адресованные собеседнику в рамках непосредственного взаимодействия. Такие жалобы едва заметны; предполагается, что они будут оставаться в рамках, не угрожающих взаимодействию. В то же время они запросто переходят в хронические конфликты слабой интенсивности – острые конфликты в таких случаях встречаются реже. Нытью присуща эмоциональная тональность несильной, скулящей боли, оно представляет собой выражение – а по сути, инсценировку – слабости. От нытика не исходит угроза эскалации к гневу или насильственной атаке – он оставляет все это на усмотрение собеседника, и действительно, нытье, как правило, провоцирует ту или иную атаку, поскольку, как мы уже убеждались выше, нападение на слабого является наиболее распространенным механизмом насильственных столкновений. Нытье имеет повторяющийся характер, а следовательно, оно опустошает и раздражает того, к кому оно обращено, и этот момент выступает одним из объяснений того, почему последний в итоге может перейти к контратаке.
Подобные ответные атаки обычно не отличаются жесткостью, и это способствует сохранению цикла, поддерживающего продолжение нытья. Нытик может рассчитывать на то, что на него будет совершена атака, поэтому нытье – сознательно, а скорее всего бессознательно – представляет собой попытку взломать ситуацию и превратить себя в центр внимания. Это один из вариантов закулисной уловки по Гоффману, направленной на то, чтобы заставить другого выйти из нормального потока инсценированного взаимодействия, «достать» другого, повторяя небольшие и относительно ненавязчивые действия, пока другой не ответит взрывом гнева, и тем самым возлагая на него бремя ответственности за разрушение ситуации. Именно такие сцены часто разыгрывают со своими родителями маленькие дети[7].
3. Более напряженной стадией обычных пререканий являются перепалки – открытый вербальный конфликт. Перепалки могут быть четко ограничены конкретной темой, что определяет относительно благонамеренный характер их ведения, когда люди «соглашаются на несогласие». Некоторые перепалки намеренно инсценируются в качестве стандартной формы развлечения; у мужчин случайные или компанейские встречи часто сопровождаются спорами о достоинствах спортивных команд, о том, кто из спортсменов сильнее, и т. п.
4. Перепалки могут перерастать в серьезную ссору: вербальная дискуссия, имеющая большую значимость, обычно касается отношений между самими спорщиками. Словесные маркеры наподобие формулировок «Ты всегда…» или «Почему ты всегда…» претендуют на уровень обобщений, и это явно исключает возможность удержать спор в ограниченных ситуационных рамках. Ссоры, как правило, повторяются – обычно они представляют собой разновидность обставленного защитными механизмами ограниченного поединка с негласными договоренностями о том, какие приемы могут быть использованы. В типичных случаях такими приемами выступают различные виды гоффмановской агрессивной работы лица, иногда заканчивающиеся взрывами гнева, а поскольку цикл воспроизводится, каждый такой взрыв рано или поздно завершается гоффмановским же ритуалом исправления ситуации – извинениями, примирениями или просто молчаливым согласием игнорировать случившееся и вернуться к обычному инсценированному взаимодействию[8]. Повторяющиеся ссоры оказываются чем-то вроде семейной версии хоккейных матчей, в которых нарушения и наказания стали неотъемлемой частью ожидаемого хода игры.
Типичная модель поведения в разговорах заключается в том, что люди более любезны с незнакомцами, чем с членами своей семьи. В работе Гэри Бёрклера и его коллег [Burchler, Weiss, Vincent 1975] это демонстрируется на примере сравнения разговоров в приемной у врача. Возможность для регулярного и многократного повторения мелких ссор обеспечивают сила приверженности социальным узам или безопасность институционализированных отношений [Козер 2000]. Ссоры не обязательно связаны с нагнетанием обид; повторяющиеся ссоры не столько «откладываются в долгий ящик», сколько возникают в довольно свободном режиме – просто потому, что это не требует особых затрат. Ссоры не обязательно предполагают глубокие разногласия или ревность – они могут выступать одной из составляющих предсказуемого, рутинизированного потока, способом поддержания разговора и избегания скучных моментов[9]. В тех отношениях, где существует стабильный баланс сил, домашние ссоры выступают эквивалентом герметичных споров на тему спорта, но с более высоким уровнем эмоций и с более высокими ставками, что делает их более захватывающей игрой. Таким образом, именно ссоры выступают основным занятием – да-да, именно основным занятием – в отношениях «любви/ненависти», которые обычно предстают в самоосознаваемом образе особенно драматичных и «бурных».
Анализируя видеозаписи сеансов семейной психотерапии и других разговоров среди пар, Томас Шефф и Сьюзан Ретцингер [Scheff, Retzinger 1991; Retzinger 1991] детально демонстрируют, что в повторяющихся ссорах между семейными партнерами имеется определенная последовательность действий, обнаруживая микроинтеракционные паттерны, которые нарушают нормальный порядок и координацию солидарности при взаимодействии. В одной из работ Шеффа [Scheff 1990] этот сохраняющийся уровень напряженности предстает как тревожное ощущение стыда – негативное чувство по отношению к самому себе, возникающее из‑за того, что наше представление о себе не подтверждает свою истинность во взаимодействии. В рамках теории ритуала взаимодействия то, что Шефф именует стыдом, можно рассматривать как нарушенную настройку, пример неудачного ритуала взаимодействия. Стыд, который не признается, попадает в открытое социальное сознание, а исправление этой ситуации происходит при помощи восстановления взаимодействия, – такой стыд Шефф называет «игнорируемым стыдом»: он может быть изгнан из сознания посредством внутреннего замкнутого контура переживания стыда за то, что мне стыдно. Однако его проявления никуда не исчезают, о чем свидетельствуют нюансированные характерные признаки напряженности в позах и речи. Накопленная напряженность стыда, в особенности если она усиливается стыдом за то, что стыдно, трансформируется в гнев, когда он в конечном итоге вырывается наружу в вербальном действии. Опозоренные люди продолжают нарушать настройки взаимодействия разными способами – тонкими и не очень, – используя агрессивную работу лица, о которой пишет Гоффман. Это, в свою очередь, порождает еще больший стыд со стороны другого. Ссора продолжается в виде ответного цикла пристыживания друг друга, дополняемая внутренними циклами каждого ее участника, в рамках которых происходят подавление или игнорирование признания стыда и разрешение ему перерасти в гнев.
Хотя супружеские разногласия и подобные затяжные ссоры между людьми, связанными тесными отношениями (близкими друзьями либо родителями и детьми), проходят через этот стандартный сценарий повторяющихся раздоров, усиливаемых вспышками гнева, они, как правило, стабилизируются именно на этом уровне. Вспышки гнева оказываются настолько враждебными, насколько это возможно без дальнейшей эскалации с переходом в насилие, так что после такой вспышки настроение возвращается к привычной рутине частичной настройки на взаимодействие и ее разрушительной дезорганизации. Однако хотелось бы подчеркнуть, что механизмы объяснения повторяющихся ссор, представленные в теории Шеффа, не объясняют тех случаев, когда происходит насилие. В большинстве случаев насилие не происходит, а для того, чтобы оно случилось, требуются особые характеристики ситуации, – именно их поиск и предпринимается в этой главе.
Одним из способов оказаться на грани насилия выступает эскалация ссор. Но, к разочарованию читателя, здесь придется прервать последовательность предшествующих рассуждений, поскольку нам необходимо вернуться к цепочке уже предпринятых шагов, чтобы учесть еще один путь, который приводит к грани насилия.
Бахвальство и пустые угрозы
Бахвальство (boasting), как правило, находится за рамками учтивого ритуала разговоров представителей среднего класса. В некой завуалированной форме оно все же присутствует и в этом ритуале, однако учтивость манер заключается в том, чтобы не вы сами хвалили себя, а другие люди сделали это за вас, после чего вы сможете благодарно возразить и тем самым продемонстрировать свою скромность[10]. Прямолинейное показное хвастовство и гордость за свои достижения в целом ограничиваются частными, закулисными ситуациями, выступая чем-то вроде постыдной демонстрации эгоизма, которая допускается перед близкими людьми; например, подобную аудиторию обеспечивают родители для гордыни своих детей. Но даже такие ситуации подразумевают, что бахвальство должно ограничиваться гордостью и радостью от реальных достижений, а не общими заявлениями о себе или конкретными оскорблениями соперников как тех, кто вам и в подметки не годится. В этом случае учтивый «гоффмановский» стиль также выступает базовой линией, в соотношении с которой можно увидеть, что именно происходит в той социальной среде, где бахвальство носит неприкрытый характер.
Бахвальство характерно для мужских компаний и молодежи. Сегодня это явление более типично для низших слоев общества, чем для средних и высших, а в прошлом оно было чрезвычайно заметно в воинственных обществах наподобие викингов, где стереотипный ритуал бахвальства был одной из составляющих праздничных развлечений, а также предварял сражения [Bailey, Ivanova 1998; Einarsson 1934; Robinson 1912][11]. Но даже в перечисленных группах бахвальство носит ситуационный характер: оно демонстрируется при наличии подходящих поводов, а не ежеминутно. Хотя порой бахвальство перерастает в насилие, описанная Гоффманом учтивость среднего класса организована таким образом, чтобы избегать любых открытых шагов в направлении насильственных столкновений – вполне возможно, что именно по этой причине бахвальство и превратилось, по сути, в табу для учтивого общества.
Бахвальство выступает в двух разновидностях: как общее заявление о статусе того или иного лица «по жизни» и как похвальба в лицо непосредственному сопернику. Последний случай более очевидным образом оказывается вызовом и провокацией, однако с точки зрения влияния на взаимодействие два указанных вида бахвальства, возможно, мало чем отличаются друг от друга. Достойный исследования вопрос состоит в том, какой из них – обезличенный или персональный – с большей вероятностью может привести к насилию. Утверждение «Я самый великий» не так уж отличается от утверждения «Я более велик, чем ты», поскольку последнее уже подразумевается в первом, хотя оно не настолько прямое, а следовательно, вызов оказывается легче проглядеть. Еще важнее то, что манера бахвальства во многом одна и та же: это ярко выраженная претензия на то, чтобы находиться в центре внимания и тем самым господствовать над вниманием других. Бахвальство в общем виде может вызвать возражение – саркастически косвенное или прямолинейное – кого-то из присутствующих, которое делается просто из ощущения, что хвастун слишком много из себя строит, причем это возражение звучит в порядке развития разговора, а не потому, что слушатель полагает чьи-то хвалебные утверждения не соответствующими действительности.
Между тем бахвальство зачастую происходит в тональности кипучего веселья. Именно так нередко выглядит основная составляющая разгульных ситуаций, праздничных сборищ мужских коллективов, в особенности во время реальных или шуточных состязаний наподобие спортивных мероприятий. Бахвальство здесь оказывается одним из аспектов развлечения. Персональное бахвальство также может восприниматься благодушно – как демонстрация хорошо подвешенного языка, забавных гипербол и экспромтов, – прежде всего, когда в этот момент присутствуют зрители. В данном случае напористое бахвальство имеет ту же самую структуру, что и описанное Гоффманом агрессивное использование работы лица в учтивых беседах представителей среднего класса, в которых умение вставить утонченно задиристую ремарку признается в качестве некой формы словесного мастерства. В то же время имеется существенная разница в последствиях, когда проигравший в хвалебном состязании не принимает поражение с достоинством. Если вежливому участнику разговора приходится смириться с тем, что кто-то превзошел его в словесном поединке, либо же попытаться предпринять дальнейшие словесные «подкопы» – но не более того, – то проигравший в хвалебном состязании может воспринять поражение как серьезный вызов своему достоинству и дать сдачи, приступив к насильственным действиям.
Состязание в бахвальстве постепенно переходит в оскорбления, которые по-прежнему могут восприниматься как некое развлечение и с добродушным юмором, если они остроумно сформулированы[12]. Но за определенной чертой оскорбления и похвальбы превращаются в угрозы. Теперь словесная борьба за доминирование в пространстве внимания уже не имеет обобщенного и гипотетического характера – она грозит перерасти в насильственную схватку. Тот, кто переходит к насилию, всегда одерживает по меньшей мере мгновенную победу: он успешно претендует на внимание других и, как правило, резко снимает с повестки все остальные темы разговора. Эта победа может быть недолгой, а ее цена – как физическая, так и социальная – может оказаться очень высокой, однако для многих этот стимул становится приемлемым, поскольку иначе ситуация будет проиграна.
Пустые угрозы (bluster) являются последним шагом перед насилием – они выступают демонстрацией нацеленной опасности и гнева, направленного непосредственно на противника. Пустые угрозы могут быть первым шагом в схватке, попыткой запугать противника, заставить его дрогнуть, получить перед ним преимущество и возможностью, подходящей для нанесения удара. В то же время пустые угрозы могут быть и ходом, который предотвращает и заменяет насилие. В таком случае они представляют собой попытку напугать противника, чтобы тот отступил и уклонился от схватки, а также инсценированной самопрезентацией, которая позволяет нападающей стороне выглядеть более храброй и компетентной в поединке, чем есть на самом деле.
В наиболее явном виде все это предстает в военных сражениях, где значительная часть боевых ситуаций заключается в демонстрации намерений [Grossman 1995], когда огонь ведется больше ради того, чтобы произвести шум, нежели всерьез нацелен на врага. С. Л. Э. Маршалл [Marshall 1947] делает акцент на том, что солдаты поддерживают боевой дух и солидарность в своем коллективе, громко перекрикиваясь друг с другом, а также истошные крики могут быть направлены в сторону неприятеля, чтобы запугать его. В традиционных обществах существуют собственные традиционные боевые кличи – от визгов и имитации звуков животных в племенных сражениях до улюлюканья или длинных ритмичных трелей, которыми арабские женщины воодушевляют бойцов[13]. Запугивание противника голосом эффективно практиковали японские солдаты во время боевых действий в джунглях во время Второй мировой войны, а в сражениях Гражданской войны в США, в ходе которой войска часто прятались друг от друга в лесах, «клич повстанцев» был приемом армий Конфедерации. Улисс С. Грант [Grant 1885/1990: 55–56] описывает и такой случай, произошедший в Техасе во время войны между США и Мексикой. Пробираясь вместе с несколькими всадниками через массив высокой травы, он был встревожен шумом, который спутники приняли за большую стаю волков, готовых к нападению, – в действительности же оказалось, что там было всего два волка, которые прекратили издавать звуки и пустились наутек, когда всадники приблизились к ним. Таким образом, главная задача угроз заключается в том, чтобы преувеличить масштаб опасности с безопасного расстояния.
Выше уже упоминалось, что драматическое впечатление производит звук разбивающегося стекла, хотя чаще всего он используется в качестве средства запугивания. Как демонстрируют британские опросы жертв насилия, в 10% случаев нападений, сопровождавшихся употреблением алкоголя, кому-то угрожали бутылкой или стаканом – правда, практически ни в одном из подобных инцидентов они не пошли в ход в качестве оружия [Budd 2003: 17].
Агрессивное использование пустых угроз иногда встречается в ситуациях устрашения на расовой или классовой почве. Подобные инциденты можно наблюдать на улицах таких крупных городов, как Филадельфия, на окраинах районов, где живут представители белого среднего класса. Соответствующие примеры анализирует в своей работе Элайджа Андерсон [Anderson 1990], а следующий случай – из собственных наблюдений автора:
Неряшливо одетый чернокожий мужчина беспокойно ходит взад-вперед по тротуару около круглосуточного магазина, громко кричит и ругается, пугая большинство прохожих, которые вынуждены переходить на другую сторону улицы или огибать его на приличном расстоянии. Однако ничего не меняется – описанная ситуация продолжается долгое время без каких-либо дальнейших подвижек в сторону насилия. В полицейских сводках за этот день не упоминалось о каких-либо происшествиях в данном районе.
В еще одном моем личном наблюдении линия конфронтации имеет классовый, а не расовый характер:
Белый бездомный мужчина стоит на тротуаре напротив Риттенхаус-сквер [Филадельфия], потрясает кулаками и произносит ругательства в направлении площади, но не переходит улицу. Сама площадь расположена посреди жилого района, где обитают представители высшего среднего класса, здесь часто встречаются полицейские патрули, а попрошайкам тут находиться строго запрещено, хотя их можно встретить на прилегающих улицах с магазинами. Бродяги, приближаясь к этой запретной зоне, демонстрируют ощутимое беспокойство. Очевидно, что оно не просто связано со страхом перед полицией, если такой человек зайдет дальше на чужую территорию, – здесь перед нами случай, напоминающий племенные войны, когда самые храбрые бойцы лишь ненадолго пересекают черту, за которой находится неприятель, а затем разворачиваются и бегут обратно – все это напоминает растягивание резинового жгута. В качестве спонтанного эксперимента я пересек улицу прямо на том углу, где ругался и жестикулировал бездомный, и медленно подошел к нему – кажется, с ничего не выражающим видом, но и без признаков страха или испуга. (И я, и он имели примерно одинаковую комплекцию – рост где-то около шести футов и вес около 200 фунтов [180 сантиметров, 90 килограммов]; бродяге, вероятно, было около 40 лет – на тот момент он, возможно, был на 10–15 лет младше меня.) Когда я приблизился к нему (вообще не вступая в зрительный контакт), он перестал ругаться и жестикулировать – с его стороны это была именно шумиха, а не реальное приглашение вступить с ним в драку.
Вполне возможно, что этот человек был психически болен, однако этот момент не меняет сути приведенного анализа, поскольку даже у душевнобольных поведение формируется при помощи их взаимодействий в рамках конкретных ситуаций.
Какие факторы предопределяют, приведут ли угрозы к насилию, и когда угрозы воспринимаются как достаточная демонстрация ситуационного присутствия того, от кого они исходят, в результате чего необходимость в насильственной стычке отпадает? Эти вопросы можно в деталях рассмотреть на примере «уличного кодекса» в бедных кварталах чернокожих гетто.
Уличный кодекс: шумиха и угрозы в институционализированном виде
Как утверждается в исследовании Элайджи Андерсона [Anderson 1999], уличный кодекс возникает при отсутствии надежной защиты со стороны полиции, а также вместе с ощущением, что полиция предвзято относится ко всем жителям гетто и с одинаковой вероятностью задержит как преступника, так и того, кто на него пожаловался. Соответственно, каждый пытается сам продемонстрировать способность позаботиться о себе и обеспечить себе защиту, демонстрируя готовность к использованию насилия. Эта склонность подкрепляется такими застарелыми условиями, как бедность и расовая дискриминация, которые способствуют отчужденному и недоверчивому отношению к белому большинству социума.
Тем не менее, как указывает Андерсон, большинство людей в тех районах, где практически отсутствует надзор за соблюдением правопорядка, хотят жить нормальной жизнью, иметь постоянную работу, семейные обязанности и уважение в обществе. Согласно местной идиоматике, большинство людей относятся к «пристойным», и лишь меньшинство – к отъявленным «уличным», отчужденным от базовых ценностей и приверженным образу жизни вопреки. Однако для того, чтобы защитить себя, большинство «пристойных» людей «переходят на сторону улицы», когда им кажется, что этого требует ситуация: «Я тоже могу стать грубияном». На слэнге таких районов выражение «знать, который час» обозначает способ проявления способности к переключению с одного кода на другой – знание, в каких ситуациях целесообразно переключиться с «пристойного» стиля на «уличный». Закоренелые «уличные» также порой могут переключаться обратно на «пристойный» код. Например, так иногда происходит, если какой-нибудь «уличный» оказывается один в окружении большой группы «пристойных», которые пользуются уважением, в том числе и потому, что они также уже демонстрировали способность к переключению кода в противоположном направлении [Anderson 1978].
Уличный код представляет собой инсценированную самопрезентацию в духе Гоффмана, хотя в этой ее версии резко инвертируется один из аспектов гоффмановской работы лица, на котором мы делали акцент прежде, – а именно поддержание цивильного и покладистого внешнего вида. По большей части уличный код располагается на переднем крае сцены, а пристойное «я» – за кулисами. Однако у отдельных людей появляется полная приверженность инсценировке в стиле уличного кодекса, и они оказываются в ее ловушке настолько, что складывается впечатление, будто какого-либо другого «я» у таких людей не существует. Случаи, когда «я» оказывается в ловушке авансцены, встречаются не только среди уличных персонажей, но и во многих других сферах социальной жизни. Например, это характерно для представителей высшего среднего и высшего классов, которые предпочитают свои постановочные публичные персоны, потому что именно в этой ситуации они обретают власть и почтительное отношение к себе. Напротив, представители рабочего класса предпочитают свои закулисные «я», поскольку они получают больше эмоционального удовлетворения от того, чтобы быть свободными от формальных ситуаций, в которых они кому-либо подчинены [Rubin 1976; Collins 2004: 112–115]. В плане аналитического сравнения убежденные «уличные» персонажи напоминают трудоголиков из высшего среднего класса или людей, ведущих светский образ жизни, тех, кого называют «тусовщиками» (social butterflies), – сходство между ними заключается в том, что и те и другие предпочитают свое «я» с авансцены, поскольку именно там они получают наиболее почтительное отношение и максимальную эмоциональную энергию.
Это не означает, что людям, которые крепко отождествляют себя с собственным «я» с авансцены и устраивают практически безостановочный перформанс уличного «я», не нужно участвовать в постановочной работе. Для отдельных лиц уличный кодекс является неким наносным «я», которое разыгрывается лишь время от времени и с разной степенью отвращения и неготовности к этому; для других же этот кодекс стал настолько привлекательным либо отрезал альтернативные варианты социального перформанса, что остается единственным, что есть у таких людей, и поэтому исполняется со значительной прилежностью [Anderson 1999: 105]. Тем не менее вне зависимости от того, в какой точке этого континуума прилежности находится тот или иной человек, в любом случае речь идет о представлении на публику, а следовательно, людям придется иметь дело с теми обычными трудностями и техниками социального перформанса, которые описывал Гоффман. В том случае, когда этот перформанс исполняет лицо, совершающее насилие, одна из подобных трудностей заключается в том, как преодолеть нормальное состояние напряженности/страха при насильственных конфронтациях. Особая театральность и сценичность уличного кодекса связана именно с необходимостью преодолевать это чрезвычайно серьезное затруднение.
Теперь мы можем рассмотреть несколько составляющих инсценировки уличного кодекса.
Во-первых, этот кодекс включает самопрезентацию при помощи специфического внешнего вида с особым стилем одеваться, «наведением марафета» и аксессуарами. У мужчин к типичным признакам уличного стиля 1990‑х годов относились мешковатые брюки или штаны с чрезмерно заниженной посадкой на бедрах, незашнурованные кроссовки и бейсболки, надетые задом наперед[14]. Эти нарушающие привычные нормы элементы самопрезентации приобретают значение потому, что намеренно разворачивают вспять общепринятые стили поведения. Они выступают маркерами принадлежности к группе, попирающей символы устоявшегося коллектива и тем самым сигнализирующей о собственном демонстративно непокорном отношении к ее ценностям. Эти маркеры принадлежности к контркультуре выражают неприятие основной – белой – части социума, а заодно и подразумевают символическое отвержение «пристойного» черного общества за его приверженность белому образу жизни – для такого поведения имеется формулировка «косить под белого»[15].
Впрочем, другая составляющая телесного поведения вовсе не идет вразрез с нормами – речь идет о демонстрации статусных притязаний, выражающихся в ношении дорогих спортивных костюмов и обуви, а также престижных брендовых вещей. В таком поведении заодно присутствует некий искусный сигнал: если в районе, где живут только бедные люди, кто-то носит дорогую одежду – а тем более ювелирные украшения, – это подразумевает, что их обладателю удалось вырваться из нищеты «уличными» способами. Источником демонстративного богатства чаще всего выступает наркобизнес, хотя отдельные предметы одежды, например куртки, могут быть украденными, поэтому «пристойный» человек, обладающий такими вещами, может подвергнуться нападению именно по этой причине. Таким образом, в ношении подобной одежды присутствует элемент визуального бахвальства.
Вторым элементом уличного кодекса является стиль общения. Одной из его составляющих является специализированная лексика и идиоматика по аналогии с любой группой, которая выделяет себя из общего ряда. Не менее важен и паралингвистический стиль – не то, что именно говорится, а то, как это сказано. Как правило, разговор в уличном стиле ведется громко и сопровождается чрезмерной жестикуляцией. Акцент делается на том, чтобы при помощи голоса взять инициативу в свои руки и тем самым овладеть ситуацией. В результате возникает вербальный спарринг, где важно дать быструю отповедь, не позволяющую оставить без ответа чей-то словесный ход. Некоторые речевые действия при этом включают вербальную агрессию: поддразнивание, шутки и бахвальство. Здесь перед нами возникает континуум вызовов – начиная с игривого юмора и заканчивая откровенно враждебными похвальбой и оскорблениями, а в середине этого континуума находится то, что чернокожие спортсмены называют «трэш-ток» (trash talking).
Подобные формы ведения разговора представляют собой постоянную претензию на доминирование в пространстве взаимодействия либо по меньшей мере направлены на то, чтобы соответствовать масштабам встречного вызова и избежать попадания в подчиненное положение. В терминах Гоффмана агрессивный стиль разговора является презентацией себя на авансцене, а в исследовании Андерсона он оказывается попыткой избежать насилия при помощи бахвальства и шумихи, когда кто-то создает образ уверенности в своей способности умело драться.
Обратим внимание на одно дополнительное следствие вербальной инсценировки уличного кодекса. Того или иного проявления насилия удается избежать не за счет сдерживания противника, а за счет демонстрации принадлежности к группе. Демонстрация символов выступает свидетельством того, что совершающее это действие лицо принадлежит к группе – в данном случае к коллективу, который придерживается уличного кодекса. Символы являются знаками солидарности, и этот момент порой сам по себе препятствует насилию. Вот пример, который приводит Андерсон (личная беседа, октябрь 2002 года):
В районе, где проживают представители среднего класса из разных расовых групп, расположенном по соседству с бедными кварталами, группа людей смешанного расового происхождения устроила уличную вечеринку для местных семей, при этом конец улицы был перекрыт для машин. Но в какой-то момент сквозь заграждение прорвался автомобиль, в котором находились два наркодилера со всеми внешними признаками уличного стиля. Они медленно поехали по улице, явно в поисках какого-то адреса, выражая своими жестами презрение и легкую враждебность к тому действу для среднего класса, в которое они проникли. Большинство присутствовавших уклонились от какой-либо конфронтации, но один чернокожий, проживавший в этом квартале, подошел к наркодилерам и заговорил с ними, используя идиоматику уличного кодекса. Этот человек устроил наркодилерам взбучку, заявив, что им не следует нарушать семейную вечеринку, заехав в этот квартал на своей машине; те, в свою очередь, приняли упрек – вместо того чтобы перейти к драке, они с извинениями убрались прочь.
В ситуации, описанной Андерсоном, местный житель оказался в состоянии установить принадлежность к одной и той же группе с наркоторговцами, используя язык уличного кодекса. Однако посыл сказанного был видоизменен таким образом, чтобы содержание его слов привело не к эскалации оскорблений и борьбе за контроль над ситуацией, а к переоценке ситуации: наркодилеры должны были понять, что агрессивные действия здесь неуместны. Вербальная часть уличного кода состоит как из сигналов о солидарности, так и из особых посланий о доминировании и угрозе – когда в ход идут первые, это может снизить вероятность насилия, а обращение ко вторым, наоборот, повысить ее.
В разговоре проверяется и тонкая, негласная форма принадлежности к группе – здесь одной из сторон предлагается пройти тест на понимание того, какая игра ведется в данный момент. Компетентное лицо способно отличить серьезную угрозу от инсценированной игры на публику или блефа, разобраться, когда оскорбления являются развлекательной игрой, а когда – вызовом, требующим доминировать или оказаться в подчиненном положении. В итоге, если всем присутствующим удается хорошо исполнить свои роли в этой игре, происходит подтверждение принадлежности к группе, и насилия удается избежать. В то же время существует риск, что подобное испытание не будет пройдено: игра в развлекательные оскорбления может пойти не так. Так происходит либо потому, что один из участников не справляется с repartée [остроумной словесной перепалкой, фр.] и начинает напоминать легкую добычу, либо оказывается «залетным» элементом, либо и то и другое сразу – все это делает его мишенью для насилия. Кроме того, возможен вариант, когда тот, кто потерпел неудачу в этой речевой игре, откажется принять свое словесное поражение и перейдет к насилию по собственной инициативе[16]. В вербальном ритуале имеется некая точка равновесия, в которой он удерживает от насилия, однако это опасная игра, способная перерасти в насилие, если сохранить это равновесие не удается.
Третьим аспектом уличного кодекса выступает представление себя в качестве человека, открыто готового применить насилие – в своей наиболее сильной форме это исполнение угрозы здесь и сейчас. Такая угроза может быть совершенно прямолинейной: немедленный переход в наступление происходит при первом же признаке вызова. В качестве примера Андерсон [Anderson 1999: 80–84] приводит пятнадцатилетнего подростка по имени Тайри, который перебрался в новый район. Здесь он чужак, поэтому к нему пристает группа местных подростков, которые избивают Тайри (к тому же их два десятка, а он один). Чтобы заново обрести хоть какую-то долю уважения, Тайри в следующий раз, увидев одного из своих обидчиков без сопровождения других, сразу же нападает на него. Обе эти драки снабжены ограничителями и имеют ритуальный характер. Когда компания подростков впервые сталкивается с Тайри, которого они считают незваным гостем в своем районе, они «наезжают» на него, причем при избиении подростки чередуют друг друга, чтобы каждый мог нанести удар. Однако перед нами не та ситуация, когда жертву пытаются «исколбасить», нанося серьезные повреждения, требующие госпитализации. Тайри дает сдачи одному из своих обидчиков аналогичным образом, ударив его несколько раз и разбив ему нос до крови. Драка заканчивается тем, что противники обмениваются словесными признаниями и чем-то вроде бахвальства. На реплику своего противника «Сейчас ты мне врезал, но я за тобой еще приду!» Тайри хвастливо отвечает: «Приходи вместе со своей мамой» [Anderson 1999: 84].
Готовность к применению насилия может проявляться как в более сильной, так и в более мягкой форме. Фактические намерения нанести ущерб могут быть более серьезными, включая применение оружия, либо подобная демонстрация может выражаться просто в том, чтобы показать оппоненту признаки «крутизны»: принять внушительный вид, поиграв мускулами, перейти к угрожающей манере поведения, продемонстрировать оружие, разразиться угрозами и ругательствами, направленными как на кого-то конкретно, так и просто во внешнюю среду. Значительная часть всех этих действий представляет собой гоффмановскую инсценировку: это не столько поиск способа ввязаться в драку, сколько способ добиться доминирования над ситуацией, а следовательно, и ситуационного уважения, не прибегая к поединку. Но те же самые приемы, которые можно использовать, чтобы избежать драки, при неверном применении могут привести к эскалации с последующим реальным насилием.
В таком случае необходимо выяснить, при помощи каких способов демонстрация уличного кодекса контролирует и ограничивает насилие, а когда, наоборот, его провоцирует. То, что инсценировка уличного кодекса будет ограничивать насилие, ожидаемо: как утверждает Андерсон, обычно это лишь притворная готовность совершить насилие и демонстрация способности защитить себя, направленная на его предотвращение. Демонстрация кодекса также сигнализирует о принадлежности к той или иной группе, в связи с чем не возникает оснований устроить драку с чужаком. Еще одно соображение проистекает из общего анализа насилия, к которому мы регулярно возвращались: при враждебных столкновениях люди обычно испытывают напряженность и страх, из‑за чего фактическое осуществление насилия является трудной задачей. Таким образом, можно ожидать, что уличный кодекс как социально институционализированный способ демонстрации зрелища агрессивности, стабилизирует действия именно в той точке, где остается лишь совсем немного до реального насилия. В то же время это означает, что уличный кодекс, представляющий собой градуированный континуум различных уровней агрессивности и угроз, допускает и существенный объем «мягкого» насилия. Это соответствует общей закономерности, согласно которой социально ограниченное и контролируемое насилие обеспечивает более длительное и более хроническое протекание насилия, нежели в тех ситуациях, где насилие не перенаправлено в слабо выраженные и защищенные формы.
Теперь можно обратиться к рассмотрению четырех разновидностей драк в городских гетто, которые варьируются от относительно ограниченных и контролируемых до серьезных и выходящих из-под контроля инцидентов.
Поединки между уличными бандами. Подобные столкновения, в особенности если в них участвуют подростки, имеют хронический, но при этом ограниченный в нескольких аспектах характер. Противниками в таких драках выступают участники других банд либо иные молодые мужчины того же возраста, что и представители уличных группировок, рассматривающие подобных людей как незваных гостей в своем районе или на своей территории. Подростковые уличные банды обычно не нападают на взрослых: как указывает Андерсон [Anderson 1999: 83], пожилые женщины, живущие в таком районе, могут считать его безопасным, поскольку подростковые группировки не проявляют враждебности по отношению к ним и даже их защищают. Точно так же они не нападают на детей, не достигших возраста участников банды, хотя эти дети могут драться друг с другом. Таким образом, происходит разделение драк по возрастным группам, а также, как правило, по гендерному признаку.
Отчасти это объясняется тем, что поединки имеют ритуальное значение, выступая в качестве теста на принадлежность к группе и проверкой ее границ. При вступлении в банду, как правило, нужно пройти ритуал инициации – подраться. Можно вновь обратиться к рассказанной Андерсоном истории подростка Тайри, который преодолевает череду подобных поединков. Сначала происходит грубый ритуал «знакомства», когда на Тайри «наезжает» вся банда, чтобы все формально узнали друг друга; далее случается несколько небольших драк один на один, в которых Тайри пытается добиться уважения; наконец он допускается к полноценному формальному вступительному экзамену, в ходе которого у всех на виду договаривается о драке с одним из участников группировки, а остальные наблюдают за этим поединком [Anderson 1999: 85–87]. В течение двадцати минут Тайри приходится драться с парнем, который старше и крупнее его – на шесть дюймов [15 сантиметров] выше и на сорок фунтов [18 килограммов] тяжелее; как все и ожидали, Тайри уступает в поединке, но завоевывает уважение благодаря тому, что продолжает работать кулаками и наносит определенный урон более сильному противнику. В результате этой драки его принимают в банду.
Драки такого рода имеют ряд ограничивающих параметров. За исключением случаев, когда на чужака «наезжает» вся группа, подобные поединки устраиваются в режиме один на один, а остальные стоят по сторонам. Кроме того, существуют приблизительные принципы или правила относительно того, какие удары разрешены, а какие запрещены. В таких драках можно драться кулаками, но не допускается использование оружия, может быть разрешено царапаться и кусаться, но нельзя выдавливать сопернику глаза или бить его по гениталиям. После того как кто-то становится членом банды, он может продолжать участвовать в драках, в том числе со своими близкими друзьями и союзниками, если для этого имеются такие поводы, как особое недовольство и случаи проявления неуважения; предполагается, что это будут поединки чести с такими правилами, как «не бить в лицо», «использовать только руки» и «не нападать двое на одного» [Anderson 1999: 89–90]. Уже упомянутый поединок с участием Тайри, описанный Андерсоном, длится около двадцати минут – гораздо дольше, чем рьяные и ничем не сдерживаемые драки. Возможно, это связано с тем, что участники поединка ограничивают количество серьезных ударов во время боя: «Движения Малика и Тайри напоминают танцоров и боксеров на тренировке, они пыхтят и отдуваются, уклоняются от ударов и маневрируют. Для зрителя это кажется игрой, поскольку кажется, что соперники едва ли наносят друг другу настоящие удары». За непреднамеренным нарушением оговоренных правил наподобие шлепков по лицу быстро следуют извинения во избежание быстрой эскалации более серьезного насилия. Успешное выполнение подобного ритуала, отмечает Андерсон, укрепляет личные связи тех, кто через него прошел: соперники продемонстрировали, что способны улаживать свои разногласия, показали свою «крутизну» и сохраняли во время драки ритуальное равновесие.
Подобные ритуальные поединки, в которых наносимый соперниками друг другу ущерб ограничивается, по-видимому, наиболее характерны для уличных банд, принявших организационную форму относительно устойчивых коллективов. Однако существуют и ситуативно возникающие группы союзников, мобилизация которых может происходить в определенные моменты для защиты одного из их участников, например когда родственники, соседи и друзья собираются вокруг близкого человека, которому угрожает опасность, в особенности на крыльце или перед своим домом [Anderson 1999: 41–42]. Такие собирающиеся по конкретному случаю группы вполне могут быть более опасны, чем уличные банды, у которых состоялась институционализация способов драк и поводов для них, а также они могут совершать неограниченное насилие, когда до этого доходит дело. В качестве одного из примеров можно привести инцидент в Саутсайде (Чикаго), который произошел летом 2002 года, когда фургон под управлением пьяного водителя случайно врезался в семейную компанию, веселившуюся на пороге своего дома (см.: Los Angeles Times, 2–5 августа 2002 года). В результате под машиной оказалась женщина 26 лет, которая получила тяжелые травмы, а также сильно пострадали еще две женщины. Трое родственников попавшей под автомобиль женщины (мужчины от 40 до 50 лет) в сопровождении четверых более молодых мужчин и подростков вытащили двух человек, находившихся в фургоне, стали методично их топтать и пинать, а также избивать куском бетона, в результате чего обе жертвы нападения скончались. Этот случай привлек большое внимание СМИ, отчасти потому, что в новостях сообщалось о толпе из примерно ста зрителей, которые наблюдали за нападением, но не вмешивались, чтобы остановить его. Однако этот взгляд со стороны не улавливает динамики ситуации: в контексте уличного кодекса повлекший за собой насилие наезд фургона на семейную группу был воспринят как нападение, потребовавшее ответа в виде коллективной контратаки. Родственники и друзья сбитых фургоном женщин в момент отмщения, несомненно, ощущали, что на кону стоит репутация их коллектива, а также жизнь одного из членов их семьи. Кроме того, этой контратаке были присущи черты наступательной паники, поскольку внезапный шок обернулся ситуацией, в которой подавляющее преимущество оказалось у одной из сторон. Участники контратаки явно вошли в ритм собственных повторяющихся движений, применив чрезмерную жестокость, причем, согласно описаниям СМИ, один из них, 44-летний брат жертвы наезда, топтал и пинал обоих людей из фургона, «пока не выдохся». Необузданная жестокость наступательной паники всегда шокирует любого стороннего наблюдателя. Однако для исследователя важен другой момент: насилие без ограничителей более характерно для групп, в которых отсутствуют ритуальные процедуры для осуществления рутинизированного насилия. Это сравнение демонстрирует, что в имеющем хронический характер насилии уличных банд, со всеми его ритуализированными процедурами, в целом присутствует больше сдерживающих моментов, чем в насилии тех ситуационно мобилизующихся групп, которые мы привыкли называть «толпами».
Индивидуальные поединки за репутацию. Драки подобного рода возникают там, где уличный кодекс агрессивных жестов и попытки ситуационного доминирования приводят не к равновесию, а к эскалации. По сути, этот кодекс представляет собой позерство, однако в нем содержится опасность, что поза не будет принята оппонентом – здесь перед нами одна из разновидностей проблемы гоффмановского перформанса, когда его исполнителю не удается обнаружить встречные сигналы от аудитории, что его перформанс засчитан. Отсюда проистекают различные мелкие действия, посредством которых ситуация, когда кому-то не были продемонстрированы «респект» и почтительное отношение, может привести к драке. Во многих таких поединках не обязательно побеждать – достаточно лишь продемонстрировать готовность драться, нанести противнику тот или иной физический ущерб, а при необходимости и принять его самому. Именно в таких ситуациях появляется или восстанавливается членство в сообществе крутых парней. При этом подобные драки часто имеют негласные ограничители, напоминающие ограничения в поединках между уличными бандами – все сводится к восстановлению ритуального равновесия в ходе взаимной хвалебной самопрезентации, которая и формирует уличный кодекс.
Приверженцы этого кодекса могут нападать и на тех, кого они воспринимают в качестве внешних по отношению к своей культуре, «нормальных людей». И в этом случае непосредственным обоснованием действий нападающего, как правило, выступает ощущение неуважения. Если кто-то хорошо учится в школе, одевается в общепринятой манере, отвергая принятый «на районе» стиль, и тем самым отождествляет себя со средним классом, такой человек может подвергнуться нападению. При этом нападающий или нападающие будут оправдывать свои действия как морально уместные: «За кого он себя принимает?» или «Теперь он поймет, что бывает с теми, кто косит под белого» [Anderson 1999: 93–95, 100–103]. Подобным нападениям подвергаются и девочки. Они могут стать жертвой атаки других девочек с аналогичными мотивами, если в их глазах ставят себя выше других по успеваемости в школе или просто потому, что выглядят более миловидно (в этом случае насилие может представлять собой попытку испортить внешний вид – поцарапать или вырвать волосы)[17]. В таких нападениях присутствует скрытая подоплека, которая выходит за рамки явного обоснования – заявления об ощущении неуважения. Как мы уже могли убедиться, мобилизация для драки является непростой задачей, и один из способов формирования уверенности в готовности подраться, заключается в том, чтобы выбрать легкую жертву. Именно поэтому обычные люди, не демонстрирующие жесты и знаки уличного кодекса, воспринимаются в качестве легких целей.
Как уже отмечалось, утверждения, что драки, в которых присутствует фактор бедности, происходят из‑за отсутствия уважения, не стоит воспринимать слишком буквально[18]. Чьи-то заявления о непроявленном «респекте» представляют собой оправдания, ситуационную идеологию. Кое-кто агрессивно ищет повод для обиды из‑за неуважения, однако в других ситуациях тот же самый человек – в полном соответствии с тем, о чем писал Гоффман, – попросту не обратит внимание на тот или иной жест или действие, чтобы оставаться в потоке ситуации. Данное различие зачастую связано со следующими обстоятельствами. В первом случае имеется подходящая мишень – кто-то достаточно слабый для нападения без последствий. А во втором случае присутствует некто, чья компания способствует укреплению репутации, когда вы предпринимаете усилия по укреплению уважения к себе. Уважение не является вопросом обобщенного статуса человека перед лицом абстрактной концепции Общества – уважение появляется в глазах конкретных людей, которые считаются этим человеком значимыми. Тот, кто пытается стать участником уличной банды, обеспокоен неуважением со стороны конкретных людей, но не других лиц, чьи мнения не учитываются. Борьба за уважение в действительности является борьбой за репутацию, но заявление, что на кону в драке стоит уважение, звучит более легитимно, чем утверждение о драке за репутацию.
Те, кто умеет переключаться с одного кода на другой, выставляя на передний план уличный кодекс, оказываются в опасности, когда идут наперекор кому-то, кто гораздо жестче поднаторел в уличных делах. Элайджа Андерсон в личной беседе (ноябрь 2002 года, для контекста см. работу [Anderson 1978]) привел такой пример из исследования, проведенного в Чикаго в 1970‑х годах:
Двое мужчин играют в кости возле алкогольного магазина. Один из них, по кличке Ти Джей, «обычный человек» (в работе [Anderson 1999] он был бы охарактеризован как «пристойный»), другой, по прозвищу Стик, «громила» (в более поздней терминологии Андерсона он бы назывался «закоренелым уличным пацаном»). Когда между ними завязывается спор о том, кто победил, Ти-Джей, который уже вступил на территорию уличного кодекса в силу самого факта, что начал играть в кости с громилой, отвешивает Стику пощечину. Затем, как будто осознав, что натворил, он разворачивается и убегает. Стик, придя в ярость от того, что его ударил «обычный человек», кричит в направлении толпы людей: «Он меня обокрал!» После этого Стик догоняет Ти Джея, наносит ему порезы на лице ножом, а потом, оставаясь в разъяренном состоянии, забирает у Ти Джея бумажник и наконец сжигает его, как будто просто поранить и ограбить противника недостаточно, чтобы избавиться от оскорбления. Стик ведет себя так, как будто Ти Джей поколебал его статус громилы, и теперь он должен совершить ритуал демонстративного уничтожения, чтобы его вернуть. Жертва облегчает эту задачу, позволяя ситуации превратиться в нападение на слабого.
Еще одна разновидность нападения предполагает совершение окольных маневров с целью добиться уважения в местной иерархии. Как уже говорилось, одной из составляющих визуальной демонстрации принадлежности к группе является ношение дорогой и модной в конкретном месте одежды. Тот, кто слишком беден, чтобы позволить себе такие вещи, будет не только ощущать себя человеком, лишенным уважения, но и будет подвергнут соответствующему отношению со стороны равного по статусу непосредственного окружения, которое станет насмехаться над таким человеком из‑за недорогой одежды. В то же время лица, которые носят престижную одежду или спортивную обувь, но ситуационно находятся в слабом положении, поскольку не принадлежат к уличной культуре и ее конгломератам уличных банд, оказываются главной мишенью: эту одежду могут украсть, либо ее обладателя запугивают, заставляя ее отдать (с формулировкой «дай поносить»). Здесь перед нами разворачиваются описанные Гоффманом закулисные действия по сбору всего того, что позволит совершить самопрезентацию на авансцене, – и это также порождает некий ограниченный объем насилия.
Выше были перечислены разновидности поединков, подразумевающих усилия по сохранению членства в группе, которые позволяют быть ее частью наравне с другими. Но кое-кто ставит перед собой более серьезные задачи, стремясь не просто остаться при своих, а еще и доминировать над другими и получить признание в качестве одной из доминантных личностей, одного из настоящих крутых парней. Причины, по которым тот или иной человек выбирает данный путь, могут иметь в большей степени внезапный, нежели предустановленный характер, возникая из цепочки выгодных возможностей, которые открываются в этом направлении. Тот, кто добивается успеха в ситуационном запугивании других при помощи слов и жестов, а также во время от времени случающихся драках, рано или поздно почувствует стремление достичь большего на этом пути. С точки зрения теории ритуала взаимодействия такие лица полагают, что именно в этих ситуациях они получают наибольшую отдачу в части эмоциональной энергии, поэтому своеобразный эмоциональный магнетизм притягивает их к инцидентам, где их эмоциональная энергия продолжает расти. Одним из последствий подобных действий может оказаться сжигание мостов, соединяющих таких людей с «пристойным» миром: все начинается с ситуационной самозащиты посредством исполнения уличного кодекса, но затем она может трансформироваться в более глубокую личную приверженность этой манере поведения. Поскольку эти люди добиваются выдающихся успехов во взаимодействиях с другими при помощи разыгрывания уличного кодекса, они не просто «выходят на улицу», а ощущают, что они и есть улица – их устремление заключается в том, чтобы любая ситуация была уличной, потому что именно здесь они находятся на высоте.
Чтобы этого достичь, требуется формирование репутации. Для этого необходимо идти вверх по иерархической лестнице, начиная со среднего или минимального уровня принадлежности к соответствующей группе и затем продвигаясь к более высоким уровням репутации «крутизны». Амбициозное стремление к формированию репутации обязательно предполагает участие в большем количестве драк, хотя и не означает, что драться нужно постоянно. На низших ступенях иерархии выбираются легкие мишени: лица, не посвященные в уличный кодекс, или какие-то недавно появившиеся «на районе» люди, которых сначала подвергают злым издевкам, а затем принимают в группу. В то же время мишени не должны быть слишком простыми. Мужчины не зарабатывают себе репутацию, нападая на женщин, и хотя драки между мужчинами и женщинами все же случаются, обычно это происходит в приватной обстановке, дома, в рамках отношений, где женщине навязывается требование быть сексуальной собственностью или домашний авторитет. Однако в уличной иерархии такие стычки не обладают совершенно никаким весом. Аналогичным образом своя параллельная иерархия может быть и у женщин, пусть они и не доминируют в уличном коллективе. Одни девочки или взрослые женщины дерутся с другими, а в ситуациях, когда происходят ограбления, пожилые женщины из чернокожего сообщества обычно не подвергаются нападениям со стороны мужчин, но их может ограбить банда девочек-подростков. Таким образом, статусная иерархия «крутизны» ограничивает насилие еще в одном отношении: объектами насилия со стороны конкретных нападающих в типовой ситуации становятся только лица, обладающие определенным статусом.
Для того чтобы забраться на более высокие уровни иерархии, требуется помериться силами с тем, кто сам обладает репутацией исключительной «крутизны» благодаря тому, что такие персонажи особенно готовы к драке, выходят из нее победителями и охотно идут на эскалацию насилия, пуская в ход оружие. Продвигаясь вверх по ступеням иерархии, можно попытаться создать для себя репутацию человека, с кем опасно пересекаться по любым вопросам, который способен перейти к серьезному насилию даже в случае мельчайшей провокации. Именно так у того или иного лица может появляться репутация «психа» – вне зависимости от того, сознательная это стратегия или необратимое сползание в данном направлении[19]. В результате многие будут уступать такому человеку просто из уважения, признавая его победу в обычных для уличного кодекса взаимодействиях с угрозами и запугиванием. Тому, кто имеет репутацию «психа», не обязательно вести себя соответствующим образом часто, если эта репутация устоялась, поскольку большинство людей – в особенности те, кто лишь в малой степени привержен уличному кодексу или встроен в него, – и так будут ему подчиняться.
Иерархия доминирования в уличном мире очевидным образом способствует насилию, причем на более высоком уровне оно случается чаще и более разрушительно, чем на низовом уровне простой принадлежности к этому миру, когда для того, чтобы считаться своим, «прокатит» демонстрация достаточной «крутизны». Однако ситуационное функционирование уличного кодекса сохраняется даже на более высоких ступенях репутационной иерархии. Как демонстрирует следующий пример, который привел Элайджа Андерсон в личной беседе (2001), искусное владение этим кодексом может предотвращать насилие, но при этом все равно обеспечивать репутацию:
Человек, имеющий репутацию убийцы, сидит в ночном заведении за столом с женщиной сексуального вида, с которой у него близкие отношения. Когда он поднимается, чтобы сходить в туалет, еще один человек, также имеющий репутацию убийцы, присаживается за стол и затевает с женщиной разговор. Вернувшись, первый крутой парень угрожающе требует сообщить, что здесь происходит. Второй встает из‑за стола со словами: «Я не думал, что это типа твоя женщина». Первый распахивает куртку, чтобы все увидели рукоятку его «пушки», и говорит: «Оставляю тебя в живых – на этот раз». Затем он грубо хватает женщину за руку со словами «Давай, сука, сваливаем отсюда» и уходит.
Это столкновение представляет собой преднамеренный вызов, и оба его участника идут на эскалацию на каждом следующем шаге. Оба продемонстрировали, какие они крутые, храбрые и готовые к бою, а заодно и показали свою находчивость в вербальной repartée [перепалке, фр.]. Второй крутой парень получает признание от женщины за свое беспардонное решение к ней подсесть и принизить человека, имеющего репутацию крайне опасного; первый крутой парень отвечает на это драматическим ходом, который одновременно обостряет и уравновешивает ситуацию. Дополнительным свидетельством того, что такой анализ ситуации соответствует действительности, выступают дальнейшие события: на протяжении последующих месяцев эти двое так и не вступили в схватку друг с другом. История об их столкновении стала широко известна, но тот факт, что они проявили выдержку, укрепил репутацию обоих. При этом они не притворялись: их прежняя репутация выступала достаточным доказательством, что оба способны на убийство. Однако на негласном уровне они проницательно оценили, что именно могут сделать в этой ситуации, чтобы для их публики это оказалось и провокационным, и приносящим удовлетворение. В данном случае конфронтация оказалась настолько драматически уместной, настолько впечатляющей как coup de thèâtre [театральный эффект, фр.], что дальнейшая схватка оказалась бы банальной развязкой. Для поддержания высокого уровня репутации нужно бросать вызов тому, кто находится на еще более высоком уровне, а крутые парни из «высшей лиги» нуждаются друг в друге именно для того, чтобы находиться на вершине. Уличный кодекс предоставляет им репертуар, при помощи которого они могут это выразить, а оскорбления и угрозы в качестве драматического жеста могут сработать даже лучше, чем реальное насилие.
Насилие и грабежи в наркобизнесе. С уличным кодексом связаны еще две разновидности насилия – серьезные, зачастую смертельно опасные и не считающиеся развлекательными. Они не привлекают восторженную публику и, как правило, совершаются в максимально возможной степени без свидетелей. Насилие в наркобизнесе происходит потому, что эта деятельность, представляющая собой незаконное предпринимательство, не регулируется правом, в связи с чем здесь отсутствует возможность урегулировать споры при помощи официальных форм судебных исков и действий судебных приставов. Насилие в этой сфере проявляется в различных формах саморегулирования бизнеса: 1) войны за территорию, 2) конкуренция за клиентов на конкретной точке, 3) неудачные сделки, то есть транзакции, где та или иная сторона оказывается недовольна качеством или доставкой товара либо оплатой, 4) обеспечение дисциплины в иерархии бизнеса (например, дистрибьюторы более высокого уровня следят за тем, чтобы более мелкие дилеры передавали им собранные деньги или не крали наркотики, которые были даны им на реализацию) [Anderson 1999: 114–119].
В некотором смысле насилие в наркобизнесе держится в рамках определенного кодекса, выступая формой запугивания при отсутствии легитимной государственной власти для разрешения споров. Это насилие происходит в квазипредсказуемой манере, выступая одной из составляющих деятельности нелегальной организации. Однако угрозы грабежей непредсказуемы. Вооруженные грабители действуют поодиночке или в крайнем случае небольшими группами из двух-трех человек, одним из которых может быть женщина, которая преимущественно «стоит на стреме» или сидит за рулем. В сравнении с другими формами насилия подобный разбой совершается более скрытно, в нем присутствует больше обманных действий и заблаговременного планирования, а также происходит дележ добычи между его участниками – все эти моменты и объясняют то, почему количество грабителей невелико. Эти же обстоятельства подразумевают, что грабители имеют гораздо меньше социальной поддержки: даже в уличном сообществе на них не равняются точно так же, как на успешных наркоторговцев.
Две указанные формы нелегальной деятельности, как правило, сталкиваются между собой: оптимальными мишенями для грабителей в бедном районе являются наркодилеры, поскольку именно у них больше всего денег. А ограбление дилера – в особенности в тот момент, когда он продал свои наркотики, но еще не расплатился с поставщиком, – приводит к возникновению разветвленных последствий по всей цепочке. Ограбленный дилер, который не может расплатиться с поставщиком, будет подвергнут насильственным санкциям со стороны тех, кому он должен деньги, – и так далее по всему контуру наличного оборота наркобизнеса (хотя чем выше уровень, тем эффект, вероятно, будет ниже, поскольку количество денег, пропавших во время какого-нибудь одного ограбления, по мере повышения иерархии становится пропорционально меньше). В некотором смысле вооруженных грабителей можно считать крутейшими из крутых, хищниками, которые охотятся на другую элиту уличного кодекса – наркодилеров. Однако грабители не пользуются аналогичной репутацией – обычно их именуют идиомой «мальчики-налетчики» (stickup boys) [Anderson 1999: 130, 81], сигнализирующей о презрительном отношении, поскольку слово «мальчик» избегается в сообществе чернокожих в связи с его историческими коннотациями, ведь он напоминает о снисходительном отношении к представителям низшей расы.
В некотором смысле уличный кодекс способствует и насилию в наркобизнесе, и ограблениям наркодилеров, поскольку он совершает социальную легитимацию и прославляет поведение, идущее вразрез с принятыми нормами, а также дает готовые приемы ситуационного самоутверждения и запугивания. В насилии и ограблениях, связанных с наркотиками, демонстрация уличного кодекса может использоваться в качестве способа добиться подчинения; жертвы, знакомые с этим кодексом, способны распознать тревожные сигналы на ранней стадии и расстаться со своими ценностями во избежание дальнейшего насилия [Anderson 1999: 126–128]. Именно так выглядит инструментальное использование кодекса со стороны агрессоров, выходящее за рамки простого оборонительного фасада в духе Гоффмана, который демонстрируют «пристойные» люди, или характерного для молодежных уличных банд ритуального насилия, необходимого для подтверждения принадлежности к группе[20]. Между тем наркобизнес – это не просто членство в группе, а альтернативная статусная иерархия, и здесь, как и в любой иерархии, чем дальше вверх, тем относительно меньше возможностей, а следовательно, появляется бо́льшая вероятность, что кодекс будет использоваться насильственным образом с целью добиться своего или хотя бы просто отбиться от конкурентов. В то же время грабители доводят кодекс до предела и даже выходят за рамки сообщества. Зайти слишком далеко можно даже в сообществе, организованном вокруг антиномичной позиции по отношению к миру нормальности, однако это чревато изоляцией и утратой статуса.
Таким образом, уличный кодекс в целом представляет собой институционализированную шумиху, а в случаях с меньшей степенью конфронтации – институционализированное бахвальство. Уличный кодекс стабилизирует взаимодействие на том уровне, который по учтивым «гоффмановским» стандартам среднего класса находится в шаге от насилия. Иногда этот шаг за грань насилия все же предпринимается, но относительно ограниченным способом, учитывая то, что позиция, предполагаемая уличным кодексом, предполагает лишь демонстрацию возможности совершить серьезное насилие. Уличный кодекс представляет собой убедительный пример того, как бахвальство может выступать заменителем насилия. В то же время он представляет собой разновидность инсценировки в духе Гоффмана, находящейся на грани чего-то иного, в связи с чем возникают ситуации, когда эта инсценировка поставлена плохо – либо, наоборот, слишком хорошо, – и то, что начинается как драматическое шоу, воплощается в реальность.
Траектории, ведущие в туннель насилия
Теперь мы можем вернуться от частного случая уличного кодекса к более общей модели ситуационной конфронтации и случайностей эскалации. В предшествующих главах уже использовалась метафора туннеля насилия – в прежних контекстах она главным образом применялась к ситуации, которую мы определяем понятием «наступательная паника», когда напряженность и страх внезапно оборачиваются ослаблением одной из сторон конфронтации, в результате чего образуется эмоциональный вакуум, в который обрушивается другая, теперь уже победоносная сторона. Следующее за этим неистовство непрекращающихся нападений, зверств и чрезмерной жестокости напоминает туннель, в который проваливаются агрессоры, увлекаемые собственным эмоциональным резонансом, сопровождаемым встречными эмоциями и жестами потерпевших поражение – именно так слабость подстегивает силу. В конечном итоге те, кто совершает насилие, выбираются из этого туннеля, порой отказываясь признать, что все это натворили именно они, пока там находились.
Теперь же можно задать общие рамки для использования данной метафоры. Нахождение в туннеле напоминают любые ситуации насилия в ритме «на всю катушку»: в этот момент динамика схватки берет верх, и действующие лица оказываются охвачены этой динамикой, пока схватка не затихнет сама собой. Наиболее зрелищной версией этого – глубокой ямой внутри туннеля насилия – оказывается та разновидность наступательной паники, когда происходит асимметричная взаимная вовлеченность между тем, кто внезапно оказался в доминантной позиции, и пассивным побежденным. Однако в туннеле насилия может происходить и нечто иное, помимо ситуаций, в которых сильный обрушивается на слабого: насилие может быть менее продолжительным и более сдержанным, а при достаточной социальной поддержке в туннеле может состояться и честный поединок, причем стены тоннеля здесь почти в буквальном смысле формируются стеной зрителей. В то же время возможны варианты, когда туннель растягивается во времени – от одной ситуации к другой, как в случае серийных убийств. В таких случаях происходящее внутри тоннеля выступает уже не концентрированной напряженностью и вовлеченностью жарких эмоциональных порывов, а некой эмоциональной зоной – более разреженной и охлажденной, но в любом случае находящейся за пределами эмоциональной атмосферы повседневного опыта.
Однако теперь хотелось бы сосредоточиться не на том, что происходит внутри туннеля, а на процессах входа в туннель и выхода из него. Одной из траекторий, ведущих в туннель неистового насилия, является наступательная паника, столь часто наблюдаемая в насилии с участием военных и полиции. Она имеет специфический характер нагнетания напряженности и ее разрядки, когда одной из сторон внезапно овладевает слабость. Однако существуют и другие траектории, которые ведут к порогу туннеля, а иногда и дальше. Последующее нахождение в туннеле может быть не очень долгим, причем то, что там происходит, может не слишком напоминать ситуацию, когда одна сторона противостояния наваливается на другую: пребывание в туннеле насилия само по себе может оказаться пугающим или по меньшей мере отталкивающим, и вскоре те, кто там оказался, будут вытолкнуты наружу.
В туннель насилия ведут длинные и короткие траектории. Как уже неоднократно подчеркивалось, ключевое значение имеют последние, ведь даже длинные пути, ведущие к насилию, обычно должны пройти через один из коротких путей, чтобы достичь своей цели. Здесь мы можем отложить длинные траектории на потом и сосредоточиться на деталях ситуационного процесса[21]. Зададимся следующим вопросом: в каких случаях развивающаяся конфронтация перерастает в насилие, а в каких стабилизируется или отступает? В обычных для повседневной жизни перепалках такие ситуации формируют два основных типа траекторий: первая из них – ссора, переходящая в жаркий спор, а вторая, более запальчивая, – это бахвальство, перерастающее в оскорбления и шумиху. Рассмотрим их поочередно.
Одной из особенностей микровзаимодействия в момент обострения споров является то, что происходит нарушение ритуала нормальной беседы, в котором у каждого есть своя очередь говорить. Обычный разговор с высокой солидарностью участников настроен на ритм чередования высказываний: один из говорящих следит за ритмом речи (и телодвижениями) другого, чтобы взять слово в конце его выступления, поддерживая поток, который очень напоминает совместное пение (см.: [Сакс и др. 2015], а также дополнительные свидетельства и анализ в: [Collins 2004]). Разговор с высокой солидарностью участников проходит «без сучка без задоринки» (no gap no overlap), в нем избегаются неловкие паузы, равно как и столкновения по поводу того, кому принадлежит трибуна, то есть кому быть выступающим, к которому приковано наибольшее внимание аудитории. Эскалация споров влечет за собой столкновения не только по поводу того, что именно говорится, но и в самой микроинтеракционной процедуре общения; выступающие пытаются перекричать друг друга, отказываются предоставить другому возможность говорить или пытаются вклиниться в их высказывания (см. стенограммы в: [Schegloff 1992] и анализ в: [Grimshaw 1990]).
В жарких спорах приобретающая все более физический характер борьба за контроль над самой ситуацией говорения и слушания дополняет, а в конечном итоге и подавляет когнитивные разногласия. Доводы звучат все громче, потому что громкость представляет собой действие, направленное на контроль над пространством разговора, и по мере того, как каждый собеседник говорит на все более повышенных тонах в ответ на такие же действия другой стороны, громкость усиливается. Высказывания становятся резкими, отрывистыми и акцентированными – участники спора формируют их таким образом, чтобы их драматическая эффективность была услышана. Как следствие, когнитивное содержание аргументов обычно низводится до лозунгов, стереотипных выражений и ругательств. Так происходит не потому, что говорящий обязательно во все это верит или ему больше нечего передать собеседнику, а потому, что процесс инсценирования своей точки зрения редуцируется к эффективности наиболее драматических призывов к вниманию. Разгневанный тон возникает в процессе взаимодействия внезапно, не будучи связанным с индивидуальными намерениями: для людей вообще часто становится неожиданностью то, что они повышают голос и говорят более неприятным тоном, чем собирались, и даже вопреки своему сознательному решению не вступать в спор.
Разобраться в сужающихся драматургических ограничениях ситуации сложно, и именно это обстоятельство иногда может приводить к тому, что одна из сторон вырывает ту или иную форму победы из лап поражения. Тот участник спора, которому удастся совместить хоть какие-то остатки рационального представления своей точки зрения с кратким и драматичным способом ее выражения, скорее всего, одержит драматичную победу, в особенности если поблизости есть еще какие-то люди, способные это оценить. Именно так могут заканчиваться эпизоды гневных споров: инцидент исчерпан, поскольку обнаруживается драматически уместное завершение, доводящее ситуацию до кульминации без дальнейшей эскалации с переходом в насилие.
Но чаще такие эпизоды заканчиваются тем, что один или оба участника отступают в состоянии «вне себя», то есть с драматической демонстрацией гнева и презрения ко всей сцене спора. Как правило, здесь действует молчаливое соглашение о том, что другому дозволяется эта поза «вне себя» вместо того, чтобы преследовать его или ее для продолжения спора. Третья возможность заключается в том, что спор застревает на уровне повторения одного и того же и в дальнейшем разваливается из‑за ощущения скуки. К этому сценарию мы более подробно обратимся позже, поскольку именно здесь обнаруживается ключевой момент, определяющий, перерастет ли словесный спор в насилие. Четвертая траектория – перерастание спора в насилие; зачастую это микроэскалация, которая вырастает непосредственно из борьбы за очередность высказывания, из попытки «переговорить» другого человека. Борьба за возможность выступить становится все более громкой и эмоционально напряженной; мышцы напрягаются в попытке заставить себя услышать и заставить другого потесниться, чтобы быть услышанным, и когда эта напряженность перехлестывает через край, совершается насилие.
Шумиха также может вести по аналогичным четырем микротраекториям как в туннель насилия, так и в направлении от него. Кто-то может потерпеть поражение от идеально разыгранного оскорбления – победу при этом присуждает разборчивая публика. Кто-то может прервать столкновение, покинув сцену – такое решение напоминает выход из спора в гневе, за тем исключением, что припадок гнева подразумевает возложение морального бремени на того, кто нарушил нормальную сцену цивильности и нормальные связи социальных взаимоотношений. Между тем покидающий сцену, наполненную шумихой, идет на поводу именно у обычных намерений того, кто ее устраивает, – так выглядит победа захватившего ситуационное доминирования над тем, кто оказался в ситуационном подчинении. Третьей траекторией, к которой мы совсем скоро перейдем, является стабилизация посредством повторения. Наконец, четвертый путь – дальнейшая эскалация с перерастанием в насилие, которая происходит в том случае, если три другие траектории потерпели крах.
На первый взгляд, все проявления бахвальства выглядят одинаково грубо, пугающе, уродливо и неотесанно. Но если мы хотим разобраться, каким образом бахвальство может стабилизировать напряженность, а в конечном счете и снять ее без вступления в драку, необходимо весьма внимательно изучить его микропаттерны. Как уже отмечалось, бахвальство может возникнуть из ситуации, когда во время развлечений или разгула кто-то принимается за хвастовство и игривое самоутверждение. Но на стадии бахвальства оскорбления перестают быть юмористическими – акцент на остроумии исчезает, и оскорбления, как правило, становятся стереотипными и повторяются снова и снова. Это означает, что если бахвальство продолжается достаточно долгое время, то оно становится надоедливым, к нему теряется интерес. Зрители происходящего постепенно исчезают (в качестве примера можно напомнить поведение свидетелей – автора и других людей – уличной драки в Сомервилле, о которой рассказывалось в главе 2), а в дальнейшем и сами непосредственные участники противостояния больше не обнаруживают в нем энергию и позволяют ситуации превратиться в невнятное брюзжание.
Приведем такой пример из студенческого отчета:
Два мальчика-подростка начинают кричать друг на друга, находясь рядом со своей школой в том месте, в районе, где ученики ждут, когда их заберут домой. Мальчики сближаются на расстояние вытянутой руки и толкают друг друга туда-сюда. Так продолжается несколько минут, пока другие ученики с тревогой наблюдают за происходящим с безопасного расстояния. (Иными словами, отсутствует проявляющая высокую солидарность массовка, которая подначивает участников противостояния, – вместо нее имеются лишь разрозненные люди, которые опасливо наблюдают за ситуацией.) В конце концов двое мальчиков разворачиваются друг от друга и расходятся в разные стороны.
Скорее всего, противостояния подобного рода происходят гораздо чаще, чем случаются полномасштабные драки. Вот еще один пример (из полицейского отчета в Южной Калифорнии):
В разгар учебного дня группировка чернокожих подростков проникает на территорию средней школы (сами они там не учатся) и отправляет в ее помещение девочку, чтобы та позвала мальчика, которого они разыскивают. Тот выходит, за ним следуют его товарищи. Обе группы стоят на расстоянии друг от друга, демонстрируя в сторону соперника «распальцовку». Девочка, стоящая позади чернокожей компании, держит рюкзак, в котором находится огнестрельное оружие, а кто-то из мальчиков время от времени его открывает, чтобы продемонстрировать оппонентам, что у них есть «пушки». Противоположная сторона, в свою очередь, приподнимает рубашки, чтобы показать собственные «пушки», заткнутые за пояс. Все это действо не перерастает уровень насмешек, демонстрации признаков участия в банде как формы вторжения на чужую территорию и совершения угрожающих жестов. В итоге драки не случается, после чего в дело вмешивается школьный вахтер, который вызывает патрульного полицейского. Хотя участники обеих группировок вооружены, они ретируются вместо того, чтобы затеять драку с вахтером или патрульным – это посторонние лица, не участвующие в шоу, которое разыгрывают подростки, а следовательно, они не являются подходящими в социальном плане мишенями.
Можно ожидать, что противостояния между равными соперниками, как правило, будут стабилизироваться именно на уровне бахвальства. Если обратиться к микродеталям, то чем дольше продолжаются оскорбления и толкотня, тем меньше вероятность того, что драка действительно состоится (за это наблюдение автор признателен Люку Андерсону). И наоборот: драки случаются именно тогда, когда происходит быстрая эскалация через фазу бахвальства. Все это можно описать в терминах эмоциональной динамики в конкретной ситуации – не эмоций отдельных людей, а эмоционального паттерна взаимодействия, в которое они вовлечены. Ссоры или бахвальство являются способами установить доминирование в пространстве внимания непосредственной ситуации. Эти вербальные действия обостряются до такой степени, что вызывают сопротивление; каждой из сторон приходится тратить больше энергии на оспаривание неожиданных высказываний другой и привлечение внимания собравшихся к своему самоутверждению. Именно на стадии бахвальства все это переходит в открытую угрозу применения силы, требующую от другого отступить. Стадия «делом займись или заткнись» (put-up-or-shut-up) достигается одним микродвижением: если вызов принят, начинается схватка[22]. Нанесение первого удара представляет собой еще одну эскалацию масштаба энергии, уже направленную на то, чтобы доминировать в этой ситуации. Если же бахвальство продолжается и после первого шага, это уже молчаливый признак того, что участники не очень-то хотят драться, позволяя себе тактику продолжения бахвальства до тех пор, пока не надоест, чтобы позволить конфликту стихнуть.
Содержание оскорблений не имеет большого значения по сравнению с этой ситуационной динамикой. Наивные непосвященные, знакомясь с описаниями драк, которые начинаются с упоминания чьей-то матери в оскорбительном контексте, могут расценить это как свидетельство святости матери в культуре чернокожих низов. Однако существует множество случаев, когда оскорбительное упоминание чьей-либо матери не воспринимается как основание для эскалации, поскольку ситуация для этого не подходит (выше на с. 661 приведен соответствующий пример из работы Андерсона [Anderson 1999: 84]). В зависимости от обстоятельств любое вербальное выражение может быть воспринято как провокация к насилию, либо как юмор, либо как банальное высказывание, на которое не стоит обращать внимания[23].
На уровне микродеталей существует сходство между эскалацией ссор и бахвальством. В жарких ссорах нарушается ритм очередности высказываний, их участники пытаются перекричать друг друга, в результате чего происходит соревнование в том, кто громче; однако содержание высказываний становится повторяющимся, и если интенсивность происходящего удается стабилизировать, то скучный характер сказанного в дальнейшем приводит к эмоциональной деэскалации и уходу от столкновения. Оскорбления также могут стать повторяющимися и скучными, а следовательно, вести к деэскалации, однако это зависит от наличия или отсутствия обостряющих факторов паралингвистического характера. Таким образом, можно ожидать, что состязания в оскорблениях остаются замкнутыми на уровне ритуального равенства, пока в них соблюдается правило очередности: каждый дает другому очередь выступить с собственным оскорблением, но если оба пытаются оскорблять одновременно с наложением реплик, фактически пытаясь перекричать друг друга и выйти из пространства вербального взаимодействия, то схватка приобретает насильственный характер.
Подтверждением некоторых из этих процессов могут служить детально описанные ссоры между литераторами [Arthur 2002]. По большей части они происходят в прессе, когда литераторы порочат произведения друг друга, а иногда и переходят на личности; порой же такие ситуации время от времени возникают в плотных сетях личных контактов писателей и их почитателей. Чаще всего такие ссоры возникают между авторами, претендующими на одну и ту же нишу в литературном мире: как сказал по этому поводу Трумен Капоте Гору Видалу в 1945 году, когда они оба рвались к славе на нью-йоркской литературной сцене, здесь есть место только для одного enfant terrible [плохого парня, фр.] [Arthur 2002: 160]. Особенно ожесточенные ссоры разгораются в ситуациях, когда один из писателей в свое время выступал в качестве протеже другого, перенимая стиль уже состоявшегося наставника и внедряясь в ядро литературного истеблишмента под его покровительством, – но затем протеже вырастает в самостоятельную фигуру, обретает собственную репутацию и затмевает наставника. В таких случаях профессиональная ревность, связанная с эксплуатацией одной и той же стилистической ниши, усугубляется ощущением предательства, с одной стороны, и потребностью превратиться в самостоятельную литературную фигуру, с другой. Разрывы в столь конкурентных сферах неизбежны, проявляясь на микроуровне в ссорах – как при встрече лицом к лицу, так и (более вероятный случай) в печатной сфере, поскольку литературные репутации пребывают именно там.
В большинстве своем такие ссоры не идут дальше просто слов, но время от времени перерастают в насилие. Этот процесс можно наблюдать на примере ссоры между Теодором Драйзером и Синклером Льюисом, которая достигла кульминации в 1931 году. В 1910‑х годах Льюис был чем-то вроде протеже Драйзера, более старшего автора. В 1900 году Драйзер написал первый великий натуралистический роман американской литературы «Сестра Керри», который не был допущен к публикации морализаторской цензурой, и впоследствии зарабатывал на жизнь редактированием женских журналов – именно в этой сфере начинал публиковаться Льюис, там они и познакомились. Репутация Драйзера среди интеллектуальной элиты постепенно росла, а молодые писатели наподобие Льюиса брали его произведения за образец для разоблачительного изображения повседневной американской жизни в духе натурализма. В 1920‑х годах Льюис опубликовал серию романов-бестселлеров: в «Главной улице» (1920) подробно изображалась жизнь маленького американского города, а название романа «Бэббит» (1922) стало нарицательным для обозначения поверхностного бустеризма[24]. Несколько позже Драйзер выпустил свое долгожданное большое произведение – «Американскую трагедию» (1925), однако этот роман пользовался успехом только у интеллектуалов, но не у широкой аудитории. Теперь уже Льюис мог оказывать протекцию своему былому покровителю, предлагая Драйзеру рекламировать его книгу и оказывая ему помощь в европейском турне. Драйзер воспринимал все это как должное и пытался соблазнять жену Льюиса (она работала зарубежным корреспондентом одной газеты), а также совершил бесцеремонный плагиат ее текстов для собственной книги о поездках по Советскому Союзу. В преддверии присуждения Нобелевской премии по литературе 1930 года ожидалось, что ее получит американец – главным кандидатом, на которого ставили интеллектуалы, был Драйзер, но победил Льюис. На публике Льюис продолжал отдавать Драйзеру дань уважения как своему величайшему предшественнику, но их личные отношения накалялись. Конфликт вырвался наружу в 1931 году на одном банкете нью-йоркских интеллектуалов. Драйзер, как полагается примадонне, явился не вовремя, а остальные, пока он опаздывал, как следует напились. А когда начались речи, Льюис коротко сообщил остальным, что не желает выступать в присутствии человека, который воровал тексты его жены, а также за глаза говорил другим участникам мероприятия, что Драйзер не заслуживает Нобелевской премии.
После ужина Драйзер отозвал Льюиса в отдельную комнату, отругал его за эти высказывания и потребовал, чтобы тот «повторил их или взял свои слова обратно» [Arthur 2002: 68–69]. Когда Льюис повторил сказанное, Драйзер отвесил ему пощечину: «После этого я спросил его, не хочет ли он повторить это снова. Он повторил. Тогда я снова шлепнул его и сказал: „Не хочешь ли повторить это еще раз?“» В этот момент в комнату вошел еще один человек, услышавший, как Льюис сказал: «Теодор, вы лжец и вор». Этот человек схватил Льюиса и предложил Драйзеру уйти. Льюис снова сказал: «Повторяю, что вы лжец и вор». «Хотите, чтобы я ударил вас еще раз?» – заявил требовательным тоном Драйзер. «Если вы это сделаете, то я подставлю другую щеку», – ответил Льюис. Тогда Драйзер сказал: «Э, Льюис, ну ты и дерьмо!» Вошедший мужчина уже выталкивал Драйзера в дверь, когда тот повернулся и крикнул: «Мы с тобой встретимся в любое время и в любом месте. Нам еще будет что сказать друг другу!» Льюис последовал за ним, что-то бормоча. Тогда Драйзер сказал: «Льюис, почему бы тебе не впаривать свои писульки в каком-то другом месте?»
Перед нами сцена в духе Гоффмана. На публике Льюис продолжает разыгрывать уважение к своему былому наставнику, но за кулисами жалуется на его поведение. В конце концов он позволяет себе высказать свое закулисное мнение на публичном собрании – шокирующий разрыв кадра. Тем не менее для этого есть чрезвычайно подходящий повод, поскольку на мероприятии присутствуют все те, кто наиболее заинтересован в борьбе за репутацию – коллеги Льюиса и Драйзера по литературному цеху. К тому же это праздничный разгульный повод, сопровождаемый сотрясанием устоев: напомним, что описанная попойка происходит во времена сухого закона, причем в этом иконоборчестве присутствует своего рода профессиональная инвестиция, поскольку то поколение писателей обрело славу в рамках течения натурализма, демонстрируя низкие стороны жизни. Сам Льюис, имевший репутацию ниспровергателя традиционных ценностей, не дает оснований для разочарования.
Драйзер, напротив, стремится к ритуальному исправлению ситуации, сначала вызывая Льюиса на приватный разговор; однако его прямолинейное требование извинений – это еще и эскалация, не оставляющая выхода. Теперь Льюис может сохранить лицо, лишь повторив свои обвинения, и Драйзер отвечает ему ритуальной пощечиной. Случись этот инцидент лет на восемьдесят раньше, дело могло бы дойти до дуэли, но оба писателя осознанно не склоняются выяснять отношения столь традиционным способом[25]. Фактическим исходом их схватки оказывается ничья: обе стороны повторяют одни и те же слова и действия. Наконец вмешивается третья сторона: человек, вошедший в комнату, вырывает Льюиса из рук Драйзера – как выясняется, Льюис не испытывал горячего стремления к поединку, а «двигался с трудом и не сопротивлялся» [Arthur 2002: 69]. Драйзер, покидая место событий, бросает шаблонный вызов встретиться снова, но боевой настрой сходит на нет в обмене банальными оскорблениями. В итоге соперники нашли способ избежать каких-либо дальнейших стычек. Драйзера удовлетворил общественный резонанс, последовавший за этим инцидентом, а Льюис, который и так уже наслаждался публичной полемикой вокруг своих подрывающих традиционные устои произведений, воспринял случившееся как большой успех и снова принялся восторгаться творчеством Драйзера.
Почему не произошла эскалация схватки? На тот момент Драйзеру был 61 год, но с его ростом шесть футов один дюйм [185 сантиметров] и весом более 200 фунтов [91 килограмм] он был крупнее и сильнее высокого и худощавого 46-летнего Льюиса – этот момент помогает объяснить как готовность Драйзера перейти к рукоприкладству, пусть и не очень серьезному, так и то, что Льюис ограничился лишь словесным ответом. В описанном инциденте используются стандартные приемы, позволяющие избежать эскалации: повторение одних и тех же слов и жестов, предоставление третьей стороне возможности разнять соперников, пустые вызовы для продолжения выяснения отношений. Однако оба писателя сохраняют лицо: не произошло ничего особенного, публичный скандал оставил все как есть, о чем было известно и раньше, только не на гоффмановской авансцене, а в частном порядке.
Итак, мы рассмотрели ряд способов, при помощи которых траектории, ведущие к порогу туннеля насилия, не продолжаются дальше и поворачивают назад. А в каком случае участники конфронтации вступают на четвертый путь – к самому насилию? Еще раз напомним теоретический постулат, разрабатываемый в этой книге: конфронтации вызывают напряженность и страх, которые препятствуют совершению реального насилия; эмоциональная напряженность разрешается насильственной атакой только при наличии слабой жертвы либо в тех случаях, где у конфликта имеются страховочные «костыли» в виде поддержки публики, что позволяет превратить его в постановочный поединок, который ведется в пределах социально устанавливаемых ограничений. Таким образом, бахвальство может привести к насильственному столкновению в одном из двух следующих случаев. Во-первых, если одна из сторон ощущает себя намного сильнее другой – по меньшей мере в этот конкретный момент: именно более сильная сторона предпринимает нападение. При этом бахвальство само по себе может выступить проверкой того, какая из сторон слабее; колебания или раболепство перед лицом бахвальства либо попытка отступить – именно эти моменты и могут стать спусковым крючком для нападения[26]. Во-вторых, при наличии чрезвычайно заинтересованной аудитории, наблюдающей за нагнетанием бахвальства и рисовки, сцена для схватки уже подготовлена, и главные действующие лица могут оказаться не в состоянии «включить заднюю», даже если захотят. Воздействие аудитории становится еще сильнее, если хотя бы один из участников противостояния хорошо известен публике лично. Этот момент создает ситуацию, когда на кону для данного актора стоит сохранение или потеря своей репутации: любой способ отступления от схватки, который не принесет публике драматического удовлетворения, обойдется ему дорогой ценой. Итак, можно ожидать, что конфронтации без публики или при анонимной аудитории имеют наименьшую вероятность эскалации до затяжного насилия[27].
Чаще всего эти условия отсутствуют. Участники конфронтаций либо оказываются слишком равны по силам, либо ощущают лишь небольшое преимущество, которого недостаточно для уверенности в том, что им удастся довести дело до явного и устойчивого перелома. Вспомним выводы главы 2 о том, что нежелание сражаться, столь широко распространенное в ходе военных битв, представляет собой не просто страх получить ранение – это обобщенная социальная напряженность, возникающая в результате взаимодействия при отсутствии сплоченности. В ее основе лежит опасение оказаться проигравшим в ситуационном соревновании, то есть потери могут оказаться больше, чем телесные страдания. Речь идет не просто о том, сражаться или не сражаться, но и о том, чтобы сражаться с достойным видом.
Эта повышенная чувствительность интеракционного процесса, которая чаще всего не позволяет нам слишком отдаляться от конвенционального потока взаимных жестов в микровзаимодействиях, заодно выступает источником именно тех обид, которые наносят нам мелкие действия других людей и побуждают нас по меньшей мере угрожать эскалацией конфликта. Мы оказываемся на грани насилия из‑за разрывов в потоке микровзаимодействий; в широком смысле это нарушения в духе Гоффмана, хотя конкретное содержание того, что именно люди принимают за провалы во взаимодействии, выходит далеко за рамки тех конвенций учтивости среднего класса середины XX века, которые впервые были описаны Гоффманом. На грань насилия приводит не содержание ссоры или характер оскорбления, а мельчайшие микродетали способов управления конфронтацией начиная с того момента, когда она превратилась в осознанный предмет спора. Таким образом, иногда – а в действительности, вполне вероятно, и чаще всего – случается так, что антагонисты обнаруживают способы изменения ритма и фокуса своей враждебной словесной баталии; при этом они, возможно, уже не используют стандартные гоффмановские инструменты ритуального исправления ситуации, но на негласном паралингвистическом уровне возвращаются к ситуационному равновесию. И даже после того как гоффмановские вызов и извинение либо вежливое игнорирование происходящего не срабатывают, все равно сохраняются процессы микродеэскалации через повторение одного и того же, утрату когнитивного содержания спора и обесценивание гнева, превращающегося в скуку.
Другим условием для перехода к насилию выступает публика, побуждающая, а то и принуждающая к схватке. Но и это условие зачастую отсутствует. Нередко зрители ощущают значительное беспокойство, когда рядом с ними присутствует угроза насилия – жаркие ссоры и бахвальство; у них обычно не хватает смелости вмешаться в ситуацию, и при любом возможном случае публика уклоняется от нее, не поддерживая предстоящую драку, а отвращаясь от такой перспективы. Разумеется, те, кто предается бахвальству, могут инсценировать свои действия только ради того, чтобы застращать публику, но в этом случае перед нами уже сговор, некая форма ограниченного насилия – не тотальная атака, не спуск в туннель, а его обманные имитации с целью произвести впечатление.
Мы привыкли к зрелищным историям насилия, среди которых имеются рассказы о толпах, подстрекающих отдельно взятых людей к дракам. Однако у таких аудиторий есть особые условия, которые проявляются в особенности там, где и более масштабное сообщество, и конкретные антагонисты вовлечены в довольно плотные сети взаимоотношений, когда отдельных лиц знают по имени и они обладают репутацией, которую нужно создавать или защищать либо можно потерять. Именно так выглядит одна из структурных особенностей городских гетто, где локализован уличный кодекс. Аналогичный паттерн «аквариума с золотыми рыбками»[28] в виде публики и индивидуальных репутаций наблюдается в школах и тюрьмах, то есть в тотальных учреждениях, где присутствует стратификация между низшим классом заключенных или подвергаемых принудительному обучению лиц и персоналом, который формально несет за них ответственность. В данном случае поединки между представителями низшего класса ведутся не только в личных целях, но и выступают актом неповиновения запрещающим их властям. Здесь имеется не только аквариум с золотыми рыбками репутации, но и идущая вразрез с нормой статусная система, в которой вы приобретаете определенную репутацию благодаря участию в поединке, даже если вы его проигрываете. Однако такие сложные и специфические обстоятельства присутствуют не везде – в целом распределение условий, способствующих перерастанию повседневных конфликтов в насилие, встречается относительно редко.
Чаще всего люди обнаруживают способы сдерживать насилие, отступать от его грани. Насилие могут спровоцировать краткосрочные микроситуационные условия, но обычно они не выступают в роли чувствительного спускового крючка – гораздо чаще такой микроситуационный курок дает осечку.