Насилие. Микросоциологическая теория — страница 25 из 37

Элита насилия

Насилие всегда прорывается наружу в виде действий небольшой части людей, которые активно к нему стремятся, а доля тех, кто совершает насилие умело, еще меньше. Обычно их окружает большее количество эмоционально вовлеченных лиц. Иногда они явно выступают участниками одной и той же спортивной команды, одних и тех же беспорядков, одних и тех же военных или полицейских сил, одних и тех же уличных банд, одними и теми же фанатами или гуляками – одним словом, частью более многочисленной группы, которую можно назвать номинально склонной к насилию. Иногда присутствует и публика другого уровня, которая поддерживает совершающих насилие или просто проявляет любопытство; наконец, его свидетелями могут стать случайные посторонние лица. В свою очередь, на другой стороне могут присутствовать различные уровни противников и жертв, у которых, возможно, есть свои сторонники, зрители с задних рядов и т. д. Все вместе они составляют социальную сцену – структуру, пронизанную конфронтационными эмоциями, и к немногочисленной элите насилия (violent few) относятся те, кто извлекает преимущества из этого эмоционального поля.

Малочисленность активных и грамотных субъектов насилия

Для начала давайте вкратце вспомним, какие данные мы затрагивали в предшествующих главах.

Отправной точкой для наших рассуждений послужил тот обнаруженный исследователями факт, что во время Второй мировой войны огонь в бою вели исключительно или почти полностью всего лишь 15–25% солдат, находившихся на линии фронта, причем эти данные согласуются с фотографическими свидетельствами большинства войн ХX века. В некоторые предшествующие исторические периоды более эффективный организационный контроль над массовыми пехотными соединениями позволял обеспечить более высокую долю стрелявших, хотя точность в поражении целей была низкой; в то же время в войнах эпохи Античности и племенных войнах активных участников сражений зачастую было очень мало. После Корейской войны методы обучения солдат в западных армиях претерпели изменения, нацеленные на повышение уровня ведения огня, однако точность стрельбы оставалась низкой, если судить по масштабам растраты боеприпасов. Как демонстрируют данные, относящиеся к войне во Вьетнаме, среди пехотинцев выделяются три категории: небольшая доля солдат (около 10%), которые практически вообще не стреляли, около 45% стрелявших время от времени и еще 45% стрелявших почти всегда. Доля тех, кто активно стрелял, была выше среди добровольцев и ниже среди призывников, а среди солдат, которые шли в бой с меньшим воодушевлением, к часто стреляющей группе относились лишь около четверти, что не слишком отличается от данных исследования С. Л. Э. Маршалла. Даже после упомянутых реформ военной подготовки остаются чрезвычайно агрессивное меньшинство и масса обычных солдат, которые делают в бою ровно столько, чтобы это позволяло сохранять участие в происходящем. При этом большинство из тех солдат, которые активно совершают насильственные действия, не обязательно успешно попадают в противника – грамотно применяющие насилие составляют еще меньшую часть, чем данная группа.

Если обратиться к насилию со стороны полиции, то можно выделить несколько его уровней: стандартное применение силы для усмирения подозреваемых, высокий масштаб силового воздействия, включая ситуации, которые именуются чрезмерными, и стрельба. В общенациональных масштабах США лишь около 0,2–0,3% всех полицейских страны стреляют в людей на протяжении отдельно взятого года, а летальными исходами заканчивается около трети таких инцидентов [Fyfe 1988; Geller 1986][1]. Стрельба, как и другие виды полицейского насилия, более распространена в крупных городах с высоким уровнем преступности и активности уличных банд. Например, в полицейском департаменте Лос-Анджелеса хотя бы раз участвовали в перестрелках 7,8% сотрудников, а 0,2% участвовали в трех и более подобных эпизодах [Christopher 1991: 36–40]. При этом стандартное применение силы довольно распространено: 70% сотрудников полиции Лос-Анджелеса участвовали как минимум в одном подобном инциденте – как правило, с применением физических приемов для задержания и взятия под стражу подозреваемых. Такое применение силы является «нормальным» и «легитимным», однако оно имеет концентрированный характер: 20% подобных случаев приходится всего на 5% полицейских, а на следующие 10% – еще 33% инцидентов. Точно так же из отчетов следует, что в применении чрезмерной силы или неподобающих методов был замечен 21% полицейских[2]. Внутри этой элиты, чрезвычайно склонной к совершению насилия, существует своя стратификация: 2,2% от общего числа сотрудников полиции Лос-Анджелеса имели четыре или более таких подозрений в своих личных делах, а 0,5% – шесть или более. Последняя группа сотрудников – «копы-ковбои» этого департамента – также более активно применяла стандартные силовые методы: в среднем на каждого из них приходилось по 13 сообщений о применении силы любого типа, тогда как средний показатель для всех полицейских, которые когда-либо применяли любую силу, составлял 4,2 аналогичного сообщения. Среднестатистический полицейский, который вообще применял силу, делал это примерно раз в год – несколько реже, чем показатель для всех полицейских сил, – тогда как у «ковбоев» имелось примерно три-четыре подобных инцидента в год. Кроме того, в эпизодах с применением насилия «ковбои» вели себя более жестко: в 58% сообщений о применении силы представителями этой группы утверждалось о чрезмерных действиях, тогда как для среднестатистического полицейского, который когда-либо применял силу, доля чрезмерных случаев составляла 14%.

Аналогичные закономерности отмечают и другие исследователи. Например, Ханс Тох [Toch 1980] указывал, что в Окленде основная часть случаев полицейского насилия приходилась лишь на незначительное количество сотрудников полиции. Исследователь нидерландской полиции в Амстердаме Бас ван Стокком утверждает, что в большинстве жалоб граждан на грубое или агрессивное поведение правоохранителей фигурирует лишь незначительная часть полицейских (личное общение, сентябрь 2004 года; см. также: [van Stokkom 2004; Geller, Toch 1996, глава 14]).

Насилие имеет концентрированный характер и по ту сторону закона. В когортных исследованиях, в которых отслеживались все молодые мужчины с момента рождения, был выявлен сегмент с высоким уровнем криминализации, составляющий не более 15%, на который приходится без малого 84% насильственных преступлений [Wolfgang et al. 1972; Collins 1977]. Разумеется, не все преступления носят насильственный характер, однако и здесь действует аналогичный паттерн: 6–8% подростков и молодых людей мужского пола совершают 60–70% всех преступлений в своей возрастной группе[3].

Исследования, посвященные заключенным, демонстрируют фрактальное (рекурсивное) повторение более масштабной модели: внутри группы активных представителей преступного мира существует криминальная элита. Авторы работы [Blumstein et al. 1986] обнаружили пирамидальную стратификацию среди преступников, отбывающих срок за вооруженные ограбления и кражи со взломом[4]: нижние 50% совершали пять или меньше преступлений в год (раз в десять недель или реже), верхние 10% совершали аналогичные действия чаще, чем раз в неделю, а верхние 5% совершали 300 и более преступлений в год, то есть почти каждый день. На вершине этой иерархии находилась небольшая группа, характеризуемая как «жестокие хищники», которые совершали примерно три преступления каждые два дня [Chaiken, Chaiken 1982]. Согласно другому исследованию, выполненному на тюремном материале, к профессиональным преступникам, совершающим 60% ограблений, краж со взломом и автомобильных краж, относятся лишь 25% заключенных [Peterson et al. 1980]. В еще одном исследовании, где отслеживались жизненные траектории несовершеннолетних преступников вплоть до тридцатилетнего возраста, выделяются три уровня: 1) элита профессионального криминалитета (около 3%), которая постоянно и с высокой интенсивностью совершает преступления, 2) нечто вроде криминального среднего класса (26%) с преступной активностью на среднем уровне и 3) большинство не столь закоренелых преступников (71%), которые по прошествии времени прекращали криминальную деятельность [Laub et al. 1998]. Как демонстрируют эти исследования, наиболее закоренелые и активные преступники заодно оказываются и наиболее склонными к насилию – именно постоянное совершение насилия отличает элиту в более масштабной криминальной среде.

Криминальные группы представляют собой подвиды внутри более крупной популяции. Соединив данные двух приведенных выше типов исследований, можно увидеть, что подавляющее большинство тяжких преступлений совершают (или по меньшей мере получают за них приговоры) от 25 до 40% преступников; умножив эти показатели на 20–40% мужчин, которые подвергались задержаниям [Farrington 2001; Blumstein et al. 1986; Wolfgang et al. 19; Polk et al. 1981; Wikstrom 1985], можно сделать вывод, что большинство тяжких преступлений совершают от 5 до 15% всех мужчин[5]. Внешнюю границу криминальной популяции составляют люди, которые имели хоть какие-то проблемы с законом (опять же, речь идет только о мужчинах), – это самая большая доля в пределах населения в целом. Еще один тип исследований основан не на полицейских отчетах, а на самоопросниках: здесь респондентам задаются вопросы об их преступной деятельности вне зависимости от того, случалось ли им попасть в руки полиции. В одном из таких исследований 36% чернокожих подростков и 25% белых подростков сообщили, что совершили одно или несколько насильственных преступлений [Elliott 1994].

Если взглянуть на эти данные под другим углом, то доля представителей этих возрастных групп, состоящих в уличных бандах, на самом деле гораздо ниже, чем в расхожем представлении. В национальном разрезе из примерно 730 тысяч участников уличных банд, которые насчитывались в США в 2003 году, только 11,5% были чернокожими и латиноамериканцами в возрасте от 15 до 24 лет, причем это максимальная оценка, поскольку некоторые банды состоят из представителей других этнических групп[6]. В качестве исторического сравнения можно привести Чикаго 1920‑х годов, где в бандах состояло около 10% подростков и юношей в возрасте от 10 до 24 лет, а среди иммигрантов – около 13%[7]. В отдельных этнических сообществах некоторые из этих показателей довольно высоки (30% чернокожих и латиноамериканцев в бандах Южной Калифорнии в начале 2000‑х годов, 40% итальянцев в чикагских бандах в 1920‑х годах), однако даже в группе молодых мужчин никогда не бывает так, что большинство ее представителей участвуют в криминальной деятельности. Для некоторых из первых уличных банд был характерен лишь легкий уровень делинквентности, они были плохо вооружены и совершали сравнительно мало насильственных действий. Современные банды совершают больше убийств, но непосредственное участие в банде само по себе не подразумевает, что большинство ее членов основную часть своего времени совершают много насилия. В 2003 году в США было совершено около 16,5 тысячи убийств, и если представить, что половина из них приходится на уличные банды, то окажется, что лишь один из 88 их членов (1,1%) совершал убийство в течение года. Как правило, в качестве ритуала посвящения в банду используются драки, а иногда их участники дерутся для того, чтобы изменить свое положение в неофициальной иерархии [Anderson 1999; Jankowski 1991]. Надежные данные о том, как часто участники уличных банд участвуют в драках, отсутствуют, но представляется, что такой учет ведется в пределах конкретной банды[8]. Таким образом, даже в демонстративно жестокой среде в насильственную элиту входят лишь несколько процентов ее представителей.

Ни в одном из приведенных исследований на долю лиц, которые входят даже в очерченные внешние границы квазикриминальной группы населения, не приходится большинство людей, хотя в выборках по районам, где проживают представители рабочего класса, либо среди американских чернокожих в конце XX века этот показатель приближается к 50%. За пределами сегмента лиц, потенциально склонных к насилию, который охватывает все уровни насильственной активности и компетентности, находятся 60–80% мужчин, которые совершают не более чем легкие правонарушения.

Чтобы зафиксировать место этой элиты насилия в масштабах всего населения, можно использовать уже приведенные показатели: верхние 10% заключенных, которые чрезвычайно активно совершали насильственные преступления, или 3% профессиональных преступников-рецидивистов, ставших на криминальный путь еще в подростковом возрасте. Исходя из этих цифр, мы получим следующий диапазон оценки доли специалистов по систематическому совершению насилия – от примерно 0,6–1,2% в нижнем регистре и до 2–4% в верхнем. Нижний регистр примерно соответствует доле профессиональных убийц по официальную сторону закона – военных снайперов или летчиков-асов. Верхний регистр примерно соответствует доле жестоких полицейских среди всех сотрудников полиции.

Что касается других разновидностей насилия, рассмотренных в этой книге, то лишь для некоторых из них можно оценить долю тех, кто совершает насильственные действия. В школах на долю задир приходится от 7 до 17% мальчиков и от 2 до 5% девочек (см. данные в главе 5, с. 339–340). Постановочные бои между героями неизбежно ограничиваются элитой. В аристократических обществах на долю военной знати, которая обычно обладала такими привилегированными маркерами, как ношение шпаги, приходилось от 2 до 5% населения [Lenski 1966]. С начала XVII по XIX век в различных европейских странах пиковые показатели количества дуэлей составляли 200–300 в год, хотя чаще всего ежегодно происходило около двадцати дуэлей или еще меньше. На относительной шкале пиковый показатель составит лишь одну дуэль на 60 тысяч взрослого мужского населения, и даже в таких особо дороживших честью группах, как немецкие офицеры, в дуэлях – их количество составляло от 10 до 75 в год – участвовали не более 0,8% от совокупного офицерского корпуса[9]. В то же время среди дуэлянтов существовала собственная микроскопическая элита, которая участвовала в дуэлях в хроническом режиме – кое-кто дрался по несколько десятков раз.

Что касается участников разгульных мероприятий, то в главе 7 было показано, что на протяжении отдельно взятого года в обычных нападениях участвуют не более 10,3% любителей выпить, а в нападениях с отягчающими обстоятельствами – лишь 3,3%. Вполне возможно, что лучше всего в драках во время вечеринок проявляют себя те, кто пьет мало или вообще не пьет, однако, как показывают этнографические исследования, такие участники драк – это еще более редкая группа лиц, умело совершающих насилие. Среди спортсменов наиболее масштабное участие в драках принимают бейсболисты, поскольку существует обычай, что в моменты конфронтаций на поле обязана выходить вся команда. Впрочем, активное участие в настоящих драках принимают немногие – если судить по дисквалификациям и наказаниям за драки, то серьезных бойцов редко бывает больше двух или трех из 25 человек в команде плюс десять членов тренерского штаба (то есть максимум 10%). В американском футболе драться во время игры могут максимум 5–10% игроков из 45 человек в команде. В баскетболе эта пропорция ниже, в хоккее – выше, хотя в последнем виде спорта в составе команды явно присутствует один или два «вышибалы» (около 6–12% членов команды). В европейском футболе в команде также может присутствовать один «вышибала» среди игроков защиты (9% присутствующих на поле).

Исключения для малых чисел. Единственной сферой, в которой этот паттерн не работает, является насилие, связанное с детьми. Как уже было показано в главе 5, с. 364, если судить по показателям виктимизации, то 80% маленьких детей нападают на своих братьев и сестер, а 85–95% родителей применяют физические наказания в отношении своих маленьких детей и 50% – в отношении подростков. С другой стороны, те виды домашнего насилия, которые характерны для отношений между взрослыми, располагаются в нормальном диапазоне малых чисел: в легкой форме насилие между супругами или сожителями происходит среди 16% пар в год, а более жесткие варианты насилия – среди 6% пар. В первом случае насилие, как правило, принимает форму взаимных потасовок между партнерами обоих полов, во втором насилие в подавляющем большинстве инцидентов совершают мужчины.

Кроме того, отметим, что маленькие дети совершают насилие часто, но неумело, и благодаря этому обстоятельству паттерн малых чисел сохраняется в другом отношении, соответствуя другому экстраординарному паттерну. Как уже отмечалось в главе 7, драки среди взрослых и лиц старшего подросткового возраста почти всегда ограничиваются одним эпизодом в пределах одного места, а остальные присутствующие составляют круг зрителей или присоединяются к одной из сторон. Однако среди детей может происходить несколько драк, которые случаются одновременно или с небольшими перерывами идут одна за другой, как это бывает в неуправляемом классе[10], причем составы участников этих групп меняются, в отличие от следующих друг за другом драк между взрослыми, которые тем самым оказываются продолжением какого-либо одного развивающегося спора. В целом детей гораздо меньше сдерживают обычные среди взрослых ограничители для насилия; некоторые исследователи рассматривают этот момент как первозданное насилие, которое в дальнейшем подвергается социальному подавлению у большинства детей по мере взросления, в результате чего без такой социализации остаются лишь немногие склонные к насилию [Tremblay et al. 2004]. Однако при таком подходе упускается из виду то, что суть умелого насилия состоит в приемах взаимодействия, которые вырабатываются со временем. Дети не рождаются искусными снайперами, летчиками-асами, киллерами или «ковбоями-полицейскими». Можно предположить, что по мере взросления у детей развивается более высокая чувствительность к окружающим их более крупным группам. Для многих людей этот момент выступает сдерживающим насилие – точнее, лишающим его энергии, – тогда как для других он создает нишу, увеличивающую насилие, в особенности насилие, характеризуемое высокой степенью активности и мастерства.

Лидеры конфронтации и искатели «движа»: полиция

Для объяснения того, почему некоторые лица проявляют активное насилие, а грамотные действия в этой сфере удаются еще меньшему количеству людей, необходимо понять, какие последствия имеет то обстоятельство, что инциденты с применением насилия случаются редко. Лучшие имеющиеся у нас данные относятся к полиции.

Отчеты о наблюдениях исследователей, участвовавших в полицейских рейдах, позволяют нам получить выборку ситуаций, в которых может иметь место насилие со стороны полиции. В тех районах крупных городов, где имеется высокий уровень преступности, полиция применяет силу в 5–8% случаев столкновения с подозреваемыми правонарушителями; в большинстве случаев применение силы сводится к тому, чтобы схватить и обуздать подозреваемого; чрезмерная сила применяется менее чем в 2% случаев. Во время арестов полиция применяет силу в 22% случаев. В пригородах, небольших городах и сельской местности с низкой криминальной активностью данные показатели еще ниже [Friedrich 1980; Sherman 1980; Black 1980; Reiss 1971; Bayley, Garofalo 1989; Worden 1996; Garner et al. 1996; Alpert, Dunham 2004].

Все это незначительные показатели. Имеющийся у нас образ насилия основан на самых драматических случаях, но, как мы уже регулярно убеждались, насилие не является легким или автоматическим процессом, и для того, чтобы его спровоцировать, должно произойти очень многое. В этом отношении насилие, совершаемое полицейскими, напоминает другие его разновидности. Всякий раз, когда мы можем рассматривать набор ситуаций, избегая выборки по зависимой переменной, обнаруживается, что в большинстве случаев большинство людей избегают насилия.

Почему насилие со стороны полиции происходит редко? Люди преимущественно уступают и подчиняются полиции даже в те моменты, когда подвергаются задержанию. Применение силы наиболее вероятно, когда подозреваемый угрожает полицейскому, или нападает на него (либо сам полицейский так воспринимает его действия), или пытается вырваться; кроме того, применение силы происходит, когда полицейскому отвечают словесными оскорблениями или не подчиняются его распоряжениям [Friedrich 1980]. Наиболее вероятным фактором, провоцирующим полицейское насилие, заведомо является физическое сопротивление. Если подозреваемый сопротивляется упорно, то его действия, воспринимаемые как форменная наглость по сравнению с подчинением или покорностью полиции, еще больше предопределяют насилие[11].

Ситуационный характер полицейского насилия подчеркивается тем обстоятельством, что различия между полицейскими в их происхождении и взглядах не коррелируют с группами сотрудников полиции, которые демонстрируют высокий или низкий уровень насилия. В данных, полученных исследователями в ходе полицейских рейдов, и в административных рапортах не обнаруживается никакой связи с расовой принадлежностью сотрудника, его образованием, предшествующей военной службой или результатами тестирования на гражданской службе; кроме того, не было каких-либо различий в отношении к собственной роли в качестве полицейских [Friedrich 1980; Croft 1985; Worden 1996; Gellen, Toch 1996]. Как установила Комиссия Кристофера, полицейские, совершавшие много насилия, имели положительные характеристики по службе. А Ханс Тох [Toch 1980] обнаружил, что главными личностными характеристиками полицейских, склонных к насилию, являются экстравертность, энергичность и даже «обходительность, эрудиция и обаяние».

Все это напоминает паттерны из военной сферы. После открытий, сделанных в исследовании С. Л. Э. Маршалла, во множестве работ предпринимались попытки найти отличительные качества лучших бойцов в сравнении с остальными (в особенности можно упомянуть исследования Роберта Эгберта, выполненные во время Корейской войны, которые вкратце упоминаются в работе [Glenn 2000a: 139]). Оказалось, что наиболее активные бойцы были более доминантными, имели более крупную и массивную комплекцию, были более инициативными («деятельными людьми»), а другие солдаты предпочитали находиться рядом с ними как в общении, так и в бою. Эти данные соответствуют представлению о том, что элитные бойцы получают больше социальной поддержки, являясь центром внимания группы и получая дополнительную эмоциональную энергию от доминирования над другими (как ненасильственного, так и насильственного). Солдаты, активно ведущие огонь в бою, также зарекомендовали себя обладателями более высоких интеллектуальных способностей и более значительных познаний в военном деле; как и полицейские, склонные к активным действиям, они демонстрировали сильную приверженность профессиональной эрудиции своего занятия. Солдаты, отлично проявившие себя в бою, не слишком боялись ранений, находясь в относительной уверенности, что останутся невредимыми; подобно летчикам-асам, к которым мы обратимся ниже, они рассчитывали на успех в сражении и победу над врагом (см. работу [Clum, Mahan 1971], согласующуюся с выводами исследования [Stouffer et al. vol. 2, 1949]). Эта уверенность представляет собой эмоциональную энергию, характерную для поля взаимодействия в бою.

Данный паттерн работает и другим способом. Совершающие больше всего насилия полицейские получают хорошие административные характеристики, их любят другие коллеги. Так происходит не только потому, что зачастую они являются чрезвычайно энергичными экстравертами (хотя и это, видимо, тоже имеет значение) – именно они выступают неформальными лидерами среди полицейских. Этот момент соответствует основному принципу исследования малых групп: популярность приобретают те участники группы, которые наиболее точно выражают ее ценности и лучше всех справляются с задачами, которые ставит перед собой группа [Homans 1950]. Исследования повседневной деятельности полиции демонстрируют, что сотрудник правопорядка всегда пытается установить контроль над ситуацией, с самого начала любого столкновения с подозреваемыми, а фактически и с обычными гражданами в целом [Rubinstein 1973]. Джеффри Олперт и Роберт Данхэм [Alpert, Dunham 2004] называют этот феномен «ритуалом поддержания авторитета».

Согласно представлениям о взаимодействии, бытующим в среде полицейских, быть хорошим копом – значит быть хозяином положения, а при необходимости лучше сделать ошибочный шаг в сторону агрессии, но не позволить другой стороне установить ситуационное доминирование. Это в особенности характерно для случаев, когда полицейские сталкиваются с подозреваемыми, бросающими вызов их контролю. Когда такие ситуации подходят к границе зоны насильственного противостояния, полицейский оказывается в том же самом общем состоянии, которое мы рассматривали на протяжении всей книги: ему приходится справляться с конфронтационной напряженностью/страхом. Поэтому нет ничего удивительного в том, что лишь небольшая доля полицейских проявляет насилие, поскольку преодолеть конфронтационную напряженность/страх, как правило, удается только немногим людям. Как и хороший солдат, хороший полицейский проверяется в напоминающих сражение столкновениях, хотя у полицейских такие столкновения случаются на гораздо более близком расстоянии, чем у большинства военных, и в составе гораздо меньших групп, без столь же значительных, как в армии, организационной поддержки и принуждения, необходимых для дальнейшего выполнения своих задач. На полицейских, которые хорошо с этим справляются, равняются их коллеги, точно так же как солдаты, которые чаще и агрессивнее стреляют из своего оружия и берут на себя инициативу в бою, служат образцом для своих сослуживцев.

Существуют определенные свидетельства того, что к насилию наиболее склонны более возрастные полицейские (от 30 до 50 лет, в отличие от тех, кому от 20 до 30 лет), имеющие более высокие звания и больший опыт [Alpert, Dunham 2004: 70, 81, 84]. В данном случае вместо кипучей юношеской энергии перед нами, по-видимому, одна из составляющих стиля тех сотрудников полиции, которые наиболее преданы профессии. Олперт и Данэм приводят данные из рапортов о применении силы, в которых демонстрируется последовательность действий, совершаемых полицейскими и подозреваемыми по отношению друг к другу. В начале их столкновения полицейские рассчитывают на почтительное отношение только в силу самого их присутствия и своих устных распоряжений. Если же подозреваемые сопротивляются этим исходным действиям при помощи слов, враждебных взглядов или жестов, а то и более серьезно – пытаясь избежать досмотра и наручников или убежать, – полицейские приступают к контрэскалации, применяя собственные, все более агрессивные приемы. Они повышают на подозреваемых голос, хватают их, толкают, пихают и выкручивают руки, а на следующем уровне применения насилия усмиряют противника с помощью удушающих приемов, ударов и пинков. Подозреваемые тоже могут пойти на эскалацию, проявляя все большую активность и агрессивность, вплоть до того, что начинают размахивать пистолетами или другим оружием либо пытаются переехать полицейского, если находятся в машине. Тогда полицейские еще больше наращивают контрэскалацию, применяя дубинки, пистолеты и ружья с электрошокером, а затем, наконец, смертоносную силу. Главный вывод, к которому приходят Олперт и Данэм, заключается в том, что масштабы эскалации с обеих сторон (в данном случае они используют формулировку «Фактор Силы») имеют взаимный характер и тесно коррелируют между собой. Полицейских и подозреваемых редко разделяет более чем один уровень силового воздействия в сравнении с тем, который только что продемонстрировал оппонент. В большинстве насильственных столкновений делается от трех до пяти пар взаимных ходов [Alpert, Dunham 2004: 94][12]. При этом спокойствие и готовность подозреваемого к сотрудничеству в первом раунде не исключает эскалации в дальнейшем, а подозреваемые, которые на первом шаге использовали огнестрельное или другое оружие, скорее всего, сделают это и во втором или третьем раунде. Самые старшие и опытные полицейские, как правило, применяют к подозреваемым, оказывающим сопротивление, либо минимальный, либо максимальный уровень силы. В тех ситуациях, когда молодые полицейские чаще использовали средний уровень силы, старшие дольше оставались на стадии простых словесных распоряжений и решительного поведения либо сразу перескакивали на верхние уровни применения силы с использованием оружия средней и летальной тяжести [Alpert, Dunham 2004: 141, 165]. Суть их приемов заключалась в том, чтобы не столько вступать в потасовку с подозреваемыми, сколько уговаривать их или использовать подавляющее преимущество собственной силы.

Корпоративная культура полиции проистекает из центрального места конфронтаций в ее работе. Полицейские (по меньшей мере из тех подразделений в крупных городах, которые активно изучаются социологами) не любят общаться с посторонними в свободное время и с подозрением к ним относятся – как, впрочем, и к более старшим по службе [Westley 1970; Skolnick 1966]. Этот момент можно интерпретировать следующим образом: полицейские привыкли доминировать над всеми, с кем они сталкиваются, и поэтому за пределами службы избегают ситуаций, где это невозможно. Это постоянное самоотделение полицейских от тех, кого они патрулируют, поддерживает определенную степень поляризации и культурной изоляции.

Отчасти это стремление установить контроль в любой момент столкновения объясняется тем, что в большинстве ситуаций полицейские находятся в незначительном меньшинстве, напоминая микроскопический военный отряд посреди большого количества потенциальных врагов. Отсюда проистекает стремление полиции с самого начала утвердить ситуационное доминирование, чтобы не продемонстрировать слабость, которая может сделать их уязвимыми для подавляющего большинства. Именно в этом заключается особая напряженность работы полицейских.

Идеальной ситуацией для полиции является доминирование в любой фазе конфронтации, хотя на деле лишь немногие полицейские добираются до высокого уровня насилия с той или иной частотой. Базовым уровнем полицейского насилия выступает поддержание авторитета, однако это не объясняет, почему одни сотрудники применяют в таких случаях куда более жесткие меры, чем другие. К «копам-ковбоям» – той меньшей части полицейских, которые склонны к насилию, – относятся не только сотрудники, агрессивно реагирующие на угрозу или демонстративное неповиновение на своем пути. Такие полицейские рвутся в дело – например, добровольно участвуют в самых опасных и эффектных мероприятиях наподобие изъятия наркотиков и заданий, где требуется выдать ордер на арест[13]. Некоторые из них сталкиваются с насильственными конфронтациями регулярно, оказываясь в ситуациях, когда подозреваемые спасаются бегством или угрожают им, а иногда стреляют в них или бьют их. Эти риски не возникают совершенно случайным образом: вызваться по собственной воле встать во главе группы, проникающей в жилье в поисках подозреваемого, означает не только ожидать опасности, но и стремиться к ней.

Вопрос о том, почему в перестрелках, как правило, регулярно участвует немногочисленный сегмент полицейских – притом, что такие инциденты сами по себе случаются редко, – прояснил Дэвид Клингер [Klinger 2004], выполнивший серию интервью с полицейскими об их опыте участия в перестрелках. Эти сотрудники добровольно соглашались на опасные задания или при любом возможном поводе направлялись к месту событий. Одному из таких полицейских за свою примерно двадцатилетнюю карьеру довелось побывать в двух десятках опасных столкновений, когда он работал в отделе по борьбе с наркотиками и участвовал в выполнении нескольких сотен задач спецназа[14]. По словам этого человека, ему «нравилось гнаться за бегущими людьми. Я всегда, как бы это сказать, тащился от этого – просто было интересно, смогу ли я их поймать» [Klinger 2004: 184][15].

Еще один полицейский рассказал историю, как он взял на себя инициативу в проникновении на чердак, где спрятался грабитель-домушник:

[Командир группы спецназа,] я уверен, немного нервничал, когда поручил нам с Полом забраться на чердак. Но я не волновался. Когда этот чувак крикнул, что не собирается сдаваться и намерен прихватить с собой парочку наших, я сразу просек, что ничего необычного тут не будет – никаких отличий от любого другого вызова, когда кто-то где-то забаррикадировался. То же самое, старик, все то же самое. На самом деле я с нетерпением ждал момента, когда смогу его обнаружить. Это типа как ты или охотник, или добыча. Надо думать о том, что он делает, думать так же, как думает он, внимательно слушать и ориентироваться по запахам. Много раз бывало так, что, когда мы заходили в помещение, где прятались подозреваемые, я чувствовал запах этих чуваков. У них выделяется адреналин, они потеют, и если быть внимательным, то можно почувствовать их запах… И еще нужно учитывать, что они могут укрыться где угодно… Так что страха у меня и в мыслях не было, это вообще было последнее, о чем я думал. Все зависело только от моей подготовки, от моей интуиции – оставалось просто делать свою работу и думать: «Где этот сукин сын? Где он?» [Klinger 2004: 199–200].

Этот эпизод закончился тем, что рассказчик и двое его коллег выстрелили 21 раз в подозреваемого, который спрятался в рулоне теплоизоляционного материала.

Наиболее инициативные полицейские не обязательно стремятся совершать насилие, однако они рвутся в дело и не имеют ничего против применения насилия, если до этого дойдет ситуация. Они осознают себя в качестве элиты, которая выполняет свою работу лучше, чем другие полицейские. Вот высказывание одного из таких полицейских со слов его коллеги:

То, что я тебе скажу, это все между нами, потому что не хотел бы видеть тебя обескураженным этой работой. Так вот, не жди от своих коллег того, что ждешь от себя… Короче, когда я пошел в академию, я увидел, что в моей группе были люди, которые реально не имели представления о реальности, понятия не имели насчет того, во что они ввязываются. Плюс у нас были и такие, которые решили заниматься всем этим ради жалованья. Но было и несколько человек, с которыми я думал на одной волне, так что у нас сложился реально серьезный и крепкий коллектив [Klinger 2004: 50].

И те полицейские, которые относятся к элите, и все остальные знают, кто на что способен. В департаменте полиции Лос-Анджелеса во время работы Комиссии Кристофера полицейские из специальных подразделений, которые больше всего рвались в дело, были на слуху у всех их коллег. Полицейские психологи в данном случае выделяют две категории: «Представителей первой группы коллеги могут считать халтурщиками, поскольку они намеренно избегают горячих ситуаций, а представители второй группы считаются адреналиновыми наркоманами, поскольку они мчатся с одного экстренного вызова на другой» [Artwohl, Christensen 1997: 127][16].

Клингер описывает такую историю. Одного полицейского в неслужебное время его коллеги из спецназа попросили подъехать на место происшествия после того, как в полицию позвонила женщина, избитая своим приятелем. Как вспоминал затем этот полицейский:

У меня уже была информация, что этот чувак выстрелил в полицейских, и я находился в некотором замешательстве: чего вдруг они позволяют ему разгуливать с оружием, если он уже выстрелил в нескольких патрульных? Оставалось только догадываться, почему они сами не стреляли… На месте атмосфера была очень странной. Повсюду стояли полицейские машины с включенными проблесковыми маячками – их было так много, что мне пришлось остановиться на улице примерно за триста ярдов от того места, где находился стрелок. Полицейские находились везде, репортеры уже прибыли, а еще вокруг того места, где я припарковался, стояло что-то около полусотни зевак…

Затем этот полицейский разыскал патрульного с полуавтоматической штурмовой винтовкой (гражданская версия военной М-16), но тот сказал ему, что не знает, как ею пользоваться. Вот что случилось дальше:

Он мне говорит: «Не могу просечь, как справиться с прицелом на этой пушке». «Господи Иисусе!» – сказал я ему, а потом объяснил и ему, и другим спецназовцам, что они стоят слишком близко, поэтому нам надо отодвинуть оцепление назад, чтобы ситуацию могли контролировать снайперы. Я взглянул вверх и увидел, что этот чувак стоит как раз там, откуда, как сказал мне Джефф [еще один спецназовец], у него был хороший обзор, и я так и не понял, почему он не стреляет…

Поскольку выстрела я так и не услышал, я решил завалить этого чувака… Но прежде чем нажать на курок, я снова стал обдумывать свое решение. Я сказал себе: «Пит, может быть, ты на что-то не обратил внимание, ведь никто больше не стреляет. Ты только что сказал Джеффу завалить этого чувака, но он этого не сделал. Может быть, это я тут что-то упускаю? Не надо стрелять так быстро»… Я крикнул этому чуваку, чтобы он сдавался, но тот просто стоял на месте и ни хрена не двигался. Пока я целился в него из своего пистолета, на ум приходила всякая фигня… Когда я не позволил себе выстрелить в него в первый раз, я стал вспоминать, что мне писали на осмотрах у психиатра… «Какие у меня есть основания в него стрелять, когда вокруг стоят полсотни других копов и сами не стреляют?»

Затем мысли рассказчика переключаются на технические детали: он сравнивает свое оружие с оружием противника и прикидывает, оставить ли его в полном автоматическом режиме или переключить на полуавтомат. Он оценивает прицельное расстояние своего оружия и решает навести его на несколько дюймов выше пупка подозреваемого, поскольку пуля должна попасть на четыре-шесть дюймов выше точки прицеливания.

Далее подозреваемый начинает осыпать полицейских ругательствами, требуя, чтобы они не направляли на него свои прожекторы, и угрожая кого-нибудь убить, если они этого не сделают. Полицейские выключают освещение, и эта ситуация явно создает для рассказчика двойное препятствие. Во-первых, подозреваемый продемонстрировал, что господствует над ситуацией – а это самое настоящее прямое оскорбление полиции, – а во-вторых, он начинает оборачивать ремень своего ружья вокруг руки, как будто готовится стрелять. По словам рассказчика, «когда я увидел, что он делает, я сказал себе: „Дело зашло слишком далеко“».

Тогда полицейский открывает огонь – сам он запомнил, что выпустил очередь из четырех или пяти выстрелов, хотя на деле в подозреваемого попало девять пуль. Далее он приближается к своей мишени, несмотря на то что правильным решением было бы соблюдать осторожность:

Как только он упал на землю, я двинулся в его направлении. Возможно, прежде чем пойти, мне следовало бы еще немного оставаться под прикрытием патрульной машины и оценить ситуацию, но я этого не сделал. Именно в этот момент я понял, что убил его, и сказал себе: «Ну вот и еще одна твоя перестрелка, Пит» [Klinger 2004: 147–152].

Этот полицейский служит хорошей иллюстрацией тому, сколь малое число полицейских совершает насилие. Он сознательно берет на себя ответственность в ситуации, где потенциально может произойти насилие. Он уделяет самое пристальное внимание своему оружию и приемам обращения с ним, относясь к той небольшой группе, которая посвящает свое время усердным тренировкам в тире, заботится о своем оружии и даже занимается боевыми искусствами. Кроме того, этот человек максимально настроен на возможное насилие, часто вспоминая данные статистики, когда по полицейским открывали огонь, и соответствующие истории, мысленно утверждая, что с ним ничего не случится, потому что он окажется лучше своего противника[17]. Этот человек считает себя более осведомленным о постоянно присутствующей опасности, чем другие, менее подготовленные полицейские. При этом он справляется с опасностью, не избегая ее, а стремясь к ней[18]. Такие копы выступают аналогом элиты насилия и в других сферах.

Кто побеждает?

Теперь мы можем обратиться к элите среди элиты – не просто к тем, кто наиболее активно совершает насилие, а еще и делает это с подлинным умением. Основной тезис здесь будет заключаться в том, что данная компетентность состоит не только в максимальной остроте зрения или быстроте реакции – это заодно и социальная компетентность в доминировании. Иными словами, тактический репертуар элиты насилия состоит прежде всего в наличии у ее представителей особых микроситуационных приемов преодоления конфронтационной напряженности/страха.

Военные снайперы: работа из укрытия и поглощенность техническими аспектами

Снайперы представляют собой явление, характерное главным образом для войн ХX века. Использовавшиеся до середины XIX века гладкоствольные и заряжавшиеся с дула мушкеты были слишком неточны при стрельбе и неудобны при перезарядке, чтобы их можно было использовать сколько-нибудь эффективно вне массовых боевых порядков. Точная дальность прицельной стрельбы из мушкетов составляла сто ярдов, а сражения зачастую происходили на расстоянии тридцати ярдов между противниками или даже меньше [Pegler 2001: 5; Griffith 1989: 146–150]. К 1900 году благодаря усовершенствованиям в военной промышленности во всех основных армиях появились казнозарядные винтовки со спиральной нарезкой ствола и ударно-спусковыми механизмами. Из этого оружия можно было поражать цели на расстоянии тысячи и даже двух тысяч ярдов, однако за горизонтом в триста ярдов стрелок мог видеть цель преимущественно лишь с помощью оптического прицела. Поэтому произошло разделение воинских подразделений на массовую пехоту с оружием с относительно низкими прицельными характеристиками для коротких расстояний и небольшое количество снайперов.

Доля снайперов всегда была относительно невелика – порядка 1% от общего числа пехотинцев или еще меньше, максимум – чуть более 2% [Pegler 2001]. Можно предложить несколько вариантов объяснения того, почему снайперов было так мало. Для таких стрелков требуется специализированное оборудование – оптические прицелы, особые винтовки и боеприпасы, – которое военные, как правило, не готовы обеспечивать с легкостью, отчасти из‑за сопутствующих логистических проблем, отчасти из‑за высокой стоимости. Но, возможно, есть еще более важная причина: как командиры, так и обычные солдаты смотрели на снайперов искоса, считая эту категорию бойцов не слишком приемлемой для себя, – хотя об их превосходной эффективности было известно всем. Но в каком бы виде ни сочетались прикладные, организационные и идеологические причины, в разных армиях доля снайперов в итоге оказалась примерно одной и той же.

Обычная героизация эффективности снайперов связана с тем, что при этом смотрят на самую верхнюю часть распределения солдат по результативности стрельбы. «Мировой рекорд» результативности среди снайперов установили два финских бойца во время вторжения советских войск в Финляндию в 1939–1940 годах – практически незаметные в зимнем белом камуфляже и передвигавшиеся на лыжах в пределах позиций противника, они убили более 500 и более 400 советских солдат соответственно. Во время Первой мировой войны лучшим снайпером был один канадец, на счету которого оказалось 376 убитых на Западном фронте. Два лучших немецких снайпера Второй мировой войны совершили более 300 убийств каждый (оба действовали на Восточном фронте), а в Красной армии рекорд принадлежал одной женщине – 309 убитых солдат противника[19]. Результаты лучших снайперов других армий были ниже: например, лучший американский снайпер во Вьетнаме записал на свой счет 113 убийств. В целом достойным внимания среди снайперов считаются любые летальные результаты, превышающие 40 человек [Pegler 2001: 31, 57; 2004: 139–140, 167, 176–178; Grossman 1995: 109].

У среднестатистических снайперов этот показатель был существенно ниже. Во время Первой мировой войны в британской армии существовало элитное южноафриканское подразделение снайперов из 24 человек, куда набирали охотников на крупную дичь. Средний показатель летальных потерь, нанесенных немцам, у каждого из этих снайперов составлял 125 человек за два с половиной года, то есть четыре человека в месяц. У снайперских подразделений в других армиях этот показатель был равен от одного убитого в месяц до одного в три месяца. Для всего контингента советских женщин-снайперов за всю Вторую мировую войну он составлял в среднем по восемь человек (рассчитано по следующим источникам: [Pegler 2001: 24, 29; 2004: 140–142, 178; Keegan 1997: 162–163]). Снайперы с максимальными показателями от 300 до 500 убитых – это лишь находящиеся на самых верхних позициях по уровню летальной эффективности один или два человека на всю армию, насчитывающую миллионы солдат, и даже снайперы, убившие примерно сотню врагов, – это в лучшем случае лишь горстка бойцов. Их личные списки потерь, нанесенных противнику, сопоставимы с количеством жертв самых результативных летчиков-асов. Помимо высочайшей мотивации и способности к убийству, эти пиковые показатели зависят от ряда других условий – необходимо, чтобы боевые действия продолжались долго и в это время присутствовало много доступных снайперу целей.

Более подходящим критерием для оценки мастерства этой элиты убийц, чем общее количество их жертв, является точность стрельбы. Иногда приводятся такие показатели: средняя результативность снайпера составляет одно убийство на 1,3 выстрела, тогда как в случае стрелкового оружия обычной пехоты один убитый приходился на 7000 выстрелов во время Первой мировой войны и 25 000 выстрелов во время войны во Вьетнаме [Hay 1974], а в школах военных снайперов в последние десятилетия исповедуется доктрина «один выстрел – один убитый». Так выглядит идеал, который исторически формировался вместе с совершенствованием снайперской экипировки, в особенности высокоточных прицелов. Но и здесь акцент делается на успехах: рассказывают, как один американский снайпер во Вьетнаме уложил 14 часовых противника таким же количеством выстрелов, а один австралийский снайпер (бывший охотник на кенгуру) времен Второй мировой в Новой Гвинее за 15 минут расстрелял 12 приближавшихся к нему японцев 12 выстрелами – в последнем случае цели были необычайно доступны и находились на относительно близком расстоянии. Промахи в таких боевых рассказах упоминаются лишь изредка – в качестве примера можно привести одного американского снайпера, который в своем первом бою на Тихоокеанском театре боевых действий Второй мировой сделал лишь два удачных выстрела из пяти. Еще один американский снайпер, участвовавший уже в войне во Вьетнаме, рассказывал, что однажды во время стрельбы по сложной цели на расстоянии 1300 метров он промахнулся пять раз и попал лишь на шестой. Еще один похожий случай имел место в Северной Ирландии: два британских снайпера, стрелявших по засаде Ирландской республиканской армии с расстояния 1200 ярдов, попали в цель десять раз из 83 выстрелов [Pegler 2001: 48; 2004: 28, 211, 224, 286].

Идеал «один выстрел – одно убийство» подразумевает наличие оптимальных условий: возможность попасть человеку в голову с расстояния 400 ярдов или в тело с расстояния от 600 до 800 ярдов. Эталонные показатели повышались вместе с техническими усовершенствованиями. В окопной войне времен Первой мировой дальность точной стрельбы редко превышала 300–400 ярдов, а большинство попаданий в цель делалось с расстояния менее 200 ярдов. Во Второй мировой войне усовершенствованные оптические прицелы теоретически обеспечивали точность стрельбы в пределах 800 ярдов, но большинство снайперов действовали в диапазоне до 400 ярдов, и даже лучшие из них редко попадали по целям, находившимся дальше 600 ярдов, хотя иногда случались попадания в пределах тысячи ярдов [Pegler 2001: 22–31]. В конце ХX века благодаря высокотехнологичному оборудованию снайперы иногда способны делать рекордные попадания на расстоянии 1500 метров и даже дальше, как это было во время войны в Персидском заливе в 1991 году и войны в Афганистане в 2002 году. Однако стандарт «один выстрел – один убитый» представляет собой идеал для очень узкой элитной группы снайперов, которые ведут огонь в пределах считающейся адекватной дистанции до 600 метров с прицелами, обеспечивающими большое увеличение.

При этом существует множество ограничений и препятствий, которые не идут вразрез с указанным эталоном. Оружие иногда дает сбои или портится от эксплуатации, грязи и влаги. Прицелы запотевают. Ветер отклоняет пули с нужной траектории. Из-за миражей, создаваемых тепловыми волнами, в особенности в пустынях, снайпер может неверно оценить расстояние до цели, а сильный холод меняет баллистические характеристики выстрела. При ведении боевых действий в джунглях или сильно поросшей лесом местности пределы видимости снижаются. Иными словами, как высокая точность стрельбы, так и большое количество убитых зависят от наличия относительно оптимальных условий – в первую очередь от открытой местности, сельскохозяйственных полей или поврежденных зданий, которые обеспечивают снайперам укрытия, а также позволяют им подобраться на удовлетворительное расстояние к позициям неприятеля. Таким образом, наиболее благоприятные возможности для снайперов открывались в окопной войне и в ходе относительно статичных городских сражений наподобие боев на Восточном фронте Второй мировой войны.

Успех действий снайпера в большей степени зависит не от точности стрельбы, а от используемых им приемов. Снайперы часто занимают позиции в «серой зоне» между противниками либо вблизи линий расположения неприятеля; для этого требуется обнаружить или создать подходящие укрытия и тщательно замаскироваться, чтобы присутствие снайпера не было замечено по мельчайшим выдающим его местонахождение признакам – движениям, дыханию, дыму или отблескам света от его оружия и снаряжения. Как и в случае с большинством успешных насильственных действий, основная часть жертв снайперов приходится на человеческие цели, которые временно оказались беззащитными или утратившими осторожность: в основном снайперы стреляют в командиров, артиллеристов и пулеметчиков. Из-за внезапности и скрытности своих действий снайперы оказываются самыми страшными и ненавистными врагами. Если снайперы попадают в плен, то их почти без исключения ждет казнь на месте, – это нарушает правила войны, однако действия снайпера сами по себе обычно тоже воспринимаются как их нарушение, по меньшей мере по своему духу [Pegler 2004: 17–20, 239][20]. Для сравнения, артиллеристы, которые как раз наносят наибольшие потери, не вызывают у противника особой враждебности.

Как правило, к снайперам испытывают неприязнь даже их сослуживцы – или по меньшей мере относятся к ним с беспокойством. Один британский офицер-снайпер времен Первой мировой войны отмечал, что пехотинцы не любили находиться в обществе его коллеги, «поскольку было в них что-то такое, что отличало их от обычных людей и заставляло солдат чувствовать себя некомфортно» (цит. по: [Pegler 2004: 20–21]). Во время Второй мировой войны солдаты порой и насмехались над снайперами, а во Вьетнаме при встрече со снайперами американские бойцы отпускали такой комментарий: «А вот и корпорация „Убийство“ (Murder Incorporated)». Подобное отношение сохранялось даже после того, как в конце XX века снайперы стали демонстрировать достижения высоких технологий: в конце 1980‑х годов снайперское отделение одного британского батальона сослуживцы называли «колонией прокаженных» [Pegler 2004: 21–23]. Отчасти это отсутствие солидарности объясняется особыми характеристиками и привилегиями снайперов: как правило, их не обременяли обычными обязанностями и тяготами солдатской жизни, они пользовались непривычной для солдат свободой передвижения и могли выбирать время и место для своих действий, обычно носили своеобразную униформу, которая становилась еще более причудливой из‑за пристрастия снайперов к совершенно необычным формам камуфляжа. Но самое главное заключалось в том, что они чурались эмоциональных проявлений, в целом были менее общительны и более замкнуты, чем другие солдаты, а безучастная поглощенность снайперов своим ремеслом создавала им репутацию хладнокровных убийц.

Прохладное или враждебное отношение к снайперам было характерно не только для обычных солдат. В начальный период мировых войн ХX века привыкшие действовать по старинке командиры сперва не были убеждены в необходимости снайперов, поэтому их подразделения создавались лишь через силу. Кроме того, командиры считали, что снайперы действуют за рамками привычной тактики и правил честного поведения в бою, когда армии сходятся лицом к лицу и каждый солдат в той или иной степени рискует своей жизнью, пытаясь взамен лишить жизни противника. Впрочем, оказалось, что и снайперы несут большие потери, но сам характерный для них способ участия в сражении – стрельба из максимально возможных укрытий, избегая момента столкновения с не менее опасным противником, – по-прежнему воспринимался как нарушение воинской чести. Поэтому нет ничего удивительного в том, что подготовку и вооружение снайперов, которые появлялись в результате спешных импровизаций в случае начала очередной войны, быстро сворачивали по ее окончании.

Работа снайпера и правда является хладнокровным и расчетливым делом. Успешные снайперы действуют терпеливо и неторопливо, перемещаясь то туда, то сюда, чтобы выбрать подходящую точку для обзора и место для укрытия, и обычно делают очень мало выстрелов в отдельно взятый день. Отчасти это мера предосторожности, чтобы не выдать расположение их укрытия, но одновременно такие меры конспирации представляют собой наступательное действие, когда снайперу нужно дождаться появления доступной цели и сделать по ней наилучший из возможных выстрелов. Именно поэтому снайпер редко совершает много убийств за один день – большинство из них поджидают свою жертву месяц, а то и больше. Впрочем, некоторые снайперы все же гораздо результативнее других, даже если они действуют на одном и том же участке фронта, – такие ультраэлитные убийцы действуют не только скрытно, но и агрессивно в поисках целей. Напротив, у рядового снайпера имеется масса возможностей повременить с выстрелами, сославшись на технические причины.

В снайперы берут не только метких стрелков, хотя именно по этому критерию бойцы, как правило, попадают на начальный этап снайперской подготовки – однако затем, согласно одной из оценок, 25% отсеиваются как непригодные. Кроме того, те, кто демонстрирует лучшие результаты на стрельбищах, не всегда успешно справляются со снайперской стрельбой по живым мишеням в боевой обстановке, где необходимо самостоятельно найти цель и приблизиться к ней на подходящее для выстрела расстояние. В этом отношении снайперы напоминают асов-истребителей, которые видят потенциальные цели там, где их неспособны разглядеть другие. Разницу между просто хорошими стрелками и снайперами часто усматривают в темпераменте: горячие головы, конфликтные и боевитые личности не становятся хорошим снайперами [Pegler 2004: 121, 121, 243, 303].

В таком случае как это происходит? Несмотря на то что снайперы обособлены от других солдат, они не лишены социальной поддержки: большинство из них действуют в группах по два-три человека, хотя некоторые работают в одиночку. Обычно один из участников такой группы выступает в роли дальнозоркого наводчика для основного снайпера, а третий может нести на себе обычное автоматическое оружие и охранять товарищей. По сути, благодаря этому снайперская стрельба оказывается оружием коллективного применения – а именно для такой разновидности оружия, как выяснил С. Л. Э. Маршалл [Marshall 1947], характерен самый высокий уровень ведения огня.

Как и в случае любого другого насилия, снайпер должен преодолевать конфронтационную напряженность/страх. При этом у снайпера имеется особое преимущество: он способен поражать цели на самой дальней дистанции для любых видов ручного стрелкового оружия. Обычно цель снайпера находится на расстоянии от 300 до 400 ярдов – при такой дальности стрельбы можно разглядеть ноги стоящего человека, хотя его голова едва отличима от туловища. На расстоянии 150 ярдов – очень близком для снайпера – видна линия глаз человека, а с 80 ярдов отчетливо заметны лицо и глаза в виде хорошо различимых точек. Если обратиться к дальним дистанциям, то на расстоянии 600 ярдов становятся неразличимы цвета одежды, за исключением белого, а на расстоянии 800–1000 ярдов расположение войск противника предстает в виде близкой к земле линии[21]. Все это означает, что снайперы действуют на таком расстоянии, при котором становятся невидимыми признаки, характерные для столкновений лицом к лицу, включая эмоциональные проявления противника.

Обычно снайперы используют оптические прицелы с увеличением от трех до десяти раз, благодаря которым, как правило, могут видеть лицо, пусть и не глаза, человека. Но даже при наличии прицела психология взаимодействия в данном случае отличается от нормальной ситуации, поскольку здесь отсутствует взаимность: противник не просто не видит лица и глаз снайпера – он не видит его в принципе. Иными словами, отсутствуют основные черты социального взаимодействия – склонность к вовлечению в общий фокус внимания и разделяемое всеми присутствующими настроение. Стрельба с оптическим прицелом напоминает контролируемый эксперимент: она подчеркивает те детали взаимодействия, которые обычно делают конфронтацию затруднительной. Вовлеченность во взаимодействие обеспечивается не просто тем, что мы видим глаза другого человека – происходит еще и взаимное признание того, что оба участника взаимодействия видят глаза друг друга.

В основе инструментария приемов снайпера даже в большей степени, чем умение стрелять, лежит невидимость. Снайперы используют маскировку не только как защиту от ответных действий противника, но и как наступательное оружие – при помощи маскировки взаимодействие становится асимметричным. Таким образом, ключевым элементом социальной идентичности снайпера является его способность скрываться и маскироваться. В этом отношении они напоминают профессиональных киллеров и террористов, и именно этот акцент на маскировке создает им репутацию «трусливых» или по меньшей мере не слишком достойных уважения солдат, с точки зрения других бойцов.

Кроме того, внимание снайпера не сосредоточено на конфронтации тем же самым способом, при помощи которого конфликт поглощает участников драки или сражения. Вместо состязания воль, враждебных намерений и страхов, побуждающих к действию – либо дерись, либо убегай, – снайпер устанавливает собственные временны́е рамки, медленно и терпеливо поджидая благоприятную возможность для выстрела. Какую бы он ни испытывал напряженность, последняя, как правило, сходит на нет, когда он фокусируется на технических деталях, таких как выбор подходящего расстояния, скорость ветра, возвышение над целью и другие факторы, от которых зависит результат выстрела. Вместо того чтобы сосредоточиться на враге как человеке или даже противнике, снайпер (или снайперша) концентрируется на корректировке прицела и мушки. Когда снайперы описывают собственный опыт, они главным образом вспоминают технические подробности своего ремесла, о которых они узнали во время специальной подготовки, и о том, как они использовали свои приемы с максимально возможной тщательностью. Эта одержимость технической стороной дела способствует переключению ситуации – от эмоций, связанных с убийством, в тихую зону, где ситуация почти полностью обезличивается. Мартин Пеглер [Pegler 2004: 316] приводит такое высказывание одного британского снайпера, участвовавшего в боевых действиях в Ираке в 2003 году:

Я знал, что у меня есть только один выстрел и мне необходимо точно выбрать угол. Пока мы подкрадывались к точке обзора примерно в 860 метрах от цели, было жарко, слева направо дул сильный и непрерывный ветер. Я увидел, что могу точно выстрелить по своей мишени… голова и грудь этого человека не были защищены. В этот момент я овладел собой, вспомнив, чему нас учили, и занял идеальную позицию для стрельбы. Я был настолько сосредоточен, что уже не было времени думать ни о том, что это живой человек, ни о том, что сейчас я его убью. Он был просто фигурой на большом расстоянии в моем оптическом прицеле с десятикратным увеличением.

В континууме вариантов поведения в бою взвешенные действия снайперов выступают полной противоположностью столкновениям лицом к лицу на близком расстоянии. Следующий пример демонстрирует, что насилие может быть полностью нейтрализовано, когда бойцы вступают в столкновение настолько внезапно, что ни у одной из сторон нет времени на подготовку к переключению в режим, где придется убивать. Этот случай произошел после открытия второго фронта в 1944 году в густых живых изгородях бокажа в Нормандии: «Один изумленный солдат натолкнулся за поворотом на столь же изумленного немца. Ни один из них не смог выстрелить – оба были в состоянии лишь протянуть руки и коснуться друг друга. Тогда американский солдат завопил: „Кыш! Убирайся к черту!“ – и немец удрал» (цит. по: [Pegler 2004: 253]).

Похожую ситуацию описывал один полицейский, причем в этом случае усугубляющим фактором стало ухудшение слуха, наступающее в пылу насильственной конфронтации:

Мы с напарником преследовали грабителя банка и загнали его на пустырь, поросший деревьями и кустами. Стэн помчался к длинной изгороди, а я бежал вдоль нее в другую сторону, чтобы отсечь грабителю путь к бегству, если он надумает смыться. Когда я завернул за угол, послышался выстрел. Это было не громкое бабах, как в тире, а просто небольшой хлопок. Правда, я помню, о чем подумал, когда протискивался сквозь сучья огромного дерева: это не может быть выстрел, это, скорее всего, что-то другое. А затем я столкнулся лицом к лицу с подозреваемым. Он тоже протискивался сквозь ветви деревьев и направлялся в мою сторону, его пистолет был направлен прямо мне в лицо. Мы оба застыли на месте.

Мы явно стояли так не более секунды, но я помню этот момент очень отчетливо. Между нами было примерно пять или шесть футов, а его лицо выглядело таким же удивленным, как, вероятно, и мое. Помню, что на нем была тельняшка, он был крупным и с курчавыми волосами. Потом мы отпрянули друг от друга, а ветки вернулись на свое место и загородили мне обзор [Artwohl, Christensen 1997: 4041].

В дальнейшем оказалось, что грабитель действительно застрелил напарника этого полицейского, но и сам был слишком напуган, чтобы еще раз нажать на курок при внезапном столкновении с другим полицейским на близком расстоянии. Спустя несколько минут между ними произошла еще одна стычка, теперь уже на расстоянии в тридцать ярдов – на сей раз они оба направили оружие друг на друга, но полицейский выстрелил первым[22].

Снайперская техника взаимодействия направлена на то, чтобы избегать как раз таких ситуаций. Именно соответствующие навыки снайперов вкупе с агрессивным поиском мишеней и определяют успешность их действий.

Пилоты-асы: агрессивное навязывание импульса

Одним из самых убедительных свидетельств концентрации эффективного насилия в рамках небольшой элиты является распределение в пределах группы летчиков-истребителей. В ходе Первой мировой войны появилась особая категория асов – пилотов, сбивших пять и более вражеских самолетов. Показатели боевой эффективности летчиков-истребителей стали предметом учета, который велся с истовым интересом.

Среди американских летчиков в период с Первой мировой по Корейскую войну асами стали менее 1%, однако на их долю обычно приходилось от 37 до 68% уничтоженных самолетов противника (УСП) в сражениях в воздухе. При этом большинство пилотов не сбили ни одного вражеского самолета[23]. Свой вклад в этот результат внесло сочетание двух факторов: пилоты либо вели огонь неточно (паттерн низкой компетентности), либо вообще не стреляли (низкий уровень ведения огня по Маршаллу). В ходе Корейской войны половина американских летчиков-истребителей «ни разу не стреляла из своего оружия, а среди тех, кто стрелял, попадали в какую-нибудь цель только 10%» [Bourke 1999: 62]. Наилучшие пилоты были не просто хорошими стрелками – они еще и наиболее агрессивно разыскивали вражеские цели[24].

Аналогичным образом обстояли дела и в военно-воздушных силах других стран. В Королевских ВВС Великобритании во время Второй мировой войны на долю 5% пилотов приходилось 60% воздушных побед, а те, на чьем счету было десять и более сбитых самолетов противника, составляли 0,2% всех военных летчиков. Японские летчики времен Второй мировой войны, имевшие двадцать и более сбитых самолетов, составляли менее 0,5% от всех пилотов. В советских ВВС двадцать и более сбитых самолетов имели на своем счету не более 0,3% пилотов. Критерии отнесения летчиков к категории асов варьировались в разных ВВС в зависимости от достигнутых рекордных показателей по сбитым самолетам противника[25].

Отдельный класс составляли немецкие летчики Второй мировой войны. Два лучших пилота люфтваффе сбили более трехсот самолетов противника каждый, еще у тринадцати этот показатель находился на уровне более двухсот самолетов (см.: www.au.af.mil/au/awc/awcgate/aces/aces.htm). Но, как будет показано ниже, эти чрезвычайно высокие показатели были обусловлены особыми условиями боевых действий на Восточном фронте.

Данные о точности стрельбы пилотов, сопоставимые с точностью стрельбы снайперов, отсутствуют, однако можно вывести те или иные средние показатели сбитых самолетов за один боевой вылет или за месяц боевых действий. Самые высокие показатели эффективности были у лучших немецких асов Второй мировой войны. Например, Отто Киттель совершил 583 вылета, сбив 267 самолетов, то есть результативными оказались 46% от общего количества вылетов. У других лучших немецких пилотов, сбивших более 200 самолетов противника, этот показатель составлял от 22 до 44% их вылетов. Эрих Хартманн, лучший ас среди всех пилотов Второй мировой войны, сбивший 352 самолета, стоит на первом месте и по количеству боевых вылетов (более 1400), то есть его соотношение между сбитыми самолетами и вылетами составляет около 25%[26]. А у лучшего японского пилота Сабуро Сакаи, сбившего 64 самолета за примерно 200 боевых вылетов, он был равен 32% [Сакаи 2005]. Даже при самых благоприятных условиях средний показатель эффективности летчиков-истребителей находится на том же уровне, что и у бейсбольных хиттеров, у которых результативность ударов выше 0,400 считается эпохальным свершением.

На других театрах военных действий асы демонстрировали не столь высокие предельные показатели. Американский майор Ричард Бонг, участвовавший в сражениях на Тихоокеанском фронте Второй мировой, побил рекорд асов США, сбив 28 самолетов противника за 142 вылета, то есть один самолет на пять вылетов (эффективность – 20%) [Gurney 1958: 113]. Джеймс Эдгар Джонсон, лучший ас британских ВВС во Второй мировой войне, сбил 38 самолетов противника за 54 месяца боевых вылетов, то есть его средняя результативность составляла примерно один самолет в месяц (см.: Daily Telegraph, 1 февраля 2001 года). Во время Первой мировой войны лучшим асом был немец Манфред фон Рихтхофен, который сбил 80 самолетов противника за 20 месяцев (примерно один в неделю), а самый результативный американский ас Эдди Рикенбекер сбил 24 самолета за период чуть более года (примерно два самолета в месяц) [Gilbert 1994: 290–291, 415; Gurney 1965][27].

В качестве базового показателя для среднестатистических пилотов можно использовать данные о том, что во Второй мировой войне истребители ВМС США совершили 146 465 боевых вылетов – в сопоставлении с количеством уничтоженных в воздушных боях самолетов противника это означает, что неприятель нес потери только в 6,3% вылетов[28]. Кроме того, можно сделать расчет результативности ВВС в обратных показателях, поскольку потери для одной стороны всегда являются успехами для другой. ВВС Великобритании на европейском театре боевых действий во Второй мировой совершили 1,695 миллиона вылетов, их потери составили 0,6% на один вылет, а у американских истребителей этот показатель был равен 0,8% на один вылет [Keegan 1997: 139]. Учитывая то, что часть потерь была понесена от огня наземных противовоздушных средств, вероятность того, что отдельно взятый немецкий пилот собьет самолет противника во время каждого своего вылета в воздушном бою, можно оценить в 1% или даже меньше. А ведь именно немецкую боевую авиацию можно обоснованно считать лучшими ВВС во время Второй мировой. Большинство воздушных побед люфтваффе было одержано над советскими ВВС, уступавшими немецким в классе. В совокупности все это демонстрирует то, о чем в дальнейшем пойдет речь применительно к индивидуальному уровню: столкновение двух качественных ВВС влечет за собой относительно низкий уровень невосполнимых потерь.

В отличие от снайперов, асы получили всеобщую известность в СМИ, а в военных кругах они были покрыты славой. Во время Первой мировой войны пилоты противоборствующих армий отдавали должное асам неприятеля. Когда лучшего немецкого аса фон Рихтхофена все-таки удалось сбить в 1917 году, он был похоронен с полноценными воинскими почестями на британской стороне фронта, а во время похорон еще одного знаменитого немецкого аса по ту сторону германской линии фронта британские летчики возложили венки на его могилу [Gurney 1965: 65, 75]. В ходе Второй мировой войны и японские, и немецкие солдаты знали имена американских асов, а если те попадали в плен, то с ними обращались с честью – совершенно иная участь в сравнении со снайперами, которых ненавидели во всех армиях и обычно казнили сразу же после пленения.

Летчики-истребители быстро стали считаться идеальными героическими воителями. Их ряды в ходе обеих мировых войн с большим энтузиазмом пополняли пилоты гражданской авиации, которые поначалу выступали добровольцами для французских и британских ВВС, пока Соединенные Штаты официально не объявили войну Германии. В регулярной армии пилотам-истребителям не нравилась бумажная административная работа, поэтому порой они нарушали устав, чтобы ускользнуть от начальства и совершить вылет. Их мотивами для вступления в армию были не политические или патриотические соображения, а преимущественно стремление оказаться в центре героических действий. Во времена Первой мировой и далее, вплоть до 1930‑х годов, пилоты зачастую были воздушными каскадерами или автогонщиками, которые зарабатывали на жизнь публичными выступлениями. В закрепившемся за авиационными подразделениями Первой мировой названии «летучий цирк» была определенная доля правды. Воздушные бои, проходившие на высоте ниже нескольких тысяч футов, иногда анонсировались и планировались заранее, а на земле поглазеть на них собиралась публика. Некоторые пилоты вовсе не стремились к маскировке, раскрашивая свои самолеты в яркие цвета – например, в эскадрилье фон Рихтхофена предпочитали ярко-красный, отсюда и его прозвище «Красный барон». В начале Второй мировой у американских летчиков возник ритуал при возвращении на базу: за каждый сбитый вражеский самолет они выполняли перед посадкой один вираж. В люфтваффе тот же самый ритуал выглядел так: летчик взмахивал крыльями самолета необходимое количество раз (см.: [Gurney 1958], www.acepilots.com/index.html#top). Эта акробатическая демонстрация точно так же, как и акробатические приемы в полете, считались ключом к победе в бою.

Почему же асы получали высокую оценку, совершая убийства в единоборствах, а снайперы, как правило, вызывали неодобрительное отношение? И те и другие стреляли по своим целям примерно с одинакового расстояния – во время Второй мировой войны оно обычно находилось в пределах трехсот ярдов, а в Первой мировой войне, когда самолеты были небольшими и более медленными, еще ближе. Однако, в отличие от снайперов, которые могли без спешки подготовиться к выстрелу, хорошо видя мишень через оптический прицел, летчики-истребители совершали маневры, чтобы на короткий момент подловить противника с тыла или бокового угла; иногда участники воздушного боя могли видеть пилота самолета противника, но они никогда не сталкивались лицом к лицу, поскольку два самолета, летящих навстречу, проскакивают мимо друг друга на очень большой скорости. Летчики-истребители рассматривали как объект «убийства» самолет, а не пилота; вражеским пилотам разрешалось катапультироваться, и пока они приземлялись на парашюте, по ним не стреляли[29]. А пилоты, которые умело вели дуэль в воздухе, могли сцепиться друг с другом на несколько минут, выполняя петли и пикируя, чтобы уйти от соперника, повисшего на хвосте, – отсюда и взялся термин «собачья свалка» (dogfight), обозначающий воздушное сражение. Все обстоятельства этого боя обычно приводили к возникновению сильной и несколько дурашливой вовлеченности во взаимодействие между врагами, хотя оно и сохраняло свой антагонистический характер.

Благодаря этим структурам взаимодействия воздушный бой превратился в эквивалент обставленного ограничениями поединка между представителями почетной элиты. Звание аса бдительно охранялось, дабы исключать тех, кто не вполне входил в ряды элиты. Например, в ходе Второй мировой войны вражеские самолеты иногда сбивали бортстрелки из экипажей бомбардировщиков, причем в достаточном количестве, чтобы получить право называться асами, – но за редкими исключениями этот титул им не присваивался. Бортстрелки бомбардировщиков были призывниками, не имевшими офицерских званий, тогда как практически всем летчикам присваивались именно офицерские звания, обладатели которых несли на себе оттенок «джентльмена»[30]. Обратным примером, подтверждающим общее правило, является тот факт, что среди японских военных летчиков не было квалификации асов [Mersky 1993]. Японские пилоты в основном были призывниками в низких званиях. Их боевые достижения не удостаивались ни ведения рекордной статистики, ни наград; в лучшем случае очень высокоэффективный Геки-цуи-о-O («король сбитых самолетов») мог быть посмертно возведен в офицерское звание. Лучшими пилотами были младшие офицеры флота, которые замечали вражеские самолеты в небе и подавали сигнал к атаке, после чего номинально старшим по званию офицерам оставалось лишь следовать за ними. Вполне вероятно, что именно жалобы оказавшихся в столь неловком положении офицеров послужили основанием для одного приказа 1943 года, который запрещал вести индивидуальную статистику сбитых самолетов противников, хотя официальной причиной этого называлось поощрение командных действий. Тем не менее японские пилоты вели личные журналы боевых вылетов, а на хвостах и фюзеляжах их истребителей присутствовало «табло» сбитых самолетов – именно такую форму принимала их похвальба. У трех лучших японских пилотов количество сбитых самолетов, скорее всего, составляло порядка 80, 70 и 60.

Почетную и напоминающую спорт ауру сражений летчиков-истребителей можно хорошо наблюдать по быстро разраставшемуся социальному конструированию рекордов. Сначала воздушные бои выступали дополнением к прочим военным действиям, но вскоре они обрели самостоятельную славу. Во время Первой мировой небольшие самолеты использовались для разведки боем в качестве вспомогательных сил для аэростатов, которые применялись с середины XIX века. Исходно целью летчиков-истребителей были именно вражеские аэростаты, однако сбитые аэростаты не зачитывались в совокупном списке воздушных побед асов: защиту аэростатов, не имевших собственного вооружения, обеспечивали наземные орудия, а кроме того, это были стационарные цели, не создававшие драматизма боя между самолетами похожих разновидностей. Именно в таких условиях произошло возникновение «собачьих боев» между самолетами-разведчиками противников, которые велись преимущественно ради самого боя и вызывали огромный общественный резонанс. Некоторые пилоты были настолько одержимы желанием получить почести за сбитый самолет противника, что после боя немедленно приземлялись у ближайшего наблюдательного аэростата и предъявляли пустые бланки для подписи, удостоверяющей их успех [Gurney 1958: 34]. А во время Второй мировой войны пулеметы американских самолетов оснащались камерами для записи происходящего.

Во Второй мировой войне летчики-истребители использовались для выполнения более важных задач: защиты бомбардировщиков над территорией противника, нападений на вражеские бомбардировщики, в морских сражениях – для атаки на вражеские корабли, в особенности авианосцы, а также для нападений на гавани, для защиты авиабаз и в отдельных случаях в ходе наземных сражений в качестве вспомогательной силы, способной наносить удары по позициям и перемещениям войск противника. Некоторые из перечисленных ситуаций (например, в ходе сражений за гавани, имевшие важное значение для военной логистики) превратились в места постоянных встреч истребителей, во время которых происходили «собачьи бои», а следовательно, именно здесь асы пополняли свой личный зачет «звездочек на фюзеляже». Однако большинство упомянутых целей не учитывались в совокупных достижениях асов и при подсчете других рекордов; почетный идеал заключался в том, чтобы сбить самолет противника, имеющий равные шансы сделать то же самое. В статистику рекордов обычно включались и бомбардировщики противника, уничтоженные в воздухе, но другие цели оставались за ее пределами. Например, не существовало почетных рекордов уничтоженных вражеских кораблей, хотя именно здесь истребители внесли самый большой вклад в победу союзников на Тихоокеанском театре Второй мировой. Вопрос о том, включать ли в число УСП самолеты противника, уничтоженные на земле (то есть находившиеся на собственных базах), не имел однозначного решения: такая статистика велась отдельно, причем эти самолеты составляли значительную часть уничтоженной вражеской авиации, но обычно не учитывалась в совокупном зачете асов. Решающим моментом был не объем риска. Во время нападения на стоящие на земле самолеты на бреющем полете истребитель был уязвим для мощного зенитного огня, и именно на такие эпизоды в целом приходилась наибольшая доля потерянных самолетов[31]. Однако в них отсутствовали драматическая структура дуэли и мифология схватки один на один.

Официальным основанием для почестей летчикам-истребителям было то, что они спасали жизни других военнослужащих, в особенности экипажей бомбардировщиков. Однако этот утилитарный аргумент не объяснял механизмы воздания почестей и то, как создавались рекорды. По мере того как в массовой авиации Второй мировой войны становилось все больше асов, количество разнообразных рекордов росло. В американских и британских вооруженных силах сохранялся базовый почетный критерий: считаться асом можно было после уничтожения пяти самолетов противника. Кроме того, пилоты попадали на «доску почета» за наибольшее количество сбитых самолетов на отдельно взятом театре военных действий, а эскадрильи соревновались между собой за то, кто уничтожит больше всего самолетов противника. Личные почести полагались за уничтожение первого вражеского самолета на том или ином театре военных действий, за первое место среди асов определенного фронта, за первый уничтоженный реактивный самолет. Также были введены и постепенно повышались рекордные показатели по наибольшему количеству сбитых самолетов за один боевой вылет. К этим рекордам серьезно относились не только сами летчики, но и военное командование, создававшее специальные «советы по победам» для удостоверения рекордов и принятия решений относительно того, удалось ли их превзойти. Пилоты, которые устанавливали значительные рекорды (например, побившие рекорд по количеству сбитых самолетов на определенном театре боевых действий), как правило, снимались с боевых вылетов и назначались ответственными за обучение других летчиков и связи с общественностью[32]. Такое решение имело церемониальный, а не рационально-утилитарный характер, поскольку на практике оно означало, что лучшие пилоты больше не будут участвовать в сражениях, где они могли бы действовать максимально эффективно. Однако лучшие асы превращались в человеческое сокровище, слишком важное, чтобы рисковать им в обычных сражениях. Летчики люфтваффе, которым принадлежало первенство по рекордам в Первую мировую войну, во время Второй мировой столкнулись с иной проблемой – инфляцией рекордов: на советском фронте они сбили так много вражеских самолетов, что пришлось резко повышать планку достижений. Первоначально за 25 или 50 воздушных побед полагалось награждение Железным крестом, но к концу 1943 года Эриху Хартманну для его получения требовалось уже 148 побед. В дальнейшем послужной список этого пилота настолько вырос (до 352 сбитых самолетов противника), что для полного набора медалей на его кителе уже не находилось места, плюс для Хартманна и других асов с высокими боевыми показателями были учреждены новые специальные награды[33].

Из имеющихся описаний «собачьих боев» можно почерпнуть необычайно подробную информацию о том, как выигрывались сражения в воздухе. Как отдельные эскадрильи, так и целые авиакорпуса демонстрировали либо высокие, либо низкие показатели эффективности – свидетельство того, что дело было не только в качествах отдельных пилотов. Во время Первой мировой выдающиеся авиационные подразделения существовали во всех армиях, но в ходе Второй мировой войны особой победоносностью отличались немецкие, американские и британские соединения. Значительные масштабы их побед в воздушных боях были обусловлены пятью основными факторами.

1. Иногда в вооруженных силах той или иной страны имелись более технически совершенные самолеты в сравнении с противниками на конкретном фронте. Например, немецкие самолеты значительно превосходили советские, хотя и уступали американским и британским. Самолеты могли иметь превосходство по таким параметрам, как скорость, максимальная высота полета, дальность полета с базы, способность пикировать или общая маневренность; некоторые модели обладали более качественными заводскими характеристиками и устойчивостью к огню противника. Однако успехи пилотов нельзя напрямую объяснять в духе технологического детерминизма. Зачастую самолеты, имевшие более совершенные характеристики по одним параметрам, были слабее по другим критериям. Например, японские самолеты отличались высокой маневренностью, а их пилоты зачастую лучше владели тактикой акробатического боя; тем не менее японцы, как правило, несли большие потери от американских пилотов[34], поскольку делали акцент на высококоординированных групповых маневрах и меньше импровизировали. Пилоты и их командиры учились извлекать выгоду из сильных сторон своих самолетов, разрабатывая приемы, которые маскировали их слабые стороны в соотношении с авиационной техникой неприятеля.

2. Верхние пределы рекордов, установленных асами ВВС различных стран, определялись наличием беспрепятственного доступа к избыточному количеству целей и продолжительностью воздушных сражений[35]. Например, в люфтваффе имелось по меньшей мере 627 пилотов, которые сбили 20 самолетов и более, в советских ВВС таких летчиков насчитывалось 33, в ВВС США – 31, в британских ВВС – 26, а в японских – 25. Эти показатели объясняются присутствием огромного количества самолетов на советском фронте Второй мировой. Помимо того что немецкие летчики имели лучшие самолеты и лучшую подготовку, их базы находились недалеко от линии фронта, поэтому они могли совершать до двух-трех вылетов в день [Overy 1995: 212–220]. Советские самолеты также использовались в огромных количествах (например, в наступательных операциях летом 1944 года было задействовано 17,8 тысячи самолетов), в основном в качестве крылатой артиллерии в ходе масштабных танковых сражений. Это обстоятельство делало их уязвимыми перед превосходящими возможностями люфтваффе в воздушных боях. Следует также отметить, что в некоторых ВВС не предпринимались меры по ротации пилотов, за исключением раненых; германские, советские и японские ВВС придерживались доктрины «служи, пока не погибнешь», предполагавшей почти непрерывную службу. Например, боевая карьера самого результативного японского летчика-истребителя Тэцудзо Ивамото, сбившего 80 вражеских самолетов, началась еще во время китайско-японской войны в 1938 году и продолжалась до 1945 года. Его совокупные результаты были намного выше, чем у лучшего американского пилота на Тихоокеанском театре Второй мировой (40 сбитых самолетов), в том числе и потому, что американских самолетов, по которым могли стрелять японцы, было гораздо больше, чем имелось в их собственном распоряжении [Mersky 1993; Sakaida 1985; Масатаке и др. 2001].

3. Чтобы стать летчиком-асом, необходимо обладать особенно качественными навыками пилотирования. Этот момент очень ярко проявился уже во время Первой мировой войны, когда истребители преследовали друг друга на малых высотах и близком расстоянии, совершая стремительные развороты, маневры с креном и пикирование. Иногда самолет противника, особенно если он занимал опасную позицию на хвосте, можно было уничтожить следующим образом: надо было заставить преследователя войти в пике, выход из которого предполагался лишь перед самым столкновением с землей – для менее опытного противника такой заманивающий прием заканчивался крушением (это напоминает игру в «курицу» среди автогонщиков). Тем не менее многие поединки между опытными пилотами заканчивались без сбитых самолетов: летчики продолжали маневрировать, пока у одной из сторон не заканчивались боеприпасы (поскольку большинство выстрелов шли мимо цели) или топливо, после чего приходилось возвращаться на базу. В целом большинство сбитых самолетов были делом рук летчиков-асов в бою против более слабых противников. Этим и объясняется повышенный уровень успехов пилотов люфтваффе против советских ВВС, чьи командиры посылали в бой летчиков с недостаточной боевой подготовкой [Overy 1980].

4. Вопреки идеологии героической схватки один на один, победы в воздушных боях часто оказывались результатом командной работы. Еще в ходе Первой мировой были разработаны такие тактические приемы, как «круг Лафбери», предполагающий, что группа самолетов совершает круговые маневры, при этом каждый самолет прикрывает уязвимое место позади следующего. Во Второй мировой войне оборонительный порядок над авиабазами или при поддержке массированных налетов бомбардировщиков получил название «тэчинг»[36] – эта схема с пересекающимися крест-накрест ярусами не допускает появления незащищенного воздушного пространства, в которое могут вторгнуться вражеские истребители. Командная работа также подчеркивалась на уровне малых групповых формаций: ведущие пилоты всегда летали парами с ведомыми, что обеспечивало взаимную поддержку; один или несколько самолетов, которым предписывалось лететь выше и за основной группой, проводили наблюдение и прикрывали остальных; в эскадрильях назначались ведущие и резервные пилоты. Главный немецкий ас Первой мировой войны фон Рихтхофен был убит не каким-то другим асом Западного фронта, а обычным канадским летчиком (который в ином случае вряд ли бы вошел в историю) из группы прикрытия истребителей, заставшим фон Рихтхофена врасплох, пока тот преследовал одинокий британский самолет, оторвавшийся от основных боевых групп [Gurney 1965: 75]. В отличие от снайперов, которые занимали относительно изолированные позиции внутри армии, летчики располагали интенсивной социальной поддержкой и на поле боя, и на своей «домашней» базе до и после битвы; благодаря этой эмоциональной поддержке воздушное убийство становилось радостным событием и формировало статусное различие между асами и снайперами в качестве соответственно популярных и непопулярных представителей элиты убийц. В эскадрильях использовались более сложные приемы: например, заманить или обмануть противника можно было, направив в его сторону всего один самолет, пока основные силы прятались выше в облаках или располагались по направлению солнечных бликов. Такая тактика приводила к игре в угадайку для обеих сторон, причем для маскировки слабых мест можно было блефовать. Общим следствием этих сложных маневров оказывалось то, что у пилотов снижалась агрессивность, а менее уверенные или менее энергичные летчики могли использовать различные приемы для уклонения от серьезного боя. Отличительной особенностью асов и летчиков-рекордсменов была их готовность пожертвовать данными разновидностями относительно безопасной тактики, а также получить психологическое преимущество перед теми, кто на них полагался.

5. Самым важным фактором победы являлась локальная структура самого воздушного противостояния – сиюминутная ситуация, возникавшая в небе. Большинство асов сбивали самолеты противника короткими очередями, причем зачастую с несколькими жертвами. Некоторые асы сбили большинство самолетов из своего послужного списка за один день. Кроме того, в течение одного и того же дня победы могли одновременно одерживать несколько пилотов из одной эскадрильи; одна из сторон могла завершить бой, не получив даже ни одного попадания по своим самолетам, тогда как авиация противника могла понести крупные потери. Эти сражения с подавляющим преимуществом одной из сторон напоминают решающие битвы на суше, в ходе которых в одной армии сначала происходит организационный распад, после чего она несет громадные потери, которые безнаказанно наносит ей противник. Крупные воздушные победы напоминают наступательную панику или по меньшей мере ситуацию, в которой у одной стороны имеется полное преимущество, а другая ведет себя пассивно. Исследователь Джин Гёрни [Gurney 1958], наиболее детально изучавший рекорды асов, пришел к выводу, что именно они были максимально агрессивными пилотами, которые доминировали там, где противник больше всего оборонялся. Ключевым фактором – даже когда атакующая сторона была в меньшинстве – было завладеть инициативой на фоне пассивности противника. Это звучит правдоподобно, поскольку летчики-истребители и бортстрелки бомбардировщиков, как и другие участники поединков, как правило, гораздо чаще промахиваются мимо целей, нежели поражают их. Благодаря преимуществам агрессивности одна из сторон оказывалась способной лучше психологически сконцентрироваться на своих целях, тогда как усугубление соответствующих недостатков пассивности делало другую сторону менее способной защищаться или хотя бы предпринимать увиливающие маневры.

Все лучшие асы описывали свой победный стиль примерно одинаково:

Атакуй! Никогда не занимай оборонительную позицию. Сбивай самолет противника до того, как он сможет сбить тебя. Ты лучше, чем он, но не давай ему ни шанса. Он может сделать удачный выстрел, но ты непобедим. Направляйся к любой точке в небе, которая хотя бы отдаленно напоминает самолет. Переходи в атаку в приподнятом настроении с прицелом наизготовку. Если эта точка окажется не самолетом или если это свой самолет, ты в любом случае равно будешь готов, и твоя удача на кураже продлится дольше [Gurney 1958: 136].

А вот слова еще одного аса, на счету которого было 27 сбитых самолетов:

Если говорить о наиболее ценных личных качествах летчика-истребителя, то на первое место в этом списке я бы поставил агрессивность. Я много раз видел, как агрессивные действия, даже в невыгодной позиции, позволяли полностью уничтожить мощный строй япошек. И наоборот, я видел, как летчики теряли преимущество из‑за нерешительности. Очевидно, что агрессия может довести до безрассудства. Однако агрессивные действия никогда не предполагают таких глупостей, как рыскать в поисках идеальной позиции, чтобы в итоге на вас же и напали [Gurney 1958: 118].

По утверждению другого аса, на счету которого было 22 сбитых самолета,

еще одной особенностью молодых [японских] пилотов было отсутствие бдительности. Во многих случаях мы вступали в бой с вражескими истребителями, но они не предпринимали никаких усилий, чтобы уклониться от нашей первоначальной атаки, – очевидно, потому, что не видели нас… Чтобы результативно атаковать япошку, его необходимо увидеть первым… Нельзя ждать, пока он решит, что собирается делать; необходимо планировать свою атаку одновременно с вступлением в дело. Если вы атакуете внезапно и агрессивно, противник окажется в невыгодном положении вне зависимости от его численности и позиции. Не ждите, атакуйте немедленно и выбирайте цели, исходя из того, что они должны быть уничтожены [Gurney 1958: 119].

Еще один американский ас, на счету которого было 38 сбитых самолетов, отмечал:

Агрессивность – вот ключ к успеху… Противник, находящийся в обороне, дает вам преимущество, потому что пытается уклониться от вас, а не сбить… Идите на сближение, а потом, когда посчитаете, что уже находитесь слишком близко, подбирайтесь еще ближе. На минимальном расстоянии вы сделаете точные выстрелы, а шансы промахнуться мимо цели будут меньше [Gurney 1958: 116].

Сближение в данном случае выступает в качестве приема, который позволяет преодолеть нормальную ситуацию неточной стрельбы, вызванную конфронтационной напряженностью; лучшие пилоты подбирались к противнику настолько близко, что промахнуться было уже невозможно. Как будет показано ниже, такие же приемы используют профессиональные киллеры.

Схожей тактики придерживались немецкие асы. Например, Хартманн обнаруживал «мертвую зону» в расположении советских противотанковых штурмовиков и пользовался этим моментом, делая глубокое пике и влетая в пространство под ними благодаря своей превосходящей скорости; немецкий ас предпочитал подбираться к противнику очень близко, на расстояние меньше ста ярдов, а затем давал очередь примерно за полторы секунды до того, как пронестись на скорости мимо цели. Советские самолеты имели броню и задние пулеметы, но эта тактика была нацелена на то, чтобы попасть по уязвимому масляному радиатору на брюхе самолета. Метод Хартманна заключался в том, чтобы всегда дожидаться, «пока вражеский самолет заполнит все лобовое стекло», не отказываясь от поспешного выстрела при первой же подходящей возможности (см.: [Толивер и Констебль 2013: 247; Sims 1972]).

Для формирования таких приемов требовалось время – они не были чисто инстинктивными или основанными на таланте пилота. Герхард Баркхорн, второй в рейтинге немецких асов, сбивший 301 самолет противника, за свои первые 120 боевых вылетов, включая участие в битве за Британию в сентябре 1940 года, не поразил ни одной цели. А главный рекордсмен Хартманн за первые пять месяцев карьеры пилота-истребителя сбил всего два самолета, но в итоге достиг пикового показателя в 26 самолетов в месяц[37].

Ведущие к победе приемы заключались в том, чтобы попасть в поток очень быстро меняющихся ситуаций. Большинство воздушных боев были чрезвычайно короткими: одни длились меньше минуты, другие – семь или пятнадцать минут. В исключительных случаях они могли продолжаться и час – например, однажды семь американских истребителей преследовали конвой из сорока японских бомбардировщиков, занявших пассивный оборонительный строй. Тем временем меньшая группа агрессивных американских пилотов беспокоила японцев по флангам, вырывая из их рядов те самолеты, пилоты которых действовали нерешительно или отставали от опорного строя. Один только командир американских летчиков сам сбил девять самолетов, установив новый рекорд эффективности в отдельно взятом бою [Gurney 1958: 77–78]. Именно так репутация асов рождалась в сражениях с полным преимуществом одной из сторон.

Тем не менее ситуаций, когда в воздушном бою уничтожались все самолеты противника, не возникало практически никогда. Даже в тех случаях, когда победу удавалось одержать при подавляющем преимуществе одной из сторон, потери побежденных имели ограниченный характер. Так происходило потому, что в конкретной ситуации присутствовало относительно немного агрессивных летчиков, действовавших чрезвычайно энергично, – лишь горстка пилотов набирала «звездочки на фюзеляж», удачно пользуясь присутствием большого количества самолетов противника, однако большинство пилотов победившей стороны так и не могли похвастаться хотя бы одним сбитым самолетом. Побежденная сторона могла быть психологически сломленной и неспособной защищаться, могла спасаться бегством с места боя, но то обстоятельство, что силы атакующих были сконцентрированы в пределах небольшой элиты, совершающей основную часть насилия, позволяло многим самолетам проигравшей стороны скрыться. Так выглядит еще один аспект ситуационного закона малых чисел применительно к результативному насилию. Поскольку в основной части случаев насилие совершается неумело, в бою удается выжить многим, а то и большинству. Именно этот момент обусловливает то, что войны не прекращаются, а фактически и поддерживает практику насилия в целом.

Судя по всем признакам, асы сбивали главным образом самолеты противника с более слабыми пилотами – менее опытными, менее искусными в маневрировании, а главное, испытывавшими недостаток эмоциональной энергии. Здесь мы вновь имеем дело с ситуацией, когда участники поединков, обладающие высокой эмоциональной энергией, выигрывают за счет слабых. Это соответствует настрою, который летчики-асы демонстрировали перед боем: они не ожидали, что их убьют, не оставляли в последнюю минуту перед вылетом никаких сообщений для близких, не откладывали какие-то памятные вещи, которые нужно было отправить их родственникам в случае смерти, хотя именно такие ритуалы обычно совершались в сухопутных войсках перед крупным наступлением и экипажами бомбардировщиков перед налетом на хорошо защищенную цель [Gurney 1958: 135–136]. Лучшие летчики-истребители были уверены, что победят в бою, а гибель им принесет только несчастный случай. Как мы уже видели, несчастные случаи в военной авиации происходят относительно часто (именно так погибли 9% лучших асов, причем иногда уже после окончания войн; соответствующие расчеты выполнены по источнику: Gurney 1958: 259–269]. Однако это была ритуальная линия, разделявшая профанные и сакральные/почетные формы опасности – асы верили, что в гуще второй группы рисков они окружены неким магическим ореолом, который помогает им оставаться в безопасности и побеждать. Лучшие летчики-истребители сконструировали социальный анклав, где чувствовали себя уверенно и раскрепощенно, хотя у этого анклава были свои границы, в которых они обычно старались оставаться.

Нахождение в зоне поединка и «гололед схватки»: микроситуационные приемы доминирования во взаимодействии

Посекундная феноменология участия в насильственной конфронтации представляет собой искажение нормального сознания. Одним участникам таких ситуаций искажения потока их сознания идут на пользу, позволяя им доминировать, – других они лишают способности действовать. Распространенными искажениями подобного рода являются появление туннельного зрения и ощущение замедления времени. Человека охватывает гиперконцентрация – происходит интенсивная фокусировка на моменте опасности, а все остальное отбрасывается как несущественное.

Приведем рассказ одного полицейского, вместе с напарником ставшего свидетелем того, как человек, который захватил заложника и забаррикадировался, решил выйти из своего укрытия:

Когда он стал приближаться к нам, это напоминало замедленную съемку, все сфокусировалось в одну плотную точку… Когда он сделал шаг, все мое тело напряглось. Не помню, были ли у меня тогда какие-то ощущения в грудной клетке. Все внимание было направлено вперед, чтобы наблюдать за целью и реагировать на ее действия. Расскажу вам об адреналиновом всплеске! Все напряглось, все мои чувства были направлены на человека, бегущего на нас с пистолетом. Мое зрение было сосредоточено на его туловище и пистолете. Не в курсе, где в этот момент была его левая рука. Понятия не имею. Я следил только за пистолетом. Пистолет перемещался вниз напротив его грудной клетки, и в этот момент я сделал свои первые выстрелы.

Я ничего не слышал, вообще ничего. Когда я выпустил первую пару пуль, Алан [напарник рассказчика] сделал один выстрел, но я не слышал, как он стрелял. Он сделал еще два выстрела, когда я стрелял во второй раз, но я и в этот раз не слышал ни одного из них. Мы прекратили стрельбу, когда он [преступник] ударился о землю и врезался в меня. Затем я поднялся на ноги и стоял над этим парнем. Даже не помню, как заставил себя подняться. Знаю лишь то, что следующее, что я осознал, был момент, когда я уже стоял на ногах и смотрел на этого парня. Не знаю, как это получилось: то ли я оттолкнулся руками, то ли подтянул под себя колени. Не знаю, но как только я поднялся, ко мне вернулся слух, потому что я смог услышать, как латунь [выброшенные гильзы] звенит по плитке на полу. Ощущение времени в этот момент тоже вернулось в норму, потому что во время выстрелов оно замедлилось. Это произошло, как только он начал приближаться к нам. Я понимал, что он бежит на нас, но казалось, что он движется, как в замедленном кино. Ничего ужаснее я в жизни не видел [Klinger 2004: 155].

Несмотря на то что выстрел в закрытом пространстве может быть громким до боли в ушах, полицейские в таких ситуациях очень часто воспринимают звук собственного оружия лишь как отдаленный, приглушенный шум; при этом они нередко вообще не слышат звуков, издаваемых оружием других людей рядом с ними. Этот слуховой эффект аналогичен туннельному зрению, и еще неизвестно, хорошо или плохо сказывается на участнике боя такая повышенная концентрация. Она усиливает внимание к наиболее важным моментам – это идет на пользу в не слишком сложных ситуациях, когда опасный объект не перемещается. Однако в некоторых случаях такое сужение фокуса приводит к тому, что один полицейский теряет представление о том, что делают другие. Вот несколько примеров того, как полицейские в таких ситуациях неосознанно вовлекаются во взаимный ритм ведения огня и в итоге делают много ненужных выстрелов или попадают не в те цели.

В первом случае рассказчиком выступает Тони, один из трех полицейских, которые гнались за убегающим грабителем банка и в итоге его настигли:

Тони выскочил из машины с дробовиком. За секунду или две, которые понадобились ему, чтобы выйти и приблизиться на десять футов к двери машины грабителя, тот тоже выбрался из автомобиля и медленно отодвигался к его заднему крылу. У бедра он держал «Беретту». «Этот парень смотрел на кого-то, кого я не мог разглядеть [позже выяснилось, что это был другой полицейский, находившийся вне поля зрения Тони], и настойчиво повторял: „Ну давай же, просто сделай это“». Затем он посмотрел на меня и начал отходить к открытой двери свой машины. Затем он поднял пистолет к голове и повторил: «Просто сделай это».

Тони тем временем стоял на расстоянии от шести до девяти футов от грабителя. «Я не думал о прикрытии. Я знал, что мы будем тут находиться, пока кто-нибудь не выстрелит. Я несколько раз крикнул этому чуваку, что все кончено». Но из‑за эффекта туннельного зрения Тони не осознавал, что слева от него находится Грегор, еще один полицейский, направивший на преступника дробовик, а слева от Грегора – третий полицейский, который прицелился в грабителя из пистолета.

Даже если грабитель и услышал приказ Тони сдаться, он не продемонстрировал этого. В дальнейшем свидетели утверждали, что грабитель замахнулся своей «Береттой» в направлении Тони, хотя сам Тони запомнил лишь то, что этот человек опустил локоть и совершил извивающийся рывок. Тони выстрелил.

Как утверждал Тони, «я видел, что пули в него попали, но с правой стороны. Я стоял прямо перед ним, поэтому не мог понять, как мой выстрел попал ему в бок. Я посмотрел на свой пистолет и увидел, что стреляная гильза не полностью выбросилась, поэтому вытряхнул ее и засунул еще один патрон».

Тони не слышал выстрелов из дробовика Грегора или пистолета другого полицейского. По его словам, «из‑за туннельного зрения все выглядело более мелким, чем обычно. Если бы вы стояли рядом со мной, я бы вас не увидел». Именно Грегор выстрелил из своего дробовика в правый бок грабителя, а Тони попал ему в центр живота, но увидел только результаты выстрелов Грегора.

После этой перестрелки Тони пережил непреодолимый прилив адреналина: «Я позвонил домой с телефона, который был в машине. На другом конце сработал автоответчик, но я знал, что мои мальчики дома и, возможно, еще спят. Я закричал, чтобы кто-нибудь поднял трубку, и продолжал кричать, пока не разбудил мальчиков внизу. Когда они ответили, я, захлебываясь криком, рассказал им о том, что только что произошло и что я хочу их видеть» [Artwohl, Christensen 1997: 144–145].

В этом случае полицейский выполняет свою задачу, даже не имея представления о том, что делают его партнеры и что они вообще находятся поблизости. К счастью для полицейских, они расположились таким образом, что не могли попасть друг в друга перекрестным огнем, хотя не возникает сомнений, что именно такие эффекты туннельного зрения во многих ситуациях приводят к появлению жертв «дружественного огня». Пример тому – следующий случай, где такая же комбинация приводит к тому, что жертвой оказывается заложник:

Мы поднимались по лестнице вместе с Клэнси и Томпсоном, они находились справа от меня. Мы двинулись по узкому темному коридору, едва освещенному светом, который просачивался из коридора внизу, и вошли в комнату Джереми [двенадцатилетнего заложника]. Нам удалось разглядеть, что Норт [захватчик заложника] сидел на краю кровати и держал Джереми между ног удушающим захватом одной руки. Мальчик полностью закрывал тело Норта, который держал у горла мальчика нож так, что казалось, будто он воткнул его Джереми в шею.

Поднятая рука Норта обвивала шею мальчика, как куриное крыло, и мне казалось, что это отличный шанс. Я решил его не упускать. Мои глаза, и без того напряженные в тусклом свете, сфокусировались прямо на его фланелевой рубашке, как будто я смотрел в бинокль. Я выстрелил ему в грудь два раза по две пули [сделал два выстрела, взял паузу и выстрелил еще два раза]. Как бы странно это ни звучало, я действительно видел, что пули в него попадают. Я видел, как его рубашка задралась и как выстрелы попали ему в грудь. Затем, когда я отошел назад, я услышал другие выстрелы. Это сбило меня с толку, поскольку я думал, что стреляю только я один. Но мои напарники тоже стреляли, причем по несколько раз.

Когда я посмотрел на кровать, Норт лежал на ней весь продырявленный, но и Джереми тоже лежал навзничь [Artwohl, Christensen 1997: 105–106].

В этот момент человек, захвативший заложника, был уже мертв, а мальчик умер в больнице через несколько часов.

Согласно данным исследования Алексиса Артуола и Лоурен Кристенсен, ослабление слуха и туннельное зрение наблюдались у большинства полицейских, участвовавших в перестрелках (88 и 82% соответственно), несколько меньше (65 и 63% соответственно) испытывали повышенную четкость зрения и ощущение замедления времени [Artwohl, Christensen 1997: 49]. Последние эффекты способствуют более результативным действиям. В действительности перестрелки обычно проходят очень быстро – максимум несколько секунд. Когда стрелок воспринимает огромное количество деталей, видя сцену с особой четкостью, время как бы замедляется, хотя в реальном времени насильственные действия происходят очень быстро – они кажутся медленными потому, что их участник воспринимает слишком многое. Мозг не обязательно работает быстрее, но у человека возникает четкий гештальт происходящего: восприятие становится всеобъемлющим, потому что все встает на свои места на картинке, и в субъективных ощущениях ситуация приобретает отчетливую форму.

В следующем примере полицейский приходит с ордером на арест к человеку, который продал несколько обрезов дробовиков замаскированному агенту полиции:

Когда я переступил порог и вошел в спальню, мое внимание привлекла какая-то суматоха в ванной комнате, которая находилась слева от меня, хотя периферийным зрением я уловил некое движение справа. Когда я перевел взгляд в ту сторону, я увидел, что этот чувак снимает дробовик с настенного стеллажа и поворачивается в правую, то есть в мою, сторону. Спальня была совсем маленькая, восемь на девять футов [2,4×3,6 метра], поэтому он находился, наверное, в каких-то двух ярдах от меня. Когда я увидел его, ствол его дробовика был направлен вверх под углом около 45 градусов. Повернувшись в мою сторону, он опустил ствол и прижал приклад к плечу – теперь его дробовик был наставлен прямо на меня.

Пока я смотрел, как дробовик направляется на меня, мой разум стал работать невероятно отчетливо, как это было во время моей первой перестрелки. Я знал, что меня могут подстрелить. Я знал, что он может разнести меня в хлам, потому что я находился очень близко, а его пушка была 12‑го калибра [18,5 миллиметра], но я не испугался. Это было забавное ощущение – просто ясное, холодное, расчетливое мышление. Я осознавал вероятность того, что он в меня выстрелит и я умру, и понимал, что должен защищаться, но не боялся.

Я сфокусировался на его «пушке», и первое, что я на ней увидел, был дроссель на конце ствола, регулирующий его сужение. Ты глянь-ка, подумал я. Тогда я разглядел весь ствол его пушки вплоть до этой штуки и до меня дошло, что это «ремингтон» – да, я так и подумал: у него «Ремингтон 1100». Потом я сказал себе: «Смотри на его палец на спусковом крючке» – и перевел взгляд на его руку. Увидев его палец на спусковом крючке, я подумал: сейчас будет чертовски больно, но надо не останавливаться. Тогда я подумал, что готов выстрелить, а заодно и о том, что надо уклониться от его ствола и попытаться выиграть еще немного времени. Поэтому я начал делать шаг в сторону, одновременно поднимая свою пушку. Затем я подумал: понеслось по новой, прицелился в него из своего MP-5 и выстрелил[38].

Когда я начал нажимать на спусковой крючок, я подумал: как именно надо подстрелить этого чувака? Это был натуральный сюр. Я хотел положить пули по центру, к тому же я тренировался стрелять очередями по два патрона, но у этого парня был мудацкий дробовик, причем он мог выстрелить в меня в упор. Я подумал: надо ли просто фигануть по нему очередью, пока он не грохнется, или сначала нужно сделать два выстрела, потом еще два и еще два? Я знал, что не смогу контролировать MP-5 в полном автоматическом режиме, особенно если попытаюсь сдвигаться в стороны, и беспокоился, что промахнусь из‑за наших парней, которые были рядом. Все это проскочило у меня в голове, когда я начал нажимать на спусковой крючок, и я подумал: автомат – нет; залпами по два выстрела. В итоге я дал две очереди по два патрона, и этот чувак упал на кучу одежды на полу. Он так и не успел выстрелить…

Билл, который командовал нашей группой, подошел сзади и посмотрел на него и на меня. Я сказал ему: «За мной еще кто-то есть!» – потому что теперь я стоял спиной к двери ванной, а еще когда вошел в спальню, я услышал в ванной каких-то людей. И сейчас я тоже слышал, как они там передвигаются, и подумал: боже, неужели у них тоже есть «пушки»? Билл стоял и смотрел на меня, а я заорал на него: «За мной, за мной!» Тогда он развернулся, направился в ванную, зашел туда и схватил двух человек, которые там находились [Klinger 2004: 164–165].

В отличие от других приведенных чуть выше случаев, этот полицейский полностью осознавал, кто еще находится рядом с ним – он помнил о присутствии и своих товарищей (для которых он не хотел создавать риски, поскольку полностью автоматический режим огня мог выйти из-под его контроля), и подозреваемых в ванной за его спиной. Он располагал полным гештальтом сцены – как в пространстве, так и во времени, – о чем можно судить по тому, как детально он сосредоточился на оружии противника и подготовке к стрельбе из своего МР-5.

Подобное ощущение замедления времени, которое сопровождается формированием всеобъемлющего гештальта сцены, похоже, характерно для наиболее компетентных представителей элиты насилия. Такое ощущение испытывают также профессиональные киллеры (см., например, [Fisher 2002: 61]) и вооруженные грабители. По словам одного из них, «на входе [в помещение, где должно было произойти преступление] я ощущал отрешенность… никаких эмоций… совершенно хладнокровное состояние». А вот что говорил другой профессиональный преступник: «Во время ограбления я был спокоен. У меня появилось туннельное зрение, присутствовали повышенное осознание того, что происходит вокруг, и мощная концентрация» [Morrison, O’Donnell 1994: 68]. Очевидно, что похожие ощущения испытывают летчики-асы, а также этими качествами, видимо, обладают те немногие солдаты, которые демонстрируют высокую эффективность стрельбы в бою.

Ощущение замедления времени наиболее часто упоминается применительно к спортсменам, находящимся на пике своих игровых результатов – спорт также представляет собой арену стремительного антагонистического противостояния. Бейсбольные хиттеры утверждают, что посреди результативной серии ударов могут уловить траекторию полета мяча прямо в тот момент, когда он отделяется от руки питчера, и видят, как вращается летящий в их сторону мяч, а некоторые утверждают, что он кажется больше, чем на самом деле. Вместо того чтобы поспешно реагировать на действия питчера, они рассматривают их в рамках некоего шаблона, воздерживаются от быстрой реакции и наносят удар в нужный момент. В американском футболе грамотным квотербеком является игрок, способный воспринимать все происходящее перед ним в замедленном режиме, видя движения игроков, принимающих пас, дефенсив-бэков и встречных пас-рашеров* в качестве шаблонных гештальтов, которые он распознает и манипулирует ими[39].

В жаргоне спортсменов такое состояние сознания на пике результативности именуется выражением «быть в зоне». Применяя его к элите насилия, можно утверждать, что к ней относятся лица, находящиеся «в зоне» на своих собственных аренах действия. Для разных видов насилия характерны разные условия, необходимые для того, чтобы оказаться «в зоне». Например, летчики-асы действуют в рамках стремительно перемещающегося гештальта в многомерном пространстве – в некоторой степени это напоминает действия квотербека в американском футболе, но вряд ли такие компетенции являются универсальными[40]. У полицейского во время перестрелки в упор имеется своя зона высокой компетентности, а у снайпера – своя, совсем иная.

В бою нахождение «в зоне» является опытом наиболее компетентной военной элиты. В отличие от нее, большинство солдат во время сражений пребывают в эмоциональном и перцептивном состоянии, близком к другому концу спектра. Клаузевиц говорил о тумане войны, а у других авторов имеются такие формулировки, как «гололед схватки» (glaze of combat) [Glenn 2000a]. В таких ситуациях, в особенности на пике насилия, когда происходит нарушение устойчивых позиций, все сбивает с толку; люди перемещаются, как в тумане; непонятно, где находится неприятель, или куда он движется, или какова его численность и с какого направления в данный момент ожидается наибольшая угроза. Информации уйма, но ее однозначное восприятие отсутствует: среднестатистический солдат не может сложить ее в четкий гештальт.

Формулировка «гололед схватки» описывает опыт конфронтационной напряженности, возведенный в высшую степень в момент реального насилия. Как мы уже могли много раз убедиться, та или иная степень конфронтационной напряженности ослабляет большинство людей, и лишь немногие при благоприятных социальных обстоятельствах преодолевают ее настолько, что способны к активному совершению насилия, а тех, кто делает это по-настоящему грамотно, еще меньше. Одни в таких ситуациях находятся в полном остолбенении, другие пассивно следуют за кем угодно, кто совершает активные действия, находясь поблизости, третьи попадают в ловушку бешеного горячечного включения в насилие, и лишь немногие действуют хладнокровно и эффективно. Распределение этих различных ролей в насильственной конфронтации происходит внутри одной и той же группы людей.

Победа в насильственной конфронтации не является простым следствием нахождения «в зоне» – нужно быть «в зоне» по отношению к другим, кто не находится в этом состоянии. Такую позицию можно назвать хладнокровием на фоне разгоряченных эмоций других людей. К таким горячим эмоциям относится не только гнев – люди могут испытывать и страх, и возбуждение, и радостное волнение. Именно этот процесс взаимодействия находится в центре борьбы. К элите насилия относятся те, кто довел до совершенства хладнокровные приемы использования в своих интересах мишеней, оказавшихся в ловушке «гололеда схватки», однако такая техника не всегда подразумевает простое нападение на того, кто уже оказался в слабой позиции. Борьба в рамках насильственного микровзаимодействия заключается в том, чтобы столкнуть противника в «гололед схватки», а самому обосноваться в овладении «зоной».

Один из способов добиться этого заключается в манипулировании эмоциями жертвы. Элита насилия практикует приемы, позволяющие застать другого человека врасплох. Вооруженные грабители пытаются «внезапно наброситься» на жертву, нанося удар в тот самый момент, когда она закрывает дверь либо переходит из освещенного пространства в темное или наоборот (к таким примерам мы уже обращались в главе 5). Наемные убийцы (как политические, так и профессиональные) часто наносят удар, как только жертва входит в какое-нибудь помещение[41], – это не только позволяет свести к минимуму конфронтацию и возникающую из‑за нее напряженность, но и создает психологическое обрамление ситуации, когда жертва неспособна сформировать гештальт, дающий понимание того, что происходит, – вместо этого жертву захватывает импульс, созданный нападающим. Именно так поступает опытный бейсбольный питчер, когда совершает неожиданную подачу, заставляющую бэттера остолбенеть.

Инструментарий приемов, используемых в более сложных ситуациях, зависит от способности сформировать гештальт, в котором становятся понятны самые слабые и самые сильные цели на стороне противника, и использовать его, чтобы повергнуть соперника в замешательство. Такие приемы использовали некоторые из самых эффективных снайперов в ситуациях, когда их укрытие исчезало, а на их позиции стремительно надвигалось много солдат неприятеля. Например, один немецкий снайпер на советском фронте, оказавшись в таком положении, оставался на месте и стрелял по задней волне наступающих солдат, а не по тем, кто находился в передних рядах. В арьергарде находились солдаты, которых было легче всего запугать, и когда в них попадал снайпер, их крики заставляли остальных прекратить атаку. В еще одном случае снайпер «дождался, пока не перейдут в наступление три или четыре волны атакующих, а затем стал вести огонь по последней волне, стараясь как можно больше попадать солдатам противника в живот. Истошные крики раненых и деморализация атаки с тыла создавали нервозность в передних рядах. Наступающие дрогнули. Именно в этот момент снайпер начал брать в перекрестье своего оптического прицела переднюю шеренгу. Противников, находившихся на расстоянии менее пятидесяти метров, он поражал выстрелами в голову или сердце, а тем, кто располагался дальше, доставались выстрелы в туловище, чтобы в рядах неприятеля появилось как можно больше раненых»[42]. Тактика этого немецкого снайпера удивительно напоминала действия самого известного американского героя Первой мировой войны, сержанта-снайпера Элвина Йорка, который в 1918 году успешно стрелял по шеренге пулеметчиков с расстояния трехсот ярдов. Когда Йорка заметил и атаковал отряд из десяти немецких пехотинцев, Йорк спокойно расстрелял их всех, начав с того, кто находился сзади, затем перезарядил винтовку и убил немецкого командира, когда тот был всего в десяти ярдах от него [Pegler 2004: 145]. Атакующие немцы оказались не в состоянии поразить снайпера на бегу – они находились в горячечном бешенстве, которое, возможно, сочеталось со страхом и гневом, усугубляемыми хладнокровной техникой противника, намеренно усиливавшего их эмоциональную слабость.

Еще один манипулятивный прием в пылу поединка заключается в том, чтобы побудить противника к вспышке гнева, а затем использовать его ярость против него самого. Именно так часто происходит во время обмена оскорблениями между крутыми парнями, когда слабого бойца подстрекают к нападению на сильного и хладнокровного; примерно такие же приемы использовали участники дуэлей на шпагах, умевшие уклоняться от выпадов и контратаковать. Подобные действия напоминают военную тактику более крупного масштаба: выманить противника на лобовую атаку, а затем нанести удар с фланга резервами, находившимися в укрытии. В данном случае манипулирование эмоциями противника сочетается с сохранением хладнокровия посреди разгоряченных эмоций – с тем единственным дополнением, что здесь появляется уровень осознания приема. Например, футбольные команды намеренно разрабатывают варианты игры на случай, когда противник переполнен адреналином, в расчете на то, что защита слишком увлечется преследованием и окажется уязвимой для обманных действий – резаных передач в обратную сторону, отсекающих часть команды соперника.

Доминирование в конфликте не просто предполагает настолько хорошую отработку того или иного приема, что он запоминается навсегда – это не то же самое, что управление велосипедом, технику которого невозможно забыть, даже если вы отвыкли кататься. Каждый конфликт представляет собой борьбу между тем, кто будет находиться «в зоне», и тем, кто попадет на «гололед схватки». Такие колебания вполне доступны для наблюдения, причем иногда они занимают всего несколько секунд. Например, даже умелые солдаты могут испытывать колебания между моментами переполненного эмоциями беспорядочного огня и спокойного боевого мастерства. В одном из боев на острове Гуадалканал в 1942 году произошел такой случай: когда атакующий японский солдат обратился в бегство, сержант морской пехоты США «занервничал. Он сделал несколько выстрелов, быстро передернув затвор, но промахнулся. Тогда он вставил еще одну обойму патронов и сделал одиночный выстрел. Но тут японец снова нырнул в укрытие. Это слегка разочаровало американского морпеха, но лишь на мгновение. Когда японец опять начал подниматься… сержант Ангус, теперь уже в совершенно спокойном состоянии, тщательно прицелился и сделал одиночный выстрел. Японец осел, как будто земля ушла у него из-под ног. Это был отточенный выстрел – цель находилась на расстоянии около двухсот ярдов» [Pegler 2004: 217]. Отметим, что сержант Ангус действовал в составе небольшой группы (численностью, возможно, с артиллерийский расчет), но стрелял только он один, а остальные наблюдали за действиями своего лидера. Здесь перед нами обычная стратификация эмоциональной энергии в сражении, однако лидер сначала демонстрирует горячность и активность, но при этом не действует грамотно, а затем переключается в холодный и эффективный режим. Ключевым моментом оказывается короткий перерыв в действии, когда японский солдат отступает в укрытие, что позволяет сержанту установить новый гештальт: он понимает, что противник, вероятно, боится, а сам он владеет ситуацией.

Хладнокровные действия в условиях, когда противник оказался на «гололеде схватки», всегда соотносятся с тем, что происходит в непосредственной ситуации. Именно этот момент объясняет, почему та или иная команда может потерпеть сокрушительное поражение в решающей игре за чемпионский титул[43]. Чтобы выиграть чемпионат, команда должна показывать исключительно высокие результаты в течение всего сезона – иными словами, много раз демонстрировать, что может действовать «в зоне», вводя противников в оцепенение. Однако эта способность формировать гештальт, в котором команда контролирует своих сбитых с толку соперников, оказывается хрупкой – она представляет собой социальную конструкцию, которая может стремительно измениться[44]. Команда, которая в наибольшей степени полагается на свое превосходство в создании для соперников эмоционального дискомфорта (а не вырывает победы с относительно небольшим преимуществом), может оказаться особенно уязвимой, когда теряет свое преимущество и сама впадает в тяжелое оцепенение.

Спортивные состязания представляют собой социальную конструкцию именно потому, что они выступают в качестве канала, позволяющего в конечном итоге свести в поединке друг с другом наиболее компетентных соперников. В реальной жизни подобных противоборств в целом удается избегать. Тем не менее компетентность, зависящая от того, что одна сторона находится «в зоне», тогда как другие оказываются на «гололеде схватки», является вещью, по сути своей, относительной. Именно в этом заключается одна из причин того, почему количество лиц, которые в один конкретный момент времени могут входить в элиту насилия, имеет верхний предел.

Не следует проводить абсолютное различие между «горячими» и «холодными» техниками с точки зрения их эффективности для победы в противостоянии. Корреляция между «холодными» техниками и высоким уровнем мастерства в совершении насилия в исполнении тех, кто лучше других способен поразить цель, совершить убийство, победить в драке или матче, вероятно, действительно существует. Участниками же «горячего» насилия, скорее всего, окажутся те, кто совершает его активно, но неграмотно, среднестатистические фигуры, а не самая верхняя группа – например, солдаты, которые часто стреляют, но никуда не попадают, или шумные активисты в бунтующей толпе.

Однако утверждение, что победа всегда заключается в преобладании «холодного» насилия над «горячим», было бы неверной формулировкой. В данном случае возникает два основных осложнения. Во-первых, исход некоторых поединков и сражений напрямую зависит от случайностей: падений, заторов с участием людей и машин, удачных или неудачных ударов, дружественного огня; неумелое насилие зачастую непредсказуемо в ситуациях, когда множество мелких инцидентов смешиваются и сцепляются друг с другом. А во-вторых, существуют успешные формы «горячего» насилия, наиболее эффектной из которых является наступательная паника, представляющая собой победный натиск на внезапно оказавшегося беззащитным противника, чья организация рассыпалась. Вполне возможно, что победа в большинстве битв и крупномасштабных поединков достается именно благодаря таким условиям, а не при помощи хладнокровно выполняемых приемов. В более мелких масштабах поединки один на один или между очень небольшими группами иногда оканчиваются победой той стороны, которой наиболее полно удается мобилизовать физическую энергию; в простых ситуациях, где отсутствует пространство для маневра, более сильный и заряженный энергией гнева, эмоционального подъема или отчаяния соперник может одолеть более хладнокровного противника.

Однако нам недостает надежной информации о том, как часто поединки принимают эти различные формы. Можно выдвинуть следующую гипотезу: наиболее часто «горячее» насилие преобладает в ситуациях, когда настроенная на активное насилие сторона нападает на другую, остающуюся лишь номинально агрессивной; «горячее» насилие доминирует при нападении не на «холодное» насилие, а на другой конец континуума, где располагаются те, кто глубоко охвачен конфронтационной напряженностью/страхом. Поэтому способность призывать на помощь гнев, бахвальство, исступление и неистовые напряженные усилия позволит доминировать в поединке против тех, кто демонстрирует эмоциональную слабость и оказался пассивным под воздействием своих горячих эмоций, в особенности страха.

Отдельные лица совершают насилие в основном в рамках горячих в эмоциональном отношении сцен, таких как яростные драки в барах или разборки между уличными бандами за контроль над каким-нибудь перекрестком. Здесь поединок ведут два (или более) разгоряченных участника, и можно выдвинуть предположение, что победа достанется относительно более хладнокровному – тому, кто в наибольшей степени способен добиться замедления субъективного времени и формулирования гештальта всей ситуации. В то же время ключ к победе может по-прежнему заключаться в понимании того, когда нанести удар или наброситься на противника вместо того, чтобы маневрировать в поисках удобного случая или тщательно выбирать цель. Но вне зависимости от того, какие отдельные эмоции здесь присутствуют, подобные ситуации всегда представляют собой игровое поле взаимодействия. Победитель выпихивает проигравшего на «гололед схватки». Иногда стороне, установившей эмоциональное доминирование, не нужно толкать противника далеко, поскольку тот уже и так глубоко погружен в конфронтационную напряженность/страх. Бывают и такие случаи, когда обе стороны могут начать «в зоне», а затем задача каждой стороны состоит в том, чтобы вытолкнуть из нее противника – неспособность это сделать определенно приведет к патовой ситуации, которая представляет собой один из способов остановки поединка. Победа заключается в умении манипулировать «гололедом схватки» в своих интересах. Победителям не обязательно глубоко погружаться в «зону» – им просто нужно находиться в ней в большей степени, чем проигравшие.

9/11: схватка в кабине пилотов

В качестве приложения к этой главе обратимся к схватке, которая произошла в кабине пилотов самолета авиакомпании United Airlines, выполнявшего рейс № 93 11 сентября 2001 года. На имеющейся аудиозаписи этого инцидента представлена микропоследовательность звуков и реплик четырех угонщиков из «Аль-Каиды» [организация, запрещенная в РФ], которые собирались направить самолет на здание Пентагона, и некоторых из 33 пассажиров, штурмовавших кабину. Слова, выделенные курсивом, произносились угонщиками на английском; слова, выделенные полужирным курсивом, переведены с арабского. Другие слова, предположительно, принадлежат пассажирам (см. стенограмму в Philadelphia Inquirer, 13 апреля 2006 года, p. A10).

9:58:50 СКРЕЖЕТ И КРИКИ. (Первая попытка пассажиров выломать дверь кабины.)

9:58:55 В кабине.

9:58:57 В кабине.

9:58:57 Они хотят попасть сюда. Держите, держите изнутри. Держите изнутри. Держите.

9:59:04 Держите дверь.

9:59:09 Остановите его.

9:59:11 Сядьте [на свои места].

9:59:13 Сядьте.

9:59:15 Сядьте.

9:59:17 Что?

9:59:18 Там какие-то люди. Полно людей.

9:59:20 Давайте схватим их.

9:59:25 Сядьте…

9:59:30 ГРОМКИЙ ТРЕСК. (Звуки скрежета металла о металл, бьющегося стекла, ломающегося пластика. Пассажиры, очевидно, используют тележку бортпроводников, чтобы протаранить дверь кабины пилотов. Вторая попытка.)

НЕРАЗБОРЧИВЫЕ КРИКИ.

9:59:42 Уповайте на Аллаха и на него.

9:59:45 Сядьте.

10:00:06 Тут ничего нет.

10:00:07 Это все? Заканчиваем с этим?

10:00:08 Нет. Еще нет.

10:00:09 Когда они все сюда войдут, мы уже все закончим.

10:00:11 Ничего нет.

10:00:13 (Неразборчивые крики.)

10:00:14 А-а-а.

10:00:15 Я ранен.

10:00:16 (Неразборчивые крики.)

10:00:21 А-а-а.

10:00:22 О Аллах! О Аллах! О милостивый!

10:00:25 В кабину. Если мы этого не сделаем, то умрем.

10:00:26 ГРОМКИЙ ТРЕСК металла, стекла и пластика, которые с силой впечатываются друг в друга. (Очередной удар в дверь тележкой. Третья попытка.)

10:00:29 Вверх, вниз. Вверх, вниз. (Угонщик, захвативший управление самолетом, толкает штурвал вперед и назад, добиваясь того, чтобы пассажиры упали на пол. На короткое время срабатывает сигнализация, предупреждающая о сваливании самолета.)

10:00:29 В кабине.

10:00:33 Кабина.

10:00:37 Вверх, вниз. Саид, вверх, вниз.

10:00:42 Поехали!..

10:00:59 Аллах – величайший. Аллах – величайший.

10:01:01 (Нрзб)

10:01:08 Это все? В смысле его надо потянуть вниз?

10:01:09 Да, прибавь и потяни вниз.

10:01:10 КАКОФОНИЧЕСКИЕ КРИКИ НОВЫХ ГОЛОСОВ. (Нрзб)

10:01:11 Саид.

10:01:12 …двигатель…

10:01:13 (Нрзб)

10:01:16 Перекройте кислород.

10:01:18 Перекройте кислород. Перекройте кислород. Перекройте кислород.

10:00:41 Вверх, вниз. Вверх, вниз.

10:00.41 Что?

10:00:42 Вверх, вниз.

10:01:59 Вырубай их.

10:02:03 Вырубай их.

10:02:14 Вперед.

10:02:14 Вперед.

10:02:15 Двигай.

10:02:16 Двигай.

10:02:17 Поднимай.

10:02:18 Вниз, вниз.

10:02:23 Тяни вниз. Тяни вниз.

10:02:25 Вниз. Толкай, толкай, толкай, толкай, толкай.

10:02:33 Эй. Эй. Дай мне. Дай мне.

10:02:35 Дай мне. Дай мне. Дай мне.

10:02:37 Дай мне. Дай мне. Дай мне.

10:02:40 (Нрзб)

10:03:02 Аллах – величайший.

10:03:03 Аллах – величайший.

10:03:04 Аллах – величайший.

10:03:06 Аллах – величайший.

10:03:06 Аллах – величайший.

10:03:07 Нет.

10:03:09 Аллах – величайший. Аллах – величайший.

10:03:09 Аллах – величайший. Аллах – величайший. САМОЛЕТ ПЕРЕВОРАЧИВАЕТСЯ ДНИЩЕМ ВВЕРХ И РАЗБИВАЕТСЯ.

В течение четырех минут и двадцати секунд, прошедших между первой попыткой пассажиров протаранить дверь и падением самолета, звучит множество повторяющихся реплик. Конфронтационная напряженность и страх ощутимы, в особенности на стороне угонщиков – несомненно, этот эффект связан с тем, что их реплики более четко зафиксированы бортовыми самописцами. Напряженность и страх выступают одной из причин повторения реплик, но в то же время эти повторы выступают и способом справиться с конфронтационной напряженностью/страхом.

Реплики пассажиров, пытающихся протаранить дверь, на записи плохо слышны, но они повторяют слово «кабина» пять раз, дважды с двухсекундным интервалом в момент первого удара. Затем они хором повторяют это слово еще трижды в течение восьми секунд, начиная с 10:00:25, перед тем как предпринять третью и последнюю попытку выбить дверь кабины пилотов: «В кабину. Если мы этого не сделаем, мы умрем». Эти ритмичные повторения делаются для того, чтобы сплотиться для коллективных усилий. Звучат и другие призывы: «Давайте схватим их», «Поехали!» – но даже такие реплики имеют тенденцию повторяться парами в течение секунды или меньше: «Вперед», «Вперед», «Двигай», «Двигай».

Угонщики, защищающие кабину пилотов, произносят три вида реплик, которые также в высокой степени повторяются. Во-первых, они призывают пассажиров по-английски через громкоговоритель сесть на свои места. Тем самым они следуют замыслу, которым воспользовались тридцатью минутами ранее, когда захватили самолет: успокоить пассажиров, сделав вид, что они собираются приземлиться где-нибудь и затем использовать их в качестве заложников. Однако это важное для их замысла заявление превращается в заклинание, которое повторяется каждые две секунды, начиная с 9:59:11. Последнее усилие усадить пассажиров на места происходит в 9:59:45, уже после их второй попытки выломать дверь, на сей раз с громким и явно угрожающим грохотом металлической тележки, когда становится очевидно, что замысел угонщиков не сработал.

Во-вторых, угонщики выкрикивают друг другу инструкции, в основном на арабском: держать дверь вне зависимости от того, что «все будет кончено» (предположительно, из‑за крушения самолета), потрясти хвостом самолета вверх-вниз, чтобы пассажиры упали на пол, перекрыть кислород. Но и эти инструкции оказываются чрезвычайно повторяющимися: «Вверх, вниз» звучит восемь раз, «Перекрыть кислород» – четыре раза за две секунды. «Дай мне» – восемь раз за четыре секунды. Практические высказывания тоже превращаются в эмоциональные заклинания.

В-третьих, отметим шаблонные религиозные формулировки, которые появляются в напряженные моменты и становятся все более повторяющимися по мере усиления кризисной ситуации. Слова «Уповайте на Аллаха и на него» звучат сразу после второй попытки штурма двери (пугающий грохот тележки). Слова «О Аллах. О Аллах. О милостивый» раздаются в тот момент, когда пассажиры бросаются на дверь в третий раз. Реплика «Аллах – величайший» повторяется девять раз разными голосами в последние семь секунд перед крушением самолета.

Разговоры в ходе конфликтов в целом отличаются высокой степенью повторяемости. Как уже было показано в главе 9, жаркие споры предполагают не стремление к коммуникации с оппонентом, а попытку лишить его возможности говорить, игнорируя очередность высказываний и не давая противнику «трибуну». Поскольку на данном этапе спора содержание не имеет значения – никто не слушает, что говорит оппонент, – лучшим способом удержаться на «трибуне» является именно громкое повторение одного и того же. Вербальные повторы переходят в реальное насилие, превращаясь в эмоциональный прием, направленный не на противника, а на формирование собственной энергии и солидарности, выступая в качестве заклинания, которое должно помочь говорящему включиться в собственный ритм. В схватке в кабине пилотов 11 сентября обе стороны используют этот грубый эмоциональный прием – перед нами борьба противоположных попыток самововлечения.

Глава 11