Насилие. Микросоциологическая теория — страница 26 из 37

Насилие как доминирование в пространстве эмоционального внимания

После всего изложенного выше мы пришли к парадоксу: если весь объем насилия совершается лишь небольшим количеством участников, номинально задействованных в том или ином столкновении сторон, то что мешает избавиться от остальных? Почему бы не урезать численность армий, уличных банд или других ориентированных на конфронтации организаций, оставив в строю лишь тех, кто активно применяет насилие, или, еще лучше, то незначительное меньшинство, которое делает это грамотно? Чем не выход иметь ВВС, состоящие только из асов, или армию, в которой представлены только снайперы и другие элитные подразделения? Однако в силу структурных причин подобные решения практически невозможны: насилие порождается не изолированными индивидами, а целым пространством эмоционального внимания.

Чем занята остальная часть толпы?

Лучший подход к пониманию этого момента заключается в изучении поведения толп во время массовых беспорядков. Визуальные свидетельства таких событий дают возможность рассмотреть как характерный для них типовой паттерн – незначительное количество совершающих насильственные действия, – так и варианты соотношения этих лиц с более крупным скоплением людей.

Обобщения, которые представлены ниже, основаны на подборках фотоматериалов из новостных публикаций, сделанных автором в период с 1989 по 2005 год, а также изданных сборниках фотоснимков [Crespo 2002; Allen 2000] и небольшом количестве видеосюжетов из выпусков телевизионных новостей. В принципе, видеозаписи могут показаться более предпочтительным источником, однако их продолжительность обычно не превышает трех-пяти секунд непрерывного действия, в связи с чем разница между видео и статичными фотоснимками относительно невелика. К тому же режиссеры теленовостей подвергают необработанные исходные видеоматериалы радикальной редактуре, чтобы показать зрителю лишь кульминационные моменты сюжета. Если же обратиться к реальному поминутному хронометражу массовых демонстраций, то можно заметить, что для действий их участников характерна высокая степень повторяемости. А когда демонстрация переходит в реальные столкновения – массовые беспорядки – действие становится чрезвычайно рассредоточенным, и непрерывное наблюдение за такими сценами в основном позволяет увидеть бесцельно стоящих людей, нескольких бегущих по открытым участкам сцены и подразделения сил правопорядка, которые обычно стоят неподвижно или медленно перемещаются. Моменты совершения насилия во время массовых беспорядков разбросаны во времени и пространстве – они прерывают сцены, которые в основном скучно наблюдать со стороны, но для участников происходящего такие эпизоды являются возбуждающими, пугающими или обескураживающими. Большинство присутствующих склонны к насилию лишь номинально. Этот на удивление недраматичный характер необработанных видеозаписей массовых беспорядков становится очевидным при просмотре реальных несмонтированных материалов и в беседах с операторами об их опыте присутствия при таких событиях[1]. Для того чтобы получился продолжительный видеосюжет о насильственном массовом противостоянии с непрерывным драматическим эффектом, необходимо большое количество операторов, размещенных в разных местах, а также потребуются серьезное редактирование и монтаж нарезанных фрагментов. Однако в результате получится искаженная картина реалий массовых беспорядков – именно потому, что при монтаже на первый план выходят моменты совершения насилия и пропускаются фрагменты с пустыми пространствами и бесцельно тянущимся временем. Насилие стратифицировано по времени и пространству точно так же, как и по степени участия в нем, – все эти характеристики выступают составляющими одного и того же социального процесса.

Эти визуальные сцены можно разделить на четыре группы: 1) противостояния (stand-off), когда враждебно настроенные группы сталкиваются друг с другом, но насилие еще не началось, 2) нападения, 3) отступления и 4) победы, когда одна из сторон добивается по меньшей мере локального доминирования над другой. Эти ситуации сильно различаются в зависимости от плотности собравшейся толпы. Для противостояний без победителя, как правило, характерна плотная массовка – практически только в этом случае можно наблюдать ожидаемую картину толпы как большой группы, испытывающей эмоциональный подъем и совершающей согласованные действия[2]. Однако высокий уровень координации группы удается поддерживать именно потому, что она не переходит к насилию.

C началом настоящих столкновений – во время нападений и отступлений – происходит разрыв этой сцены. Массовые беспорядки в очень значительной степени напоминают описания пустого поля боя, сделанные С. Л. Э. Маршаллом, за тем исключением, что во время беспорядков противник виден, а не отсутствует в поле зрения. Разная дистанция противостояния объясняется тем, что в ходе беспорядков вместо огнестрельного оружия используются камни и рогатки, палки, а также кулаки и ноги, хотя слезоточивый газ и дымовые шашки могут создавать вполне буквальный аналог тумана войны. Расстояние между силами противников составляет не сотни ярдов и более, как в военных сражениях, а от нескольких футов до нескольких десятков ярдов для наиболее активных участников беспорядков, находящихся на передней линии. Номинальные участники и наблюдатели происходящего располагаются сзади на безопасном расстоянии от 50 до 150 ярдов, а между активистами и наблюдателями располагается некая промежуточная группа. Разделение между немногими совершающими насилие и остальной толпой зачастую четко воспроизводится в физическом пространстве, причем это все более заметно по мере возрастания масштабов насилия.

В качестве типичной сцены нападения можно рассмотреть снимок, опубликованный Agence France-Presse 5 июня 2003 года (автор – Муса Аль-Шаэр). На нем изображены трое находящихся на углу улицы палестинских подростков, которые бросают камни в израильских солдат; четвертый мальчик подбирает камни с тротуара, а с расстояния примерно в 20 футов [6 метров] к ним подбегают еще двое подростков. На средней дистанции, примерно в 50 ярдах от них, находится еще одна группа из семи других юношей, которые стоят на месте либо осторожно продвигаются вперед. Дальше по улице, примерно в 150 ярдах, еще где-то три десятка человек наблюдают за происходящим на безопасном расстоянии, а также на снимке видны два человека, убегающие вверх по улице прочь от происходящего. Таким образом, на этом фото мы видим четырех активных участников из 45 присутствующих (то есть около 10%), при этом по меньшей мере две трети толпы держатся от них на максимальном расстоянии.

На опубликованном Associated Press 10 июня 2022 года снимке футбольных беспорядков в Москве, начавшихся после того, как болельщики стали свидетелями телетрансляции проигрыша российской сборной команде Японии, изображена группа из восьми молодых людей, которые пинают машину, а один прыгает на ее крыше. На другой стороне площади расположились примерно восемь десятков зрителей – большинство из них стоят на тротуаре рядом со зданием в 80 ярдах от буйствующих фанатов. И здесь мы видим, что активные нападающие составляют около 10% толпы.

Также имеется снимок Reuters от 28 декабря 2003 года, на котором палестинский юноша, находящийся на открытой местности, швыряет обратно в израильских солдат запущенную ими шашку со слезоточивым газом. Вокруг этого подростка находятся еще трое, на заднем плане присутствуют 15 наблюдателей, которые стоят напротив растущих рядком деревьев, а еще трое ретируются с переднего плана. Итак, на передовой находится примерно четверть людей, присутствующих на снимке, но активные действия в этот момент совершает только один человек.

Теперь перенесемся в Северную Ирландию и рассмотрим снимок Питера Моррисона, опубликованный Associated Press 10 сентября 2001 года, на котором группе из семерых подростков-протестантов в возрасте примерно 15 лет противостоит один британский солдат. Юноша, находящийся впереди, бросает камень, а остальные шестеро стоят в два ряда позади него, причем некоторые из них держат руки в карманах или смотрят в сторону от происходящего. Здесь насилие совершается без особого энтузиазма, и на лицах подростков запечатлена скорее скука, нежели увлеченность. Во многих подобных сценах можно увидеть одни и те же пространственные маркеры. На фото из Северной Ирландии только один подросток, швыряющий камни, перешел на проезжую часть улицы, а остальные находятся на тротуаре – в зоне, где отсутствует конфронтация, – за исключением одного юноши, который с опаской стоит позади всей группы, одной ногой на проезжей части, другой – на бордюре. Аналогичная ситуация разворачивается на фото авторства Аделя Ханы (опубликовано Associated Press 1 октября 2004 года), сделанном в лагере для беженцев в секторе Газа. На этом снимке один юноша тащит горящую шину на середину улицы, в 150 ярдах по этой же улице видны около двух десятков зрителей, а рядом на тротуаре стоят четыре явных сторонника главного героя фото, один из которых делает шаг с бордюра на проезжую часть. Здесь активное участие в происходящем принимают около 20% всех присутствующих на фото, хотя в момент снимка их активность заключается лишь в том, что они просто находятся рядом с единственным человеком, который действительно предпринимает какие-то действия.

Вполне допустимо поставить вопрос о том, нет ли в этих снимках некой методологической предвзятости. Существует ли вероятность того, что большинство лиц, активно совершающих насилие, находились вне объектива фотографа, где-то еще в толпе? На этот вопрос можно ответить так: редакторы новостей, несомненно, отбирали самые жесткие снимки, какие только были в их распоряжении. Настоящее насилие, в отличие от надуманного насилия в кино, выглядит разочаровывающе недраматично именно потому, что оно настолько прерывисто и рассредоточено. Не исключено, что возможность зафиксировать действие в моменте – сама мгновенная природа фотоснимков – позволяет продемонстрировать лишь конкретных лиц, которые совершают насилие именно в этот момент, а другие люди делают это в какие-то иные моменты. Несомненно, в некоторой степени эту оговорку следует учитывать, но сама эта степень невелика. Если обратиться к более длинным видеороликам, то мы не увидим сколько-нибудь значительного изменения состава участников, которые постоянно выходят на передовую действа, заступая на место друг друга. Кроме того, в разгар действа присутствуют маркеры идентичности, которые коррелируют с тем, насколько насильственным является участие в нем того или иного человека. О том, как важно совершить шаг на проезжую часть улицы вместо того, чтобы оставаться на тротуаре, уже говорилось выше[3].

Еще одним маркером, чрезвычайно характерным для демонстраций в Европе и Америке начиная примерно с 2000 года, является ношение бандан, накидок, капюшонов, лыжных масок, балаклав или других аксессуаров, закрывающих голову или лицо. На снимке Associated Press, сделанном 21 июля 2001 года в итальянской Генуе во время демонстрации против саммита «Большой восьмерки», изображены два молодых человека, которые стоят посреди улицы и бросают камни. За ними, возле ряда горящих мусорных баков, располагаются еще трое, которые прижимаются к земле, возможно, делая короткий перерыв в своем участии в действе. В десяти ярдах от них, на тротуаре, можно разглядеть примерно три десятка человек, заполнивших пространство у какого-то здания. При этом лица всех пятерых активных участников на переднем плане закрыты, а среди находящихся на заднем плане маски имеются у немногих. На еще одном снимке Associated Press, сделанном в тот же день, запечатлена эта же демонстрация, но еще на стадии противостояния без победы одной из сторон. На этом снимке фаланга полицейских в шлемах и с пластиковыми щитами противостоит толпе – в объективе фотографа оказались около 150 ее участников, стоящих примерно в десять рядов на тротуаре вплоть до стен зданий. Основная часть толпы отвернулась по сторонам от полицейской шеренги или вообще в противоположном направлении, и лишь трое молодых людей в первом ряду прямо уставились на правоохранителей. Один из них вышел вперед на открытое пространство протяженностью примерно в десять футов и показывает полиции средний палец руки. Примечательная деталь: хотя большинство людей в толпе надели на головы шлемы (мотоциклетные или строительные каски), человек, показывающий полиции обидный жест, является единственным, кто надел еще и противогазовую маску (прозрачный пластиковый щиток на лицо с фильтрующей коробкой); на одной из его рук, опирающейся на бедро, ничего нет, но на другой руке, которой он демонстрирует небезызвестный жест, надета блестящая металлическая перчатка. Таким образом, даже в условиях статичного противостояния присутствует разделение между небольшим количеством активистов, настроенных на конфронтацию, и основной массой толпы – это разделение заметно по их положению в пространстве, позам и символическим атрибутам[4].

На фото демонстрации в Берлине, опубликованном 2 мая 1992 года Associated Press, изображен бросающий камень юноша в полном боевом снаряжении – с капюшоном и маской на лице. В нескольких метрах от него еще один человек натягивает маску-бандану, судя по всему, готовясь вступить в дело. Еще дальше находятся двое мужчин в капюшонах – у них тоже имеются банданы, но они стянули их с лица, как будто в данный момент эти люди не принимают участия в маскированном действе. У двух других человек, присутствующих на снимке, из маскировочных средств есть только капюшоны – в этот момент они выступают просто зрителями, как и еще шестеро, чьи головы различимы в толпе. Итак, тринадцать человек на этом фото разделяются на несколько уровней участия в беспорядках – от одного активиста, демонстрирующего в момент съемки агрессивное поведение, до нисходящей градации уровней символической агрессии, выражением которой выступает экипировка присутствующих. Эти атрибуты являются точно таким же выражением манер поведения (demeanor) (в точном смысле этого термина у Гоффмана) разных слоев массовки, обнаруживаемых в отдельных пространственных зонах, как и в рассмотренном выше примере с палестинскими подростками, бросающими камни в израильских солдат[5].

Снимки крупным планом заведомо демонстрируют лишь какой-то небольшой фрагмент более масштабной сцены. Фотографы и редакторы, скорее всего, выбирают именно такие кадры, чтобы они иллюстрировали кульминационный момент действа. Но даже в этом случае подобная кульминация зачастую сводится к одному человеку, совершающему насильственные действия на фоне остальных, которые этого не делают. На некоторых таких снимках можно увидеть одиночного активиста с пращой, который раскручивает свой снаряд, или одиночного участника беспорядков, разбивающего витрину магазина; время от времени на этих фото присутствует бросающий камень в шеренги полицейских протестующий, на приличном расстоянии вокруг которого никого нет, за исключением какой-нибудь пары фигур, вразнобой расположившихся позади. В качестве подобного примера можно привести снимок, опубликованный лондонской Daily Mail 2 мая 2001 года, на котором изображен активист, бросающий камень – он один сделал шаг с бордюра на проезжую часть, тогда как остальные стоят на тротуаре. На снимке столкновений во время протестов рабочих в Испании (автор – Рамон Эспиноса, опубликовано Associated Press 22 сентября 2004 года) один человек в балаклаве и маске на лице запускает камень из пращи, тогда как на заднем плане еще семеро стоят в непринужденных позах, опираясь на перила или находясь примерно в десяти-двадцати ярдах от основного участника сцены.

Максимальный уровень участия в активном совершении насилия, который присутствует на таких снимках, ограничен небольшими группами. Например, на фото Agence France-Presse, опубликованном 28 декабря 2003 года, двое молодых палестинцев забираются на стену высотой в двадцать футов в знак протеста против израильских заграждений на западном берегу реки Иордан; при этом на переднем плане площадью примерно 800 квадратных ярдов никого нет, за исключением единственного юноши, размахивающего флагом. На снимке, опубликованном в лондонской The Times 14 октября 2000 года (p. 6), крупным планом показаны четыре палестинца, которые синхронно метают камни из своих пращей. Фото, на которых насильственные действия совершают все или хотя бы большинство видимых на снимке людей, встречаются очень редко. В качестве примера можно привести снимок, опубликованный Reuters 7 октября 2000 года, на котором изображены пятеро палестинцев, прижавшихся к ограждению стены: трое из них активно бросают камни или держат их наготове, а еще двое не совершают никаких действий. На еще одном фото Reuters от 29 октября 2002 года зафиксирован момент, когда израильские поселенцы бросают камни в палестинские дома, хотя из тринадцати человек, присутствующих в кадре, это делает фактически лишь один. Чем же заняты остальные? Можно предположить, что они создают атмосферу и оказывают поддержку: их кажущаяся готовность осуществить насилие – по факту простого присутствия на передовой зоны конфронтации – эмоционально необходима для того, чтобы отдельные лица смогли оказаться теми немногими, кто действительно его совершает.

На опубликованном 17 апреля 2005 года снимке China Photos трое молодых китайцев бросают камни в японское консульство в Шанхае, тогда как на заднем плане присутствуют еще одиннадцать человек, стоящих в три ряда. На этом фото можно разглядеть мимические выражения: лица тех, кто бросает камни, выглядят напряженными, их зубы или губы сжаты в моменте мускульного усилия; у двоих человек из группы поддержки открыт рот в воодушевляющем крике, хотя кое-кто из остальных присутствующих на заднем плане смотрит вниз или в сторону от происходящего[6]. Здесь мы наблюдаем напряженность конфронтации со стороны активных участников насилия – прочие же поддерживают свое присутствие в качестве находящейся неподалеку солидарной с ними людской массы, наряду с шумной обстановкой и эмоциональной сфокусированностью.

Теперь обратимся к случаям, когда воодушевленная группа активистов подбадривает какого-нибудь одиночного участника протестов вступить в крайне опасную провокацию. На серии снимков, опубликованных 17 июня 2001 года в новостных сообщениях СМИ (см.: The Independent, р. 1; Sunday Telegraph, р. 3; фото ITN), изображен демонстрант, застреленный полицией во время протестов в шведском Гётеборге, где в тот момент проходил саммит Евросоюза. Этот человек в куртке с капюшоном, размахивая деревянной дубинкой, подошел примерно на двадцать ярдов к группе из шести полицейских в шлемах, отделившихся от основных сил правопорядка. Но когда этот дерзкий демонстрант видит, что один полицейский прицеливается в него из пистолета, он разворачивается и убегает. На подборке из четырех фото заметно, что на проезжей части улицы в основном никого нет. Когда в этого демонстранта попадает пуля и он падает на землю примерно в сорока ярдах от полиции, в кадре находятся лишь несколько полицейских, стоящих поперек широкого проспекта, и единственный представитель группы поддержки – еще один демонстрант, оказавшийся поблизости. Примечательно, что сама эта акция представляла собой большой мирный марш в атмосфере фестиваля с участием многих тысяч человек. Позже в этот же день в каком-то фургоне внезапно включили техно-музыку с оглушительной громкостью. Полиция оттеснила группу примерно из ста демонстрантов в парк, но тут с боковой улицы вывернула меньшая группа в масках, которая отрезала немногочисленных полицейских, забросав их брусчаткой и сбив одного правоохранителя с ног ударом в голову. Как утверждал присутствовавший на месте событий оператор, демонстранты в балаклавах издавали восторженные крики, но затем заорали, когда полицейские сделали восемь выстрелов по тому самому дерзкому демонстранту-одиночке, который осмелился приблизиться к ним на расстояние двадцати ярдов. Этот эпизод напоминает описанные в главе 2 племенные войны, которые в значительной степени сводятся к оскорбительным выкрикам и эпизодическим ударам вместо продолжительных сражений; в ходе таких войн наиболее активные единичные участники на короткое время бросаются в сторону рядов противника, а затем убегают. Но здесь присутствует дополнительная красноречивая деталь, а именно скопление у передовой линии толпы средних масштабов, чьи возгласы наделяют эмоциональной поддержкой тех немногих, кто берет на себя участие в конфронтации еще ближе к противнику.

Отступления демонстрируют во многом точно такое же разделение между небольшим количеством активистов и остальной массовкой. На снимках толпы, убегающей после того, как полиция пустила в ход слезоточивый газ или светошумовые гранаты, открыла стрельбу, стала разгонять собравшихся дубинками или просто угрожающе двинулась вперед, обычно можно заметить, что часть демонстрантов не поддается панике, поскольку они уже находятся на безопасном расстоянии в 150 ярдов или более либо стоят на тротуаре, прижавшись спиной к зданиям. Те, кто располагается на среднем расстоянии от полицейских, удирают, показав им спину, хотя среди них, как правило, присутствует несколько человек, проявляющих демонстративное неповиновение: они тоже отступают, но лицом к надвигающимся силам правопорядка. Иногда трое или четверо из сотни демонстрантов останавливаются примерно в полусотне ярдов от полиции, затем разворачиваются и бросают камни в наступающих – такую сцену можно наблюдать на снимке, сделанном в Иерусалиме в 2002 году (AP/World Wide Photos), где из отступающей толпы выходят три человека, швыряющих камни в полицию. В тех случаях, когда во время массовых акций используются различные эмблемы воинственности, у нескольких человек, демонстрирующих неповиновение в арьергарде отступающей толпы, имеются капюшоны и маски. Однако тот факт, что именно они оказываются самыми смелыми и воинственными, не означает их беспредельную храбрость. Об этом можно судить по упомянутой выше серии снимков с протестов в Швеции, где главный герой переходит от издевательства к испугу, пытаясь спастись от наведенного на него пистолета.

Далее следует уделить немного внимания победам. Столкновения обычно разобщают толпу, а победа, как правило, заново ее объединяет. Количество людей, которые воссоединятся в толпе, находится в почти обратной зависимости от того, сколько времени проходит между самим столкновением и празднованием победы в нем. Та разновидность нападения, которую мы именуем наступательной паникой, может непосредственно переходить в коллективное празднование победы. В главе 3 мы рассматривали несколько таких случаев, когда группа нападающих одерживает верх, изолируя или сбивая с ног одиночную жертву. Подобно случаю с зафиксированным на видео избиением Родни Кинга, основную часть насильственных действий могут совершать лишь 20% группы, тогда как остальные оказывают им эмоциональную и вербальную поддержку[7]. Львиная доля эмоциональной энергии достается тем, кто находится в авангарде нападения. Антрополог Игорь Копытоф, бывший свидетелем нападения уличной африканской толпы на рыночного вора, отмечает, что основная часть массовки ждет своей очереди, чтобы подойти к упавшему телу и без особого энтузиазма его пнуть (личное сообщение, февраль 2002 года). Между тем остальная часть толпы по меньшей мере собирается вместе, проявляя совместную солидарность в этом огромном скоплении тел – именно это отсутствует в моменты нападений и отступлений, когда конфликт еще не улажен.

Иллюстрацией взаимоподдерживающих отношений между наиболее активными участниками насилия и толпой выступают снимки, сделанные во время палестинской интифады, которая сопровождалась непрекращающимися убийствами и зверствами с обеих сторон. Например, в лондонской The Times (13 октября 2000 года, фото AFP) описывался случай, когда четверо израильских солдат, направлявшихся на автомобиле в свое подразделение в Рамалле, пристроились, не догадываясь об этом, за похоронной процессией с телом семнадцатилетнего юноши, убитого израильскими военными. Молодые люди, участвовавшие в этой процессии, выкрикивали «Аллах-у-акбар» («Бог велик»), рвали на себе рубашки и проклинали израильтян, называя их убийцами детей; мужчины постарше тоже присоединились к процессии с религиозным песнопениями. Когда машина израильских солдат была замечена, ее подожгли зажигательными бомбами. Израильтян спасли палестинские полицейские, доставив их в свой участок, но толпа из нескольких сотен человек, жаждавшая совершить самосуд, вскарабкалась по его стенам и прорвалась через заграждения – в результате десяток полицейских получили ранения. На снимке, сделанном несколько минут спустя, видно, как один юноша высовывается из окна на втором этаже здания полиции, открыв рот в ликующем крике и подняв окровавленные ладони, чтобы толпа могла их видеть. Рядом с ним находятся еще два человека, чьи окровавленные руки также высовываются в окно. В толпе, находящейся внизу, на снимке видны силуэты семи человек (это лишь часть большого скопления людей), почти все они повернулись к окну с вытянутыми руками, аплодируя или сжав кулаки. Через несколько мгновений из этого окна будут выброшены тела двух убитых израильтян. На еще одном снимке изображена плотная толпа из примерно полусотни человек – стоящие во внутреннем круге этой толпы пинают тело, а один из мужчин, находящийся двумя рядами сзади, потрясает ножом, направленным в сторону мертвого израильтянина. Большинство присутствующих проталкиваются вперед, пытаясь нанести удар по его телу или хотя бы рассмотреть его поближе, однако трое мужчин развернулись и покидают центр круга – они уже явно достаточно насмотрелись или напинались. Их челюсти мрачно сжаты, в отличие от нетерпеливых или гневных выражений на лицах тех мужчин, которые еще не добрались до центра круга. На этом снимке присутствует и одна женщина, которая накидывает на голову платок и отворачивается от тела – судя по всему, она пришла посмотреть на происходящее, а быть может, это родственница кого-то из предшествующих жертв. Здесь перед нами случай, когда эмоциональные связи между большой группой и ее отдельными сегментами – участниками похоронной процессии, людьми, напавшими на машину израильских солдат и полицейский участок, линчевателями, которые совершают убийства, – претворяются в жизнь очень отчетливо. Элита насилия демонстрирует свои результаты и получает за них всеобщее одобрение; затем убийцы сбрасывают вниз тела – еще один способ установления физической связи со следующим ближайшим кругом участников происходящего. Окровавленные руки и тела жертв напоминают символические жетоны, которые формируют связь между различными слоями толпы.

В некоторых случаях празднование побед превращается в такой ритуал насилия, как нападение на тело мертвого врага. В качестве примера можно привести зафиксированное на видео сражение, развернувшееся в 1992 году в столице Сомали Могадишо между американскими военными, которые участвовали в спасательной операции ООН, и сторонниками одного местного полевого командира. После того как американский вертолет был сбит, а один из его пилотов погиб, сомалийцы протащили его лишенное одежды тело по улицам, а несколько человек из толпы – в большинстве своем молодые мужчины и мальчики – пинали его ногами (см. KR Video 1997). В иракской Фаллудже четверо американцев из частной охранной фирмы, попав в засаду иракских повстанцев, сгорели заживо после того, как толпа подожгла их автомобили (фото этого инцидента было опубликовано Associated Press 1 апреля 2004 года). На еще одном снимке из Фаллуджи изображены обугленные тела американцев, поднятые на веревках и подвешенные к фермам моста через реку Евфрат. Из двенадцати иракцев, различимых на переднем плане этого фото, шестеро с ликованием поднимают вверх руки. Тем временем еще один человек взбирается на ферму моста с туфлей в руке, чтобы нанести удар по мертвому телу – в арабской культуре такой жест считается крайне оскорбительным. А на снимке, предшествующем этому, изображен десятилетний мальчик, вмазавший пяткой по обгоревшей голове американца. В обоих рассмотренных случаях обнаруживается широкий круг участников – масштаб вовлеченности толпы в действо выше, чем в реальных схватках. Здесь также присутствует небольшое количество лиц, которых можно назвать демонстративными экстремистами – в символическом насилии над павшим врагом они идут дальше других.

Вероятно, более распространенной формой празднования победы в конце насильственных столкновений являются атаки на цели, не относящиеся к роду человеческому. Например, после падения лидера сербских националистов Слободана Милошевича группа активистов, ворвавшихся в здание сербского парламента, выбрасывала из его окон на площадь компьютеры под радостные возгласы некоторых людей в толпе, собравшейся внизу. На одном из снимков этих событий запечатлено горящее здание государственного телевидения – главного символа власти Милошевича. В новостях сообщалось, что толпа забрасывала здание камнями, хотя фактически на имеющихся снимках можно увидеть лишь трех человек в пределах 20–30 метров от здания – двое из них бросают камни в разбитые окна, из которых вздымается пламя. Панорама картины составляет, вероятно, сто ярдов в длину, и на этом пространстве почти никого нет. Еще в ста ярдах в стороне можно увидеть двух прохожих, которые смотрят по сторонам, занимаясь какими-то своими делами (см. фото в лондонской Daily Mail, 6 октября 2000 года, p. 3, а также The Guardian, 6 октября 2000 года, p. 1–5, и Daily Telegraph, 6 октября 2000 года, p. 1–3). Судя по всему, в символических разрушениях участвовали лишь очень немногие из 400 тысяч демонстрантов, которые собрались в тот день в центре Белграда.

Принадлежат ли демонстративные экстремисты к элите насилия – к тем наиболее активным бойцам, которые действительно совершают убийства и избиения на пике конфронтации? Для ответа на этот вопрос не хватает данных, поскольку отследить действия отдельных людей от момента поединка до экспрессивных проявлений, происходящих после него, удается редко. Тем не менее, судя по ряду признаков, можно предположить, что демонстративные экстремисты не относятся к элите насилия. Демонстративные экстремисты наподобие тех людей в рассмотренных примерах, которые пинали трупы, наносили по ним удары ботинком и т. д., зачастую гораздо моложе тех, кто участвует в насильственных столкновениях – вероятно, чаще всего подобные действия совершают дети. Вполне возможно, что демонстративные экстремисты вообще не являются умелыми бойцами, а появляются из толпы после того, как насилие закончилось и теперь можно безбоязненно выйти из массы людей. Кроме того, их не стоит считать выразителями эмоций толпы, а тем более экспрессивными лидерами. Не нужно делать опрометчивые допущения, будто мы знаем «настоящие» чувства толпы, помимо тех, что выражают конкретные люди, и было бы ошибкой предаваться рассуждениям о том, что у толпы вообще есть некие эмоции (наподобие праведного гнева, мести и т. д.), которые она выражает в действии. Напротив, самые разные примеры, приведенные выше, демонстрируют, что в действительности насильственные столкновения порождают собственные ситуационные эмоции, прежде всего напряженность и страх – именно их мы наблюдаем на лицах и в языке тел большинства присутствующих в толпе во время подобных событий. Демонстративные экстремисты не выражают эмоций, которые, исходя из имеющихся свидетельств, можно с уверенностью считать присутствующими в толпе в целом; они представляют собой еще одно специализированное меньшинство (при этом отличное от «элитарного» меньшинства активных участников насилия), обнаружившее собственную эмоциональную нишу в пределах толпы. И действительно, основная часть толпы обычно не следует за ними, даже несмотря на безопасность ситуации, когда вместо противника присутствует лишь его тело или захваченное здание; как правило, демонстративные экстремисты стоят особняком от остальной толпы.

Определенные подтверждения этого тезиса можно обнаружить на снимках судов Линча на юге и западе США, сделанных между 1870 и 1935 годами [Allen 2000]. Основная часть этих фотографий – а именно они наиболее показательны в данном случае – были сделаны через несколько часов или на следующий день после того, как насилие свершилось. Лица, совершающие немотивированные оскорбительные действия в отношении мертвых тел, не имеют вообще никакого отношения к фактическим актам насилия. На одном из таких снимков [Allen 2000: ил. 93] изображены двое белых мужчин, которые стоят рядом с телом чернокожего, повешенного на дереве, – один из них тычет в тело палкой, другой бьет его кулаком, а еще четверо белых мужчин наблюдают за происходящим на заднем плане. На другом снимке [Allen 2000: ил. 25] молодой мужчина с закрытыми глазами безразлично прислонился к столбу, на котором висит обугленное тело чернокожего, подвергнутого линчеванию предшествующей ночью; в стоящей рядом толпе различимы еще 19 человек с мрачными лицами. Именно так выглядит типичная картина на всех подобных фотографиях: несколько демонстративных экстремистов и все остальные, которые в большинстве своем мрачны, серьезны, потрясены или ощущают дискомфорт в присутствии смерти.

Нашим первым позывом вполне может быть интерпретация действий демонстративных экстремистов в качестве проявлений расизма, разделяемых толпой – или всем обществом. Однако такое восприятие оставит без внимания картину, которую мы видим на самом деле: небольшое количество людей, выделяющихся из толпы своими действиями и телесной экспрессией (причем выше приведены наиболее гнусные примеры из имеющейся подборки фотоснимков)[8].

Вместе с тем настрой демонстративных экстремистов, который они демонстрируют после совершенного насилия, контрастирует с эмоциями, проявляемыми во время самого линчевания. На одной редкой подборке снимков изображен ход суда Линча: чернокожий мужчина с рубцами от порки кнутом на спине стоит в повозке за несколько минут до того, как его повесят, а палачи уставились ему в лицо жесткими враждебными взглядами [Allen 2000: ил. 42 и 43]. Здесь не обнаруживается ни клоунады, ни проявлений радости: палачи относятся к меньшинству, находящемуся в авангарде активного насилия; в поединке взглядами с жертвой они демонстрируют гнев и высокомерие. Для насильственной конфронтации в принципе характерна напряженность, и даже когда одна из сторон может диктовать свои условия (именно такова обычная формула успеха насилия), она убедительна, сосредоточена на своем непосредственном деле и неспособна относиться к нему с иронией.

Таким образом, демонстративные экстремисты, действующие в безопасности после того, как насилие уже совершилось, выражают нечто иное – они предпринимают попытку выделиться из основной массы толпы, из задней линии не более чем номинальной группы поддержки насилия и повысить свой статус за счет более тесной связи с насильственным действом, которое возбудило внимание группы. Перемещаясь поближе к мертвому телу, участвуя в ничем не оправданных оскорбительных действиях по отношению к нему, они приближаются к центру пространства внимания[9]. Самое вопиющее проявление радости на снимках судов Линча, представленных в работе Аллена (см.: [Allen 2000: ил. 97]), демонстрируют два хорошо одетых молодых человека, которые ухмыляются (впрочем, довольно грустно) в объектив при виде сжигаемого тела чернокожего. Однако это происходит не в разгар действа, а после того, как оно совершилось; жертва, обвиненная в приставании к белой девочке, уже была повешена на фонарном столбе и изрешечена пулями. Эти улыбчивые демонстративные экстремисты, вероятно, горды тем, что стоят так близко к рабочему в грязной спецовке, который поддерживает огонь; все остальные люди на этом снимке располагаются дальше, а различимые выражения лиц 29 других присутствующих варьируются от мрачного до озабоченного. Демонстративные экстремисты действуют напоказ, как это водится в пространстве насильственного внимания, претендуя на то, чтобы оказаться на более высоком уровне стратификации, хотя сами они не могут встать в один ряд с теми, кто совершает насилие.

Наконец, обратимся к снимкам, на которых запечатлено противостояние без чьей-либо победы. Присутствующие на них толпы сплочены, а их участники заодно оказывают друг другу эмоциональную поддержку, демонстрируя свою силу и решимость, обусловленные количеством собравшихся (этот момент подчеркивается в работе [Tilly 2003]). Но даже на этих фото обычно заметна определенная дифференциация жестов и экспрессии. Передняя линия демонстрантов, напирающая на шеренги полиции – в качестве примеров можно привести протесты в Каире, индийской Айодхье, Мадриде и Киеве, – опирается на баррикады, вскидывает руки вперед или поднимает их вверх, причем именно среди тех, кто стоит впереди, больше кричащих, издевающихся над своими противниками или вступающих с ними в поединок взглядами (см. фото Agence-France Presse, 3 марта 2002 года; Associated Press, 31 октября 1990 года; European Pressphoto Agency, 10 марта 2001 года). Нередко сбоку от баррикады, в том месте, где она упирается в здание, на снимках можно наблюдать привычную толпу случайных людей, которые стоят на тротуаре или на приподнятых над улицей порогах, прижавшись спиной к стене и молча наблюдая за происходящим с закрытыми ртами и без каких-либо жестов. На опубликованном в Daily Telegraph 10 марта 2001 года (p. 20) снимке протестов в Киеве с требованием ухода в отставку президента Украины в объектив фотографа попала часть толпы, в которой можно различить три десятка лиц, однако лишь один из этих людей ведет себя чрезвычайно экспрессивно: стиснув зубы и размахивая дубинкой в первом ряду толпы, он пытается протиснуться к сотрудникам правопорядка, которые угрожающе поднимают вверх собственные дубинки. В конечном итоге толпа общей численностью пять тысяч человек и полиция вступают в столкновение, действуя палками и дубинками; однако в момент, запечатленный на фото, можно увидеть, что к предстоящей стычке стремится лишь очень незначительная доля присутствующих.

В небольшом количестве случаев относительно хорошая организация конфронтаций сохраняется даже на стадии схватки. Например, на фото демонстрации в Южной Корее (опубликовано Associated Press 14 ноября 2004 года, автор – Ан Юн Джун) изображена шеренга протестующих в масках против слезоточивого газа, вооруженных длинными шестами, которые нападают на заслон полицейских, прикрывшихся щитами, – с обеих сторон строй напоминает фалангу. На этом фото можно различить десять шестов, все они направлены примерно под одним углом, однако неясно, сколько демонстрантов действительно подобрались к передним линиям, поскольку глубина их строя, похоже, насчитывает лишь один или два ряда, хотя на предыдущей демонстрации присутствовало 20 тысяч человек. Подобные сражения вполне могут иметь церемониальный характер, следуя установленным формулам, которые ограничивают объем фактически наносимого вреда[10].

Более привычной для противостояний без победителя является дифференцированный характер происходящего: несколько демонстративных экстремистов находятся на передней линии, а остальные ведут себя достаточно сдержанно. Мизерное количество лиц, действующих по собственному почину, издеваясь над противником, заряжаются энергией за счет того, что обретают уверенность в себе посреди толпы. Однако они не являются лидерами толпы, причем обычно в глазах всех остальных они преимущественно воспринимаются с потехой, презрением или отвращением – прочие участники толпы считают их «психами» (crazies) или, как говорят британцы, «шизанутыми» (nutters). Когда такие люди вступают в дело в одиночку, противостоя окружающим своими повадками и поведением, им не удается увлечь за собой остальную толпу. Чего им не хватает, так это небольшого скопления сторонников, которые занимают промежуточное положение между ними и толпой – именно эта опосредующая группа и вызывает волновой эффект, заставляющий остальных присоединиться к нападению.

Проанализировать момент, когда толпа переходит в наступление, позволяет один редкий снимок. На фото антиправительственной демонстрации в Анкаре, опубликованном EPA 12 апреля 2001 года, в кадре присутствуют 230 человек из примерно 70 тысяч, вышедших в этот день на демонстрацию. На переднем плане располагается группа из восьми человек, стоящая немного особняком от остальной толпы. Двое из этих людей замахиваются палками, мускулы на нижней части их лиц и челюстях напряжены. Слева и справа от этих демонстрантов, а также в ряду сразу за ними стоят еще шесть человек – все они пристально смотрят в одном направлении, их брови сведены вместе и сморщены над носом: такое выражение лица является признаком гнева [Экман, Фризен 2022: 8–87]; некоторые из этих людей стиснули зубы, у других открыт рот – они явно кричат. Эта воинственная группа контрастирует с остальной толпой: основная масса прочих демонстрантов смотрит в другие стороны, некоторые вообще отвернулись от происходящего впереди, и только у шести человек (из двух сотен, различимых на снимке) открыты рты – похоже, что они что-то кричат[11].

Эту воинственную группу вполне могут составлять те, кто начал насильственную часть противостояния – по меньшей мере на этом участке демонстрации. Какие-либо насильственные действия совершает лишь 1% людей, которых видно на снимке, а вместе со своей группой поддержки они составляют лишь 5% от различимого сегмента демонстрантов – это примерно те же самые люди, которые видят друг друга в пространстве внимания, охватывающем эту часть толпы. При этом вспышка насилия порождается в пределах трех слоев, а не двух, когда импульс передается от инициаторов насилия основной массе толпы. Конфронтационные эмоции толпы не просто вскипают до уровня насилия за счет действий передовых активистов. Ключевой эмоциональный всплеск сначала проходит через находящуюся в непосредственной близости группу их сторонников, как будто их задача заключается в том, чтобы выступать в качестве эмоционального интенсификатора, активизирующего выражение гнева и волевых усилий в звуковой волне, которая затем вытолкнет тела бросающих файеры из недр этого скопища[12].

Вполне вероятно, что, как и в случае с большинством индивидуальных столкновений, в большинстве ситуаций, когда угроза насилия исходит от толпы, на самом деле оно не совершается. Наше исследование в значительной степени привязано к выборке по зависимой переменной. Например, время от времени в руках социолога оказываются этнографические отчеты о массовых беспорядках, которые прекращаются. Социолог Рей Лессер Бламберг, в 2005 году проводивший исследования в области социально-экономического развития в высокогорных районах Перу, описывал такой случай (личное сообщение, июль 2005 года). Группа протестующих совершала круговое шествие по городской площади, выкрикивая гневные лозунги в адрес судьи, который вынес решение в земельном споре, противоречащее интересам этих людей. Во главе шествия находились двое мужчин, они несли гроб с изображением черепа, символизирующим смерть, и написанной на нем фамилией судьи. За ними двигались несколько десятков мужчин и женщин, у некоторых из них были плакаты с надписями. Мужчины с гробом попытались завести процессию по лестнице в здание местной администрации, но одна женщина хотела продолжать хождение кругами по площади. После этого шествие распалось – мужчины с гробом утратили инициативу, свою эмоциональную энергию. Микродеталь, которая воспрепятствовала потенциальным лидерам насилия, заключалась в том, что их руки были заняты пустым гробом, поэтому они не могли сами перейти в наступление, не опустив гроб – их символическое действие не позволяло с легкостью войти в пространство действий насильственного характера. Кроме того, скандирование лозунгов толпой было жидким, в нем отсутствовала уверенная ритмическая координация, в результате чего не произошло возникновения сильной ритуальной солидарности, и через пару часов демонстранты разошлись кто куда.

Этот случай соответствует выводам таблицы 6.1 (см. главу 6) о том, что именно отношение аудитории к начинающемуся поединку определяет то, насколько жестким он окажется и будет ли он прерван. В таблице 6.2 приводилось исключение из этой формулировки: если группа, стремящаяся к поединку, состоит более чем из пяти человек, она может игнорировать толпу, не проявляющую к происходящему какого-то определенного отношения, – по сути, группы указанного размера обеспечивают поддержку публики собственным составом. Отсюда и важность скоплений воинственно настроенных лиц умеренной численности: именно в тот момент, когда внутри более многочисленной людской массы формируются такие скопления, происходит преодоление амбивалентного отношения толпы к происходящему и ее обычной антипатии к реальному насилию. Толпа раскалывается на отдельные части, и небольшие группы переходят к делу. Именно такое рассеивание в пространстве наблюдается на снимках нападений и в маленьких скоплениях из четырех или пяти активных участников происходящего, которые высматривают еще меньшие группы противников, чтобы навалиться на них, имея численное преимущество (вспомним снимки, которые анализировались в главе 3).

Итак, какие действия остальной части толпы необходимы для того, чтобы элита насилия перешла к делу? Свою лепту в это вносит каждый сегмент или слой толпы. Лица, совершающие насилие наиболее активно и умело, получают непосредственную эмоциональную поддержку от небольшого скопления людей вокруг них. Некоторые из этой группы поддержки также склонны к насилию, но они, похоже, посвящают основную часть, а возможно, и все свое время созданию шумихи и обеспечению эмоциональной поддержки. Они выступают поставщиками эмоций для верхушки элиты насилия, которая приступает к действиям против неприятеля, причем так происходит даже в тех случаях ничейных противостояний, где действия все еще ограничиваются лишь провокационными жестами. Далее появляется усредненная масса толпы, которая разделяет общие цели, но несколько менее заряжена эмоционально, менее уверена и неспособна взять инициативу на себя. Это номинально насильственное большинство придает передовому отряду ощущение, что остальные окажут ему поддержку, обеспечат ему необходимую численность для того, чтобы подавить противника, как только будет набран необходимый темп. Наконец, кое-какой вклад вносят даже задние ряды – те, кто наблюдает за происходящим с безопасного расстояния, держась тротуара[13]. Вероятно, этот вклад не выходит за пределы обычной возбужденности, которую испытываешь, находясь в толпе на улице большого города или в не имеющем единого центра потоке зрителей, которые направляются на предстоящий концерт или спортивные соревнования. Свою лепту – пространство внимания – вносит даже самая трусливая и ничего не предпринимающая часть толпы. Несмотря на то что единственное ее действие заключается в том, чтобы наблюдать, ее взоры направлены в одном направлении, сколь бы нерешительным ни был ее интерес к происходящему, – но когда случается что-либо возбуждающее внимание, глаза этих людей прикованы к этому событию[14]. Замыкают этот список отдельные демонстративные экстремисты, которые обычно появляются после того, как насилие совершено, хотя и не вполне понятно, к какому сегменту толпы они относились до этого.

Иногда поддержка элиты насилия со стороны толпы является явной и осознанной. На одной демонстрации протестующих против смертной казни в тот момент, когда некоторые наиболее активные участники были готовы совершить акцию гражданского неповиновения и подвергнуться аресту – так выглядит ненасильственный эквивалент действий активной элиты насилия, – другие демонстранты усилили свою эмоциональную поддержку. «Люди в толпе шептали друг другу: „Кричите, так можно помочь им сконцентрироваться“ – и толпа издавала все более громкие звуки [по мере того как протестующих задерживали]» [Summers-Effler 2004].

Кульминацией события являются действия элиты насилия. Основой эмоциональной энергии его представителей – их уверенности, энтузиазма, инициативы и отсутствия пассивности – выступают последовательные слои помощников, соучастников и зрителей вокруг них. Слои толпы похожи на гигантский конус, расположение которого в пространстве почти зримо – он практически буквально формирует гигантскую звуковую камеру, в которой усиливается шум по направлению к центру; эти слои человеческого внимания формируют энергию, которая делает возможной конфронтацию в фокусе этой камеры[15]. На стадии ничейного противостояния толпа обеспечивает нагнетание напряженности. Если обстоятельства (как правило, некоторые признаки слабости противоположной стороны) приводят к тому, что напряженность разрешается действием, тогда за совершение насилия энергично берутся небольшие скопления людей. Но действия этой элиты насилия невозможно запустить без предшествующей концентрации эмоционального внимания со стороны толпы.

Насилие без зрителей: профессиональные убийцы и конспиративное насилие

Поскольку выше утверждалось, что энергию насилию придает присвоение центра внимания в эмоционально возбужденной группе, необходимо разобраться с очевидным исключением – насилием, которое совершается чрезвычайно умелыми одиночками без каких-либо зрителей. Лучшим свидетельством этой разновидности насилия выступает деятельность профессиональных наемных убийц[16].

Наиболее типичным приемом киллеров является быстрое нападение исподтишка. Убийца сидит в машине, ожидая, пока жертва подъедет к какому-нибудь привычному для себя месту – предпочтительно, чтобы оно находилось на темной улице без прохожих, – а затем быстро приближается и стреляет, как только жертва садится в автомобиль или выходит из него. Еще один вариант: заманить жертву на встречу в каком-нибудь месте и выстрелить, как только объект входит в дверь – либо позвонить в дверь, и когда жертва ее откроет, сразу же выстрелить. Профессиональные убийцы предпочитают добиваться того, чтобы жертва была изолирована, а также работать в одиночку. Это дает возможность свести к минимуму количество свидетелей и сократить вероятность того, что сведения о том, как совершалось убийство, будут переданы в полицию как случайными очевидцами, так и сообщниками, которые могут оказаться стукачами. Но еще важнее то, что одиночное исполнение позволяет держать все процедуры в руках самого киллера. Благодаря этому он может сконцентрироваться на собственных приемах и эмоциональных манипуляциях, не отвлекаясь на посторонние вещи, способные снизить его хладнокровную самопоглощенность, которая является ключевым фактором его успеха.

Убийства подобного рода требуют тщательного планирования. Киллер должен получить от кого-то информацию о повседневных занятиях жертвы либо раздобыть эти сведения самостоятельно, сев жертве на хвост либо следя за ней; зачастую киллер прилагает усилия, чтобы получить подтверждение данным, полученным от его заказчиков. На выбор места убийства, проработку деталей и проверку экипировки может быть потрачено несколько дней. Зачастую это продолжительный период конспиративных действий, которые с точки зрения закона и в изображении СМИ представляют собой хладнокровный расчет. Именно эти технические детали позволяют киллеру добиться эмоциональной отрешенности: он поглощен рядом мелких задач, выполняя их со скрупулезной точностью. Ни сам факт, что жертва является человеком, ни эмоциональные аспекты предстоящего противостояния не занимают мысли киллера. Некоторые наемные убийцы вообще предпочитают не выяснять, какие предполагаемые действия жертвы повлекли за собой заказ, в чем заключались оскорбление или иная причина, за которые полагается наказание, – все это чисто технические моменты, не предполагающие собственного эмоционального отношения к ним со стороны киллера[17].

Некоторые наемные убийства планируются менее тщательно – как правило, потому что жертва проявляет настороженность или ее трудно обнаружить. Профессиональные преступники со связями в своей среде, знающие о заказе на конкретного человека, могут воспользоваться внезапной возможностью, получив информацию, что жертва находится в определенном месте, например в ресторане, или что ее автомобиль был замечен возле игорного заведения. Но и в этом случае, как правило, используются те же самые приемы: дождаться, когда объект выйдет один, незаметно приблизиться к нему максимально близко и сразу же выстрелить, как только он окажется в зоне досягаемости. Если жертву невозможно изолировать, можно применить другую тактику. Например, получив информацию о том, что жертва находится в конкретном ресторане, киллер входит в это место, незаметно приближается и сразу же стреляет – либо убийца может пробраться в туалетную комнату, если она находится позади объекта, и выстрелить жертве в затылок, когда она оттуда возвращается. По утверждению одного наемного убийцы, обычно он использовал глушитель, чтобы при выстреле раздавался безобидный звук «пффффф», но для убийства в наполненном людьми ресторане он брал с собой большой и громкий пистолет. Звук выстрела заставляет потенциальных свидетелей бросаться в поисках укрытия, а также создает неразбериху, в которой можно легко скрыться [Fisher 2002: 57]. Кроме того, этот киллер использовал ради собственной выгоды известную психологическую модель: при наличии большого количества свидетелей появляются самые разные описания подозреваемого, в результате чего установить его личность оказывается невозможно.

Профессиональные убийцы – вероятно, осознавая то, насколько сложно выстрелить точно в цель, – предпочитают действовать на предельно близком расстоянии к жертве – зачастую оно не превышает трех футов [90 сантиметров]. Столь короткая дистанция представляет собой серьезный вызов в смысле преодоления конфронтационной напряженности – именно этот момент выступает одной из причин, почему профессиональные киллеры предпочитают по возможности стрелять в затылок. Но еще важнее то, что внезапность нападения минимизирует какое бы то ни было вовлечение во взаимодействие. Поскольку убийца сталкивается с жертвой внезапно, у него нет возможности не то что сказать ей несколько слов, но даже встретиться с ней взглядами. Быстрое нападение выступает способом не только получить преимущество перед жертвой, сделав ее на мгновение неспособной к сопротивлению, но и избежать проблем на уровне микровзаимодействия, которые могут создать киллеру его собственные эмоции[18]. В целом как конспиративная фаза подготовки к убийству, так и внезапность нападения служат для преодоления конфронтационной напряженности/страха.

Тем не менее в некоторых случаях профессиональных заказных убийств действительно присутствует длительная конфронтация с объектом. Жертву могут насильно усадить в машину и отвезти в какое-то отдаленное место, чтобы убить ее там, либо заманить якобы на встречу, где жертва будет находиться в компании спутников, которые в итоге и приведут приговор в исполнение. Какими способами убийцы преодолевают конфронтационную напряженность в таких ситуациях? Их главный прием заключается в том, чтобы попытаться успокоить жертву, убаюкать ее, заставив поверить, что ее не убьют. Этот обманный маневр выступает не только способом держать жертву под контролем – это заодно и способ сохранения спокойствия самого убийцы, который сохраняет для себя иллюзию, что он не собирается никого убивать. Создание притворного ощущения, что завалить кого-нибудь – не значит совершить насилие, относится к гоффмановской авансцене, однако ее специфика состоит в том, что это ощущение является эмоционально наигранным не только для жертвы, но и для исполнителя. Когда убийство наконец происходит, оно случается внезапно, с максимально возможным соответствием паттерну негласной нормальности, которая неожиданно нарушается кратким эпизодом насилия[19].

Здесь вступает в силу второй фактор: в большинстве случаев длительной конфронтации, когда нам известны подробности взаимодействия, обнаруживается группа похитителей, окружающих одну-единственную жертву. Убийцы получают поддержку в пределах своего коллектива, тем самым избегая проблемы совершения насилия в одиночку, о которой шла речь выше. Этот момент еще более очевиден в тех редких случаях, когда заказные убийцы пытают жертву перед тем, как ее убить, – обычно адресатом таких действий выступает противоборствующая группа: при помощи пыток ей «передают привет», совершают демонстративный акт отмщения или запугивают ее. Пытки нагнетают конфронтационную напряженность до кульминации, тогда как обычные приемы, которые использует одиночный киллер, сводят его к минимуму в мизерном временном промежутке. Вполне вероятно, что пытки практически всегда осуществляются группами, а в центре этого процесса находится групповая эмоциональная динамика[20].

Приемы, позволяющие киллерам добиваться успеха, имеют психологический и интеракционный характер. Поэтому профессиональные киллеры часто имеют средний рост, а то и меньше, и не обязательно обладают значительной физической силой[21]. Это не просто связано с тем, что киллеры всегда используют огнестрельное оружие, а не кулаки, ведь в начале своей карьеры все они были доминантными бойцами, которые в юности участвовали в схватках между своими сверстниками при необходимости защиты своей территории в криминальных предприятиях или в тюрьме. Все киллеры, упоминаемые в перечисленных выше источниках, гордились своей репутацией людей, которые никогда не отступали перед схваткой и делали все необходимое для победы. Некоторые из них начинали с того, что формировали репертуар грязных приемов ведения драки или использовали психологические уловки наподобие улыбки и обманчиво пассивного поведения, предшествующих внезапному нападению [Mujstain, Capeci 1993]. Уже упоминавшийся Джоуи начинал свою карьеру в преступном мире в пятнадцатилетнем возрасте в качестве подпольного букмекера на одном перекрестке в Нью-Йорке. Однажды трое более крупных юношей потребовали от него делиться своими доходами, после чего Джоуи зашел в близлежащий магазин, взял там бейсбольную биту и без единого слова внезапно напал на своих противников, переломав им множество костей [Fisher 2002: 11]. Салливан – Бешеный пес довел до совершенства такой прием: он вонзал большой палец в угол глазницы противника и выдавливал ему глаз [Hoffman, Headley 1992: 276]. В привычных для круга крутых парней ситуациях рукопашных поединков эти люди выработали психологические приемы и тактики взаимодействия, которые заставляли всех остальных защищаться. Они стали специализироваться на захвате инициативы в насильственных действиях, причем с такой внезапностью, решительностью и безжалостностью, что остальные им уступали.

Киллеры вырабатывают в себе мастерство в управлении эмоциями – как своими, так и чужими. В данном случае присутствуют два аспекта: краткосрочный и среднесрочный. В микроситуационной конфронтации киллер совершает свои действия хладнокровно. Он остро чувствует эмоции жертвы, и если ему приходится сталкиваться с ней лицом к лицу, он замечает признаки страха: выражение глаз, проблески пота, дрожащие руки. Концентрируясь на этих технических деталях, киллер избегает вовлеченности в ситуацию – обычного барьера, создаваемого конфронтационной напряженностью. Тони Грек, со знанием дела наблюдавший за драками тюремных банд в пылу борьбы, отмечал характерный запах напряжения и страха, исходивший от сбившихся в кучу тел (см.: [Hoffman, Headley 1992: 125, 133], и это наблюдение удивительно напоминает высказывание американского спецназовца, приведенное в главе 10, с. 712)[22].

Киллеры преимущественно стараются внезапно наброситься на свою жертву, полностью избегая конфронтации, однако это не всегда возможно, а порой им приходится брать заказы на убийство очень сложных противников, включая даже других опытных киллеров. Джоуи дает такую оценку относительной «крутизны» своих противников. По его мнению, тот, кто просто запугивает других, грубо разговаривает и устраивает шоу либо пускает в ход кулаки против более слабых жертв, не является серьезным оппонентом, даже если он всегда настороже и имеет «пушку»: «Я не слишком волновался. Пока я действовал быстро, он все равно не смог бы ей воспользоваться. Люди, не умеющие нормально обращаться с оружием, вообще неохотно стреляют. А если вы никогда не убивали человека, вам реально придется какое-то время подумать, прежде чем нажать на курок. Я знал, что, как бы ни был напуган Сквилланте, он будет какое-то мгновение колебаться, когда увидит, что это я подхожу к его машине… А пока он будет думать об этом, я его и убью». Когда они действительно встречаются, жертва действует так, будто пребывает в трансе, даже несмотря на то что направляет пистолет на киллера. Джоуи успокаивает противника ровным поведением и уговаривает его поехать в другое место, а когда он наконец достает свой пистолет, жертва оказывается в полном оцепенении [Fisher 2003: 169–170, 193, 199].

Киллер не лишен эмоций, но он ими управляет. Ожидая в засаде, пока не наступит момент для совершения убийства, Джоуи ощущает возбуждение и нарастающую силу: «Адреналин просто разливался по всему моему телу, приводя меня в состояние гиперчувствительности. Я был настроен на все вокруг – я мог слышать звуки, которые неспособен услышать обычный человек и которые обычно не могу услышать я сам. В какой-то точке прекращаешь думать – начинается движение и реакция. К этой точке я и стремился» [Fisher 2003: 179]. А после того как выстрел не удается сделать из‑за какой-то непредвиденной заминки, Джоуи отмечает: «Я потерял эмоцию, нужную для убийства, и расслабился. Но потом, когда мы подошли к ресторану, я позволил этому ощущению нарастать внутри». Он пристально смотрит на точку на голове жертвы, куда собирается выстрелить, проверяет глушитель и ищет темное место, чтобы припарковать машину. Перед тем, как выстрелить, он произносит: «„Пока, Джо“, и эти слова звучат невероятно громко» ([Fisher 2003: 199]). Итак, у киллера возникает тот же самый феномен обостренного слухового «туннеля», что и у тех полицейских, стреляющих в подозреваемых (см. главу 10), которые наглядно подмечают микроскопические детали в момент конфронтации.

Некоторые киллеры испытывают страх, в особенности когда им предстоит столкновение с опасной мишенью в лице другого профессионала. Главным образом это страх неудачи и сложного противостояния. Как пояснял Тони Грек, «я достиг вершины своей профессии наемного убийцы… пользовался уважением со стороны преступных семейств и до мозга костей боялся все это потерять – а такой исход был бы гарантирован, чуть только я замешкаюсь, занервничаю или просто облажаюсь. Каждый раз, когда я отправлялся на дело, мне приходилось настраиваться, подхлестывать свой разум и нутро, чтобы прийти в состояние неистовства». Тони знает, как выглядит эмоциональная последовательность, и использует ее, чтобы превратить страх перед противником в направленный на него гнев, придавая себе импульс для движения вперед. Непосредственно перед нападением он прибегает к внутреннему диалогу, обращаясь к самому себе: «Преимущество на твоей стороне, это ты нападаешь, Грек. Сделай его. Спокойно и быстро» [Hoffman, Headley 1992: 9–10].

Еще один прием заключается в том, чтобы впустить в сознание немного страха, вызываемого непосредственной ситуацией, а затем использовать его для того, чтобы спровоцировать гнев в отношении источника страха. Согласно воспоминаниям Джоуи, в начале своей карьеры он проходил стадию внутреннего диалога, где представлял человека, которого ему было заказано убить, столь же способным убить его самого, если они поменяются местами [Fisher 2002]. Такая же модель поведения чрезвычайно распространена среди полицейских, участвующих в перестрелках. В большинстве случаев, описанных в работах [Artwohl, Christensen 1997; Klinger 2004], где приводятся субъективные подробности, полицейские убеждают себя, что люди, в которых они будут стрелять, угрожали убийством другим полицейским или гражданским лицам (см. случаи из главы 10, с. 712–716). В последние десятилетия так происходит практически постоянно в ситуациях, когда полиция открывает огонь: стреляющий убежден (вне зависимости от источника этой убежденности), что его противник поклялся «забрать с собой других», если потерпит неудачу. Все это вполне может представлять собой эмоциональную самоманипуляцию, совершаемую не только для того, чтобы стреляющий занял позицию моральной правоты, но и с целью вызвать вспышку гнева, побуждающую его к действию. По сути, стреляющий вкалывает себе инъекцию контролируемой дозы горячего неистовства, дополняющую в остальном хладнокровный технический подход.

Некоторые киллеры используют гнев в качестве одного из своих инструментов. Джоуи Галло, выступавший в рядах мафии в роли «мяса» (muscle) – запугивателя и наемного убийцы, упражнялся перед зеркалом в создании устрашающих выражений лица; когда он кого-нибудь избивал, то доводил себя до исступленной ненависти, из‑за чего избиение оказывалось продолжительным и жестоким. Киллер, скрывающийся под псевдонимом Джоуи, напротив, утверждал, что за то время, пока он был наемным убийцей, он утратил способность ненавидеть – возможно, потому что специализировался на убийствах исподтишка и ловушках. Салливан – Бешеный пес получил свое прозвище благодаря умению нагнетать чрезвычайно яростное выражение лица в момент нападения на жертву, хотя в обычной жизни это был вежливый и мягкий человек, умевший спокойно манипулировать другими. Но для того, чтобы настроиться на заказное убийство, он намеренно вспоминал унизительные события своего детства. Его скрупулезная техника заключалась в том, что после выстрела он перерезал жертве горло, чтобы она наверняка умерла, поскольку пули иногда не дают гарантированный результат. Поскольку Салливан заставлял себя вступать в особенно шокирующие разновидности конфронтации, которой избегают другие хладнокровные убийцы, ему требовалось привлекать дополнительные эмоциональные силы, чтобы довести свои привычные действия до конца [Fisher 2002: 198; Hoffman, Headley 1992: 97, 275][23].

Киллер демонстрирует эмоциональное хладнокровие и сразу же после убийства. Сдерживая свое адреналиновое возбуждение в пределах допустимого, он не испытывает потребности в том, чтобы сбросить его при помощи буйных и беспорядочных действий (для сравнения вспомним поведение лейтенанта Капуто после боя, см. главу 3). К тому же киллер не занимается самобичеванием: после выполнения заказа он может пойти домой и как следует выспаться[24], создав для своей жены комфортное притворное представление, что все идет своим чередом, или нарядиться для участия в свадебном мероприятии. Отчасти так происходит потому, что киллер совершает психологически самоподдерживающие рутинные действия, необходимые после убийства. Он поглощен техническими вопросами – например, разбирает пистолет и глушитель, выбрасывает части пистолета туда, где их невозможно будет найти [Fisher 2003: 206]. Даже избавление от трупа (если этот момент входит в заранее намеченный план) заполняет внимание киллера рутинной, требующей определенных навыков деятельностью, которая в эмоциональном плане возвращает его к нормальности.

Методы избавления от тел жертв в общественном мнении считаются еще одним свидетельством того, что натура профессиональных убийц морально отвратительна или ненормальна. Тем не менее, если рассматривать этот аспект их деятельности в контексте социологии труда как просто определенные меры, которые предпринимают киллеры, то избавление от тела – это всего лишь вопрос технических соображений. Убийца может оставить тело на месте убийства, в особенности если он хочет послать кому-то сигнал – его содержанием может быть угроза другим лицам, оповещение о том, что нарушителей субординации ждет наказание, или демонстрация того, что конкретный босс мафии мертв. Избавиться от тела – возможный альтернативный вариант, представляющий собой рациональный план сведения к минимуму риска, что его обнаружат. В процессе накопления опыта киллеры, к примеру, выяснили, что если закопать тело на строительной площадке, то оно, как правило, будет обнаружено по запаху, если предварительно не растворить его в извести; аналогичным образом тело, брошенное в реку, всплывет на поверхность, если не проколоть ему легкие. Некоторые из этих жутких деталей рутины, происходящей после убийства, проистекают из изощренности подобных процедур. В частности, действовавшая в Бруклине в 1970–1980‑х годах «бригада» Димео, на счету которой было от 75 до 200 жертв, разработала приемы разрезания тел на части и их раздельной утилизации [Mustain, Capeci 1993: 222–223]. Вот еще несколько примеров изощренных техник, которые сложились в этой банде. Чтобы избежать попадания на свою одежду крови, брызжущей из тела жертвы после первого выстрела, киллер заворачивался в полотенце. Далее нужно было нанести ей несколько ударов ножом в сердце, чтобы остановить кровообращение в организме – так можно было не допустить вытекания из тела большого объема крови, которую потом приходилось удалять. После этого киллер ждал почти час, пока кровь застынет, а затем расчленял тело – опять же, чтобы оставить после себя минимальный беспорядок. На руку банде играло то, что двое из шестерых ее участников учились на мясников, набив руку на разделке туш (еще один пример мясника, ставшего киллером, который расчленял тела своих жертв, см. в: [Hoffman, Headley 1992: 240]). Все эти приемы наделяли «бригаду» Димео довольно жуткой репутацией, благодаря которой она стояла особняком даже среди тех мафиозных семей, с которыми она была в той или иной степени аффилирована. Однако вряд ли можно утверждать, что в ее действиях после совершения убийств присутствовали какие-то новые специфические эмоции – похоже, что при выполнении этой работы люди Димео сохраняли такую же методичность и спокойствие, как и другие успешные киллеры, работавшие в «промышленных масштабах». Необычность «бригады» Димео заключалась главным образом в том, что все свои убийства она совершала коллективно, в отличие от других киллеров, которые предпочитали по возможности работать в одиночку. Вероятно, именно эта групповая поддержка позволяла ее участникам сохранять хладнокровное профессиональное отношение к жуткой работе по расчленению тел, тогда как более склонные к индивидуальным действиям киллеры предпочитали оставлять свои жертвы на месте преступления или возлагать задачу избавиться от них на кого-то другого. Например, Джоуи, совершивший 35 заказных убийств в одиночку, утверждал, что не любит похороны или мертвые тела [Fisher 2003].

Самой важной длительной эмоцией киллера является гордость. Иногда в ней присутствует некоторая степень приятного возбуждения, но она не проявляется в виде таких же буйных празднований победы, как во многих других разновидностях насилия наподобие военного куража или насилия в спорте. Некоторые киллеры ощущают легкое, но контролируемое волнение как от того, что убийство является рискованным предприятием, так и от понимания собственного превосходства. Здесь перед нами прямолинейный пример накопления эмоциональной энергии за счет доминирования над жертвами, которые ее теряют. По утверждению Джоуи, «как только ты ощутил на себе, насколько это быстро и легко [кого-то убить], то уже ничего не страшно… Дальше начинаешь думать о себе по-другому. Появляется ощущение, что ты так или иначе защищен, что вообще ничего не может пойти не так, что ты совершенно особенный человек. Это прекрасное чувство, если уметь им пользоваться» [Fisher 2003: 34]. Далее Джоуи поясняет, что эта уверенность в себе, которая относится к самому моменту убийства, не должна ослаблять его приверженность планировать и подготавливать каждую деталь заранее. Представляется, что призвание киллера привлекательно для людей этого ремесла не просто из‑за денег, но еще и благодаря «движу» и статусу. Джоуи, наиболее сдержанный из всех киллеров, которые упоминаются в этом разделе, утверждает, что легальный бизнес ему скучен, и даже его обычная преступная деятельность (азартные игры, навязывание кабальных займов и выбивание денег обратно) слишком рутинна без того, чтобы время от времени в кого-нибудь выстрелить (см.: [Fisher 2002: 48, 106], аналогичные примеры приведены в работе [Hoffman, Headley 1992: 214]).

Прежде всего, киллеры гордятся своими приемами, в особенности навыками конспирации. Мой собственный информатор, как и Джоуи [Fisher 2002: 70], пускался в долгие рассказы о способности вести двойную жизнь: внешне он был обычным гражданином, который имел работу и семью, но при этом скрывал наличие крупных средств, полученных незаконным путем. Он рассказывал истории о героях своей профессии – наемных убийцах, которые могли проникать сквозь любые кордоны безопасности, используя маскировку, а после того как сделали свое дело, исчезать, вводя охранников в заблуждение своим самоуверенным видом. Этот момент можно назвать привлекательностью конспиративного азарта[25]. Точно так же некоторые люди, занимавшиеся вооруженными ограблениями, которые в значительной степени отождествляли себя со своим ремеслом, описывали разрыв, присутствовавший в их обычной жизни, напоминая биографии наиболее законспирированных наемных убийц: «Для непосвященных я спокойный человек, хороший сосед. Но когда я иду на дело, у меня другие правила поведения. Если я не в деле, то никогда не совершаю насилие, но в деле я всегда был очень жестоким». По словам еще одного такого человека, «[вооруженное ограбление] это не так уж сложно. Это все равно что днем сходить на работу, а вечером вернуться домой к жене и детишкам» [Morrison, O’Donnell 1994: 68].

Когда я спросил своего информанта, каким образом можно совершить убийство в ресторане, тот дал такой ответ: прикрою руку с пистолетом с глушителем салфеткой, встану из‑за стола, чтобы сходить в туалет, обойду ваш стул, выстрелю вам в затылок, а затем просто направлюсь дальше, не оборачиваясь, прямо на выход. Скрытность, среднестатистическая внешность и невозмутимость в поддержании фасада – таковы главные источники профессиональной гордости киллеров. Именно поэтому в их личностях, несмотря на все их разнообразие, присутствуют некоторые общие черты. Киллеры – по меньшей мере в том, что касается их ремесла, – трудолюбивы, ответственны и скрупулезно относятся к деталям. Некоторые из них являются тихими, сдержанными и даже отличающимися определенным пуританизмом людьми, хотя другие проводят свободное время, стремясь к поискам гедонистических приключений, характерных для преступного мира, в той или иной степени увлекаясь азартными играми, наркотиками и сексом за деньги. Киллеры из представленной здесь подборки отличались сообразительностью и умением внятно формулировать свои мысли[26]; в этом отношении они напоминают полицейских, совершающих больше всего насилия, о которых шла речь выше. Эти люди успешны в своем деле, поднявшись на вершину чрезвычайно конкурентной профессии.

Соберем все сказанное в общий тезис. Как утверждалось выше, основным процессом, посредством которого формируется элита насилия, является опора на эмоциональную поддержку окружающей группы. Как это происходит, если представители данной элиты действуют в одиночку? Отчасти ответ на этот вопрос заключается в том, что подобные убийцы овладели приемами скрытных приготовлений и заметания следов после убийства – все это занимает их внимание и позволяет не зацикливаться на конфронтации. Кроме того, обычно они действуют внезапно, чтобы минимизировать момент конфронтации, а осознание своих навыков микровзаимодействия придает им уверенность и хладнокровие даже в тех случаях, когда конфронтация с жертвой затягивается.

Присутствуют и более масштабные фоновые социальные условия. Наемные убийцы обладают определенной репутацией в криминальном сообществе – отчасти она обусловлена их эффективностью и надежностью, а также имеет некое этическое измерение, сколь бы странно это ни звучало с точки зрения общепринятой морали. Например, и Джоуи, и Тони Грек делали акцент на том, что при выполнении заказов действовали абсолютно честно: если они брали деньги, то совершали убийство. Поскольку их работа часто заключается в том, чтобы «разруливать» вопросы с подручными или клиентами криминальных бизнесменов, которые воруют у своих боссов или уклоняются от уплаты долгов, киллер должен иметь репутацию человека, который действует строго в рамках правил подобного бизнеса. Кроме того, киллер гордится поддержанием своей репутации человека, который никогда не донесет в полицию, а взамен рассчитывает, что в случае поимки ему будет оказана легальная и нелегальная поддержка. Такой убийца имеет хорошую профессиональную репутацию, которая обеспечивает ему не только много заказов, но и уважение. Таким образом, он относится к элите сразу по нескольким параметрам. Киллер – крутейший из крутых, он противостоит и полиции, и своим конкурентам из крутых парней. К тому же он самый опытный в иерархии насилия: он применяет насилие грамотно, а не просто формально или активно[27].

Хотя киллер обычно действует вне поля зрения других людей и без непосредственной социальной поддержки, за кулисами существует некое сообщество, в котором его знают и уважают. Его имя не является широко известным – скорее, оно проходит по разряду специальных знаний среди посвященных. Этот момент порождает особую разновидность репутационной гордости, возможную только в сообществе, структура которого представляет собой серию иерархических слоев секретности и престижа. Наибольшую известность, а вместе с ней и наибольшую степень специализации и мастерства киллеры приобретают там, где преступность обладает высокой степенью организации в качестве теневого правительства[28]. Хотя у киллера отсутствует институционализированный престиж организованных преступных семейств, в которых имеются ранги боссов и их подчиненных, он свободен от их обязательств – например, ему не нужно всегда быть на связи и делиться частью своей добычи. Киллер обладает более значительным престижем, чем обычное «мясо» и простые бойцы мафии, даже несмотря на то что эти люди время от времени совершают убийства. Репутацию киллера создает его первое убийство, а по мере того, как к нему обращаются с другими заказами, причем чем дальше, тем более сложными, его действия поднимают его на вершину статусной иерархии. Киллер, если можно так выразиться, воплощает собой престиж чистого мастерства насилия и сопутствующих ему профессиональных стандартов, не отягощенных иными обязанностями, которые определяют другие роли в криминальном мире.

Приведем еще одно высказывание киллера: «Я стал тем самым преступником, которому завидуют все – хладнокровным наемным убийцей, – и каждый день видел, как мое новое положение отражается в почтительных и испуганных глазах других людей». Тони Грек характеризует себя на контрасте с менее значительными разновидностями насилия: «Я имею в виду не хулиганов, этих недалеких медлительных бегемотов, которые способны напугать до усрачки разве что какую-нибудь пожилую жертву ростовщика, а парней, которые ни перед кем не отступят. Такие парни не смотаются во время перестрелки. Они не паникуют за рулем, когда надо убираться на машине. Они могут убить и выйти сухими из воды» [Hoffman, Headley 1992: 51, 91, а также 13, 103]. О схожих переживаниях и жизненных представлениях сообщает и Джоуи (см.: [Fisher 2002: 48–49], а также [Dietz 1983: 77]).

Кроме того, киллеры с презрением и свысока смотрят на обычных непрофессиональных убийц – «этих разгневанных истериков, которые стреляют в своих жен и все такое», – а также на заурядных громил [Fisher 2003: 33]. Среди профессиональных киллеров существует и еще одна иерархия: те, кто работает на организованную преступность, как правило, не берут заказы у «гражданских», то есть не имеющих связей с криминалом лиц, которые хотят убить свою вторую половину или какого-нибудь человека, чтобы получить за его жизнь страховое вознаграждение [Hoffman, Headley 1992: 194; Fisher 2002: 50–52]. Вот как Джоуи и Тони объясняют свои мотивы в данном случае: гражданские лица слишком ненадежны, их легко запугать полицией, они, скорее всего, донесут на исполнителя заказа. За такую работу берутся профессиональные убийцы низшего звена, которым платят меньше: от примерно пяти тысяч до двадцати тысяч долларов и в зависимости от того, насколько значимо лицо, которого предстоит убить. Напротив, простое «мясо» может вообще работать за фиксированную ставку или получать 250 долларов за одно дело. Деньги в данном случае выступают символом ранга в той же степени, что и оплатой более качественных услуг. Различия в рангах параллельны различиям в плотности социальной структуры. Киллеры низшего звена, как и в целом преступники, не принадлежащие к какой-то группе, заводят социальные связи случайным образом, на авось; они обладают гораздо меньшим доступом к надежной информации о поведении жертвы, а их знакомые легко становятся информаторами полиции (см., например, [Magida 2003]). В основных сетях организованной преступности ведется гораздо более плотное взаимное наблюдение – это не только позволяет найти приличного киллера, когда кому-то требуются его услуги, но и дает возможность самому убийце действовать более эффективно при выполнении заказов (поскольку обычно жертвами киллеров становятся лица, о которых известно, чем они регулярно заняты в криминальном бизнесе). Киллер принадлежит к репутационной элите, он пребывает в среде, обитатели которой тщательно настроены на наблюдение друг за другом. В этом более масштабном смысле представитель элиты киллеров, пусть он и совершает убийства в одиночку, действует в социальном сообществе, чье уважение ему небезразлично. Когда он отправляется на свое тайное дело, его идентичность, определяемая принадлежностью к элите, в очень значительной степени является частью его личного сознания[29].

Минимизирующая конфронтацию тактика террористов

Если классифицировать лиц, совершающих насильственные действия, по их методам, а не по мотивам и идеологии, то выясняется, что многие террористы напоминают профессиональных киллеров. Особенно близкое соответствие имеется в случае террористов-смертников, которые придерживаются конспиративного подхода вплоть до самого момента своей атаки; подобно киллерам, они прикидываются обычными людьми, чтобы проникнуть через защитные барьеры и подобраться к своим жертвам очень близко, поскольку именно так можно добиться высокой надежности результата и не промахнуться мимо цели нападения, как это слишком часто случается, учитывая то, что большинство насильственных действий обычно совершаются неумело. И киллеры, и террористы используют тактику внезапных, минимизирующих конфронтацию нападений на ничего не подозревающих жертв. Такая тактика не только обеспечивает насилию результативность, но и оказывает психологическую поддержку убийце. Вводя в заблуждение других, законспирированный убийца обманывает и себя: он подходит к своему делу не как к конфронтации, пребывая в разгневанном и напряженном состоянии, а в самом обыденном настроении: ничего необычного здесь не происходит. Профессиональный убийца – это просто обычный прохожий, а террорист – это просто пассажир метро или покупатель с сумкой – до самого последнего момента, пока он не выхватит пистолет, не заложит бомбу или не нажмет на детонатор. Конфронтация сводится к минимуму не только за счет конспиративного подхода, но и благодаря тому, что насилие ограничивается мизерным промежутком времени. Киллер в идеальной ситуации стреляет жертве в затылок, как только та выходит из машины, и если все идет по плану, то для зрительного контакта не остается даже мгновения. Террористы-смертники доводят это психологическое преимущество до крайности, поскольку у них не выдается ни момента, когда они сталкиваются с кем-то другим, открыто демонстрируя враждебность. Так выглядит специализированная тактика для обхода барьера конфронтационной напряженности и страха, который должно преодолеть любое насилие. Она в особенности полезна для того, кто совершает нападение в одиночку, а следовательно, без поддержки или давления аудитории, которая придает большинству совершающих насилие лиц эмоциональную энергию в момент атаки.

Разумеется, типология террористов куда более разнообразна, поскольку сам термин «терроризм» является общеупотребительным – даже если ограничить его политическими оппозиционерами или повстанцами, использующими соответствующие методы, и исключить шоковые приемы, которые используют государственные власти против нонкомбатантов[30]. Хотя все террористы проходят этап тайной подготовки нападения и приближения к цели, после совершения нападения между ними появляются различия по степени конфронтации. На одном конце этого континуума находятся длительные противостояния, возникающие при угоне самолетов, захвате заложников и похищениях, в особенности если они сопровождаются запугиванием и пытками. Эти конфронтационные тактики практически всегда реализуются небольшими группами, действующими согласованно, – не только потому, что для этого нужно несколько человек, но и для преодоления конфронтационной напряженности при помощи групповой эмоциональной солидарности, ведь здесь уже не получится полагаться на схему «обман плюс самообман», дающую притворное представление, что никакого насилия не происходит. На краю противоположной стороны континуума находятся террористы-смертники: в части конфронтационной напряженности их действия легче всего осуществить психологически, поскольку у них отсутствует даже какая-либо необходимость беспокоиться о том, что они столкнутся с публикой при бегстве после совершения теракта. К этому же концу континуума относятся бомбы с дистанционным управлением и мины-ловушки (наподобие устройств, размещаемых на обочинах дорог, которые стали причиной большого числа жертв в Ираке начиная с 2004 года (см.: iCasualties.org)), хотя они менее надежны, если на месте нет человека, следящего за тем, чтобы такое оружие сработало точно по назначению[31].

Неподалеку от того полюса континуума, где конфронтация минимальна, располагаются и многие точечные убийства, мишенью которых является конкретный человек, а не случайный набор гражданских лиц из целевой группы. При таких убийствах часто используется тактика скрытного приближения к объекту и внезапного нападения, минимизирующего конфронтацию – эти приемы практически идентичны тактике киллеров[32].

В фокусе большинства исследований, посвященных террористам, находятся их идеологии и мотивы, а в последнее время – их сети взаимосвязей и организационные структуры вербовки, обучения и поддержки [Сейджман 2008; Gambetta 2005; Pape 2005; Davis 2003; Stern 2003; Гейфман 1997]. Однако о динамике микровзаимодействий террористов с их жертвами известно относительно немного. Но вне зависимости от того, насколько крепки идеологические убеждения потенциальных террористов и насколько сильны их сети поддержки, они не смогут добиться успеха, не преодолев конфронтационную напряженность/страх.

Давайте задумаемся над таким вопросом: что происходит в голове у законспирированных террористов в моменты, предшествующие нападению? Какова вероятность того, что они ведут с собой внутренний диалог такого типа: «Аллах-у-акбар! Смерть неверным! Отомстим евреям, которые разрушили мой лагерь беженцев/убили моего брата и т. д.»? Если положить в основу дальнейшего рассуждения именно микровзаимодействия, то можно допустить, что подобный внутренний диалог лишь затруднит сохранение притворной нормальности, благодаря которой скрытное приближение к жертве и становится успешным. Внутренний диалог такого рода будет лишь провоцировать появление эмоций, которые проступят наружу в выражении лица, позах и жестах, и это не только усложнит задачу избежать обнаружения, но и создаст сложности с подготовкой к выполнению предстоящей задачи. Поэтому в качестве подсказки можно использовать то, что мы уже знаем о ментальных процессах киллеров, и предположить, что мысли террориста сосредоточены на чем-то противоположном – а именно на поддержании внутреннего спокойствия и ощущения нормальности.

Некоторые относящиеся к этому моменту микросвидетельства предоставляют фотоснимки террористов-смертников, а также рассказы очевидцев и фрагменты диалогов. Для начала обратимся к двум фотографиям женщин-смертниц, которые совершали теракты во время палестинской интифады. Одна из них, опубликована Reuters 22 апреля 2002 года, взята из идеологического видеоролика, созданного незадолго до теракта. У женщины, изображенной на этом снимке, абсолютно ровное лицо, лишенное какой-либо экспрессии, на нем нет ни вертикальных морщин между бровями, ни напряженных век и тяжелого пристального взгляда, выражающего гнев; отсутствуют морщины в центре лба, поднятые брови и разинутый от страха рот (ср.: [Экман, Фризен 2022: 57, 85–87]). В отличие от рассмотренных выше снимков массовых беспорядков (например, демонстрации в Анкаре), рот этой женщины не застыл в выражении решимости и усилий. Единственными выражениями ее конфронтационной позиции выступают одежда (головной платок и клетчатая накидка) и Коран, который она держит в руке, – именно таким было облачение этой женщины в момент теракта. На еще одном снимке, опубликованном 30 марта 2002 года Associated Press, перед нами восемнадцатилетняя девушка, одетая по западным стандартам – это портрет, который она сделала для своей семьи незадолго до гибели; ее лицо тоже абсолютно безучастно – она не улыбается, но и не проявляет никаких признаков гнева, страха или решимости; как и у женщины с предыдущего снимка, выражение ее лица невозмутимо.

Свои последние часы эти женщины проводят в особой секретности, скрывая свои намерения не только от враждебных им властей, но и от собственных семей и знакомых. Восемнадцатилетняя девушка вечером накануне теракта разговаривает со своим благоверным о том, что скоро она окончит школу, а будущим летом они поженятся. На следующее утро, направляясь на встречу с человеком, который отвезет ее в израильский супермаркет, где она взорвет бомбу, она проходит мимо одноклассницы, здоровается с ней и направляется дальше. По утверждению водителя, она болтала с ним в машине и выглядела спокойной, хотя бомба находилась у нее в ногах в сумке на ремне. За пять минут до того, как она вышла из машины, водитель спросил, не хочет ли она все отменить, но услышал отрицательный ответ: девушка сказала, что не боится, хочет убить людей и готова умереть. Спустя пять минут от взрыва ее бомбы погибли она сама, молодая израильтянка и охранник (см.: Los Angeles Times, 12 июня 2002 года).

Третья женщина-смертница перед тем, как совершить теракт, дала интервью журналисту, сообщив, что ей «не приходится думать ни о поясе со взрывчаткой, ни о том, что твое тело будет разорвано на куски» (см.: USA Today, 22 апреля 2002 года, A1). По утверждению журналиста, она как будто нервничала по поводу этого интервью, но при входе в комнату с хихиканьем обменивается любезностями с двумя палестинскими женщинами – напротив, у сопровождающего ее мужчины-телохранителя на лице угрюмое выражение. Женщины-смертницы выглядят более спокойно, более нормально, нежели идеологи, которым не предстоит самим совершать нападение без конфронтации. Террористические организации отбирают своих исполнителей из числа спокойных и зрелых личностей, отбраковывая многих желающих – так происходило и во время палестинской интифады, и в организациях наподобие тренировочных лагерей «Аль-Каиды» [Сейджман 2008].

Не все террористы, совершающие замаскированные нападения, добираются до конца своего пути – часть из них (какая именно, неизвестно) сходит с дистанции в последний момент. Уже упоминавшийся водитель-палестинец рассказывал еще одну историю: однажды он оставил двадцатилетнюю смертницу неподалеку от забитой людьми пешеходной торговой улицы, но уже через пятнадцать минут та набрала его по рации и сказала, чтобы он ее забрал, упрашивающим и умоляющим голосом: «Я хочу вернуться домой. Заберите меня» (см.: Los Angeles Times, 12 июня 2002 года). Какой сдвиг в эмоциях и внутреннем диалоге этой женщины мог привести к такому? Быть может, ее мысли устремились к дому вместо того, чтобы оставаться в привычном рутинном режиме, в котором она притворялась покупательницей?[33]

Источником еще одной подборки фото законспирированных террористов, отправившихся на дело, являются камеры наблюдения, которые зафиксировали моменты взрывов в вагонах лондонского метро и автобусах в июле 2005 года. На одном из этих снимков изображены все четыре человека, совершивших теракты 7 июля, в тот момент, когда они входят на железнодорожную станцию по пути в Лондон, неся бомбы в рюкзаках (фото опубликовано 17 июля 2005 года Скотланд-Ярдом). Четверо мужчин находятся в нескольких футах друг от друга, но не подают никаких «гоффмановских» признаков того, что они составляют одну компанию: они не устанавливают зрительных контактов между собой, их взгляды не сфокусированы на чем-то одном – глаза направлены вниз или по сторонам, как бы погружаясь в себя. Если бы они смотрели друг на друга, то это напомнило бы им об их задаче, добавив слой коммуникативного действия, который идет вразрез с необходимостью приблизиться к цели скрытно. Это связано не столько с тем, что в указанный момент их беспокоит возможность быть вычисленными посторонними (других людей на фото нет, а до атаки еще час), сколько с тем, что им нужно сконцентрироваться на собственном ощущении, что все нормально, на эмоциональном самообмане, необходимом для их собственного спокойствия. Для группы задача сохранения конспирации при согласованных действиях более сложна, чем для отдельного человека, поскольку любая коммуникация между ее участниками заодно несет в себе полутень их тайного замысла[34].

На снимках крупным планом, сделанных позже, уже после того, как группа разделилась, на лицах трех попавших в объектив камер мужчин присутствуют лишь очень незначительные эмоции – ни у кого из них нет выражения гнева или решимости. Один из них улыбается, но не спонтанно, когда у внешних уголков глаз появляются морщинки в виде вороньих лапок, а натянуто; у другого слегка приподняты брови и центральная межбровная складка в легком выражении страха, нижняя часть лица невыразительна, а в глазах как будто пусто; лицо третьего мужчины совершенно ничего не выражает (снимки опубликованы 20 июля 2005 года Скотланд-Ярдом, ср.: [Экман, Фризен 2022: 105, 57]). Две недели спустя еще четверо мужчин планировали совершить аналогичный скоординированный взрыв в метро и автобусе, но этот теракт не удался: их бомбы лишь задымились вместо того, чтобы взорваться. Эта четверка также была зафиксирована камерами: шесть отдельных снимков были опубликованы 23 июля 2005 года Скотланд-Ярдом. Выражение лица троих из них пресное и невыразительное, брови не нахмурены, рты закрыты – возможно, вид у этих людей немного грустный. Ни один из них не смотрит на других пассажиров, которых можно различить на снимках в вагоне или автобусе, – их взгляды направлены вниз, в пол или в противоположном направлении, на верхнюю часть стены. Четвертый несостоявшийся террорист, идущий по проходу с рюкзаком за спиной, оглядывается через плечо, как бы предчувствуя что-то недоброе (его брови и лоб скрыты кепкой). Четвертый, идущий по проходу с рюкзаком на спине, оглядывается через плечо, как бы с опаской (его брови и лоб скрыты кепкой). С этим человеком заговорил один из пассажиров сразу после того, как тот был сбит с ног неудачным взрывом: очевидцы утверждают, что он выглядел растерянным, ошеломленным и потрясенным, но затем спрыгнул на рельсы и побежал. На фото, которое было сделано чуть позже, когда после побега он оказался в пустом автобусе, его лицо вновь ничего не выражает, веки полузакрыты, а поперек лба заметна небольшая бороздка – возможно, признак страха. Еще один из этих мужчин был заснят после неудачной попытки взрыва бегущим по пустому коридору метро: его рот полностью или почти закрыт, лицо все так же ничего не выражает. В целом эти снимки соответствуют интерпретации, согласно которой когнитивная тактика террористов заключается в том, чтобы замкнуться в себе и не думать ни о чем, за исключением самых узких практических нужд. Подавленность, небольшие признаки страха, проступающие на поверхность, – все это неудивительно для людей, идущих на смертельную конфронтацию, пытаясь избегать любых мыслей о ней. Но даже после того, как теракт оказывается неудачным, они демонстрируют очень незначительную степень аффекта, больше полагаясь на конспиративную невыразительность, нежели на сильные эмоциональные проявления агрессивности и напряжения.

Имеется пример, когда террорист-смертник выражает свой гнев, но это исключение, подтверждающее правило. Данный случай описан в публикации Los Angeles Times от 11 июля 2005 года: молодой человек собирает толпу возле пункта вербовки солдат в иракскую армию, произносит громкую речь, гневно осуждая безработицу и коррупцию, а затем приводит в действие бомбу, от которой вместе с ним погибают 22 слушателя, а еще 43 получают ранения. В данном случае террорист использует выражение гнева в инструментальных целях, чтобы скрыть свою истинную цель и заставить жертв подойти поближе, тем самым добившись более надежного результата. Вполне возможно, гнев и выступал его основной мотивацией, но она замаскирована еще одним слоем гнева, который он разыгрывает в своем перформансе – гнев на заднем плане скрыт выступлением на авансцене[35].

В подавляющем большинстве законспирированных нападений закулисный гнев, напротив, изолируется в далеком прошлом – с приближением момента нападения такие террористы готовятся к нему, закупоривая свои эмоции, вызывая внутреннее оцепенение, используя в качестве своей тактики и психологической защиты спокойствие, почти напоминающее транс[36]. Те, кто видел террористов-смертников непосредственно перед атакой, часто отмечали, что они были оторопевшими или внешне напоминали человека, находящегося в трансе [Merari 1998; Gambetta 2005: 275] – в последнем источнике цитируется доклад Ариэля Мерари на одной из конференций. Именно эта техника эмоционального самоконтроля является ключевым фактором успеха законспирированных нападений, минимизирующих конфронтацию[37].

В одном важном отношении история террористических атак, начиная с первой волны терактов с использованием бомб в 1880‑х годах, зависела от формирования и распространения приемов нападения, минимизирующих конфронтацию[38]. Террористы взяли на вооружение не только технологии изготовления бомб и детонаторов, а еще и технологии микровзаимодействия. Именно эти социальные технологии сделали возможными акты идеологически мотивированного терроризма, осуществляемые женщинами и мужчинами из среднего класса, у которых нет предшествующего опыта обычного разгульного или криминального насилия. Если переходить к выводам, то чем более конспиративной и избегающей конфронтации является техника насилия, тем в большей степени ее исполнителями оказываются представители респектабельного среднего класса – более того, его не склонной к буйству и благовоспитанной части[39]. Терроризм с бомбой – это, если можно так выразиться, насилие безропотных.

Ниши насилия в конфронтационном пространстве внимания

Обращение к любым видам насилия демонстрирует, что в каждом из них присутствует небольшое количество людей, которые совершают основную часть насилия. Этот момент можно представить в виде совокупности отдельных процессов. К элите насилия относятся лица, овладевшие приемами совершения насилия в определенных разновидностях ситуаций. Выше уже было показано, что успех насилия связан скорее со стилем обращения с другими людьми в ходе конфронтации, нежели с умением обращаться с оружием как таковым, а прежде всего – с умением использовать собственные эмоции и извлекать преимущества из эмоций других людей, как собственных сторонников, так и жертв. Что же мешает каждому научиться этим приемам и оказаться в рядах элиты насилия? Именно такой подход исповедуют психологи, занимающиеся боевыми действиями [Grossman 2004], а кроме того, в этом заключается цель военных и полицейских инструкторов – превратить в бойцов тех, кто ими не является. Исходя из данной логики, тот же самый подход окажется применимым и к любой другой разновидности насилия: если соответствующие методы станут достаточно известными, то можно предположить, что любой желающий сможет стать киллером, террористом и т. д.

Моя точка зрения заключается в том, что это невозможно. Указанные техники взаимодействия, несомненно, существуют, плюс их можно понять, обучиться им и овладеть ими. При этом они не являются просто врожденными склонностями: от исходной генетически обусловленной способности к гневу или агрессии еще далеко до умелого совершения насилия, особенно если учесть тот широкий спектр специализированных разновидностей насильственного взаимодействия, который был рассмотрен в этой книге. Однако наличие количественного предела лиц, активно совершающих насилие, а особенно тех, кто делает это грамотно, представляет собой настолько широко распространенный в различных типах ситуаций феномен, что с неизбежностью напрашивается следующий вывод: здесь мы имеем дело с некой особенностью самой структуры взаимодействия, а не с той или иной индивидуальной характеристикой. Задача социолога в данном случае заключается в том, чтобы перевернуть гештальт: тот, казалось бы, загадочный факт, что некоторые лица обладают техниками взаимодействия, которые отсутствуют у других, можно рассматривать как способ функционирования социального взаимодействия. Речь идет о процессе, благодаря которому для большинства участие в насильственных действиях оказывается ограниченным, – и этот же процесс порождает насилие, совершаемое немногими. Групповое эмоциональное возбуждение в конфронтационной ситуации перетекает от одних участников группы к другим. Коллективное бурление взаимной вовлеченности имеет дифференцированный характер, включая множество эмоциональных качеств и степеней интенсивности: одни ведут себя относительно пассивно, испытывая большее напряжение и страх, больше полагаясь на других участников группы, которые задают общий настрой и предпринимают какие-либо действия; другие больше «прокачиваются» инициативой, уверенностью и энтузиазмом. Однако последних относительно немного, поскольку именно они извлекают выгоду из того механизма фокусировки, благодаря которому в них воплощается эмоциональная сила группы.

Все сказанное не является метафорой: то, о чем идет речь в этой книге, можно наблюдать непосредственно, если пристально изучить микроинтеракционные особенности насильственных взаимодействий, включая окружающих их наблюдателей.

Насилие представляет собой совершение интеракционного действия в ситуации, структурированной эмоциями. Наиболее распространенной эмоцией в ситуациях, где присутствует угроза насилия, является конфронтационная напряженность/страх. На протяжении всей этой книги мы могли убедиться, что совершать насилие трудно, а не просто. Какими бы ни были фоновые условия – наличие соответствующих мотивов, обид, порывов чувств, материальных стимулов или культурных идеалов, – большинство ситуаций, в которых может произойти насилие, заканчиваются ничем: бахвальство, угрозы и конфронтация – все это есть, но чаще всего участники противостояния идут на попятную, сопровождая это символическими жестами или в крайнем случае прибегая к кратковременному, беспорядочному и неумелому насилию. Чтобы насилие случилось, в конкретной ситуации хотя бы для некоторых ее участников должна представиться возможность обойти конфронтационную напряженность/страх.

Подобные обходные траектории пути можно разделить на два основных типа: «горячее» – эмоциональное – насилие и «холодное» – техничное – насилие. Первая разновидность насилия обычно возникает из потока эмоций какого-либо скопления людей, чье внимание стало резко сфокусированным – в этом качестве могут выступать спутники, зрители или противники. Наиболее типичной горячей эмоцией является гнев, однако имеются и другие разновидности эмоций и их сочетания – в частности, может происходить нагнетание напряженности и страха, внезапно переходящее в наступательную панику, либо могут присутствовать восторженные и бьющие ключом эмоции наподобие тех, что встречаются во время разгула, развлечений и спортивных соревнований. Все эти ситуации относятся к горячим, высоким уровням адреналинового возбуждения, которые прокручиваются через скопление человеческих тел. Стоит повторить, что для успешного совершения насилия недостаточно одного лишь присутствия горячих эмоций – эти эмоции еще должны приобрести такую конфигурацию в пределах группы, чтобы можно было преодолеть конфронтационную напряженность/страх.

К другой категории относятся разновидности «холодного» техничного насилия. Здесь лица, активно совершающие насилие, применяют приемы, позволяющие им управлять собственными эмоциями и извлекать преимущества из эмоциональных слабостей своих оппонентов. Но не стоит забывать, что данные категории представляют собой идеальные типы, поэтому в конкретных видах насилия можно обнаружить различные сочетания «горячих» и «холодных» техник.

Стоящая перед нами проблема заключается в том, чтобы объяснить, почему насилие ограничивается небольшим числом активных исполнителей и умелых элит – сначала дадим ответ на этот вопрос применительно к «горячему» насилию, а затем для его «холодной», техничной разновидности. В первом случае все просто. Насилие, совершаемое группами, охваченными горячими эмоциями, представляет собой масштабный ритуал взаимодействия, в котором происходит эмоциональное объединение сборища людей благодаря сосредоточенности на отдельно взятой конфронтации – именно этот момент обеспечивает ощущения возбужденности и солидарности, которые заряжают энергией небольшой сегмент тех, кто готов вступить в схватку. Переход к насилию происходит легче всего, когда сама толпа ни с кем не сражается, а выступает лишь в роли оказывающего поддержку зрителя, как в случае спортивных состязаний либо в ситуациях, где публика что-либо празднует или отмечает, относясь к дракам как к развлечению. Точно так же обстоит дело с постановочными поединками между представителями героической элиты. Особенность здесь, как и во многих разновидностях дуэлей, заключается в том, что сами бойцы могут не испытывать горячих эмоций, однако их заставляют ввязаться в бой эмоциональное давление толпы и чувство гордости за то, что им удастся сохранить свой статус. В таких случаях организация публики, окружающей бойцов, обычно принимает форму сплошного кольца зрителей, которые помогают участникам поединка преодолеть конфронтационную напряженность/страх – поток эмоциональной поддержки направлен внутрь, в направлении нескольких человек, находящихся в центре этого круга.

Проблема преодоления конфронтационной напряженности/страха усложняется, когда большая группа сама становится участником насилия, – даже если это лишь номинальное участие, когда такая группа не предпринимает ничего особенного, но все же занимает конфронтационную позицию по отношению к реальному противнику, который может вступить с ней в схватку. Иногда у толпы возникает легкая благоприятная возможность перейти к насилию. Например, так происходит в ситуациях, когда появляется зона, где отсутствуют представители властей и толпа может приступить к беспорядкам, направленным против статичных материальных эмблем противника, скажем, занимаясь мародерством и устраивая поджоги. Рассматривая подобные случаи, мы отмечали, что и здесь в толпе происходит стратификация, включающая предводителей мародерства, уже существующие банды или скопления людей, к которым постепенно, по мере развития событий, присоединяется более широкая самодеятельная масса желающих в них поучаствовать, привлеченных эмоциональной атмосферой происходящего, – однако даже эта группа охватывает лишь 10–15% публики, способной принять в нем участие. Аналогичным образом происходят и ритуалы празднования победы, совершаемые над телом мертвого противника. В таких ситуациях исключена реальная конфронтация, но желающих поучаствовать в осквернении тел набирается немного, хотя даже здесь обнаруживается микроскопическая верхняя часть группы, которая берет на себя роль демонстративных экстремистов, наподобие людей, взбиравшихся на фермы моста в Фаллудже, чтобы ударить подошвой ботинка по свисающим с них телам. Неравномерное воодушевление характерно даже для толпы, настроенной на активные действия: в массе своей они ограничиваются жестикуляцией.

Самой распространенной формой совместного участия является переход всей группы в наступательную панику. В данном случае энергия, исходящая от напряженности/страха перед противостоянием или погоней, внезапно высвобождается, когда группа обнаруживает, что перед ней находится слабый противник, отказавшийся от конфронтации. Все это можно наблюдать в кульминационные моменты сражений, в погонях с участием полиции и в типичных паттернах межэтнического/межконфессионального насилия. Чрезвычайно энергичные групповые действия в подобных случаях связаны с тем, что в качестве источника возбуждения задействуются конфронтационная напряженность/страх – вызвать эти эмоции легко, в отличие от гнева перед лицом реального противника. Эту траекторию можно назвать наиболее естественным способом совладать с насильственной конфронтацией. Когда фаза конфликта, сопровождаемая напряженностью/страхом, становится интенсивной, сохраняя затяжной характер, происходит эмоциональное сплочение группы, пока между ее участниками поддерживается плотная социальная организация, – в противном случае группа распадается на части, движущиеся в разных направлениях. Если сопротивление противника внезапно рушится, эмоционально заряженная и сплоченная группа переходит в неконтролируемую атаку, сопровождаемую неистовым навалом и чрезмерной жестокостью.

Может показаться, что наступательная паника представляет собой исключение из общей модели, в которой присутствует небольшое число лиц, активно совершающих насилие, и еще меньше людей, которые делают это грамотно в смысле успешного уничтожения противника. Достаточно подробные свидетельства, позволяющие выяснить, насколько масштабным является участие в насилии в ситуациях наступательной паники, отсутствуют. В погонях с участием полиции, подробности которых запротоколированы, акты наступательной паники совершает небольшая часть полицейских – она редко превышает 20% присутствующих на месте сотрудников, за исключением очень маленьких групп, – причем они действуют как бы от имени более масштабной группы. Меньше подробностей имеется для случаев наступательной паники во время боевых действий: очевидно, что в таких ситуациях вперед бросаются все солдаты, так что в убийстве падающего с ног или прижимающегося к земле противника (как в битве при Азенкуре) или в поджоге хижин мирного населения (как во время войны во Вьетнаме) могут участвовать многие. Однако остается неясным, какое количество участников подобных ситуаций действительно занимаются убийствами и поджогами, а сколько просто мечутся вокруг, хотя и, возможно, создают дополнительную эмоциональную поддержку происходящему истошными криками. Аналогичным образом обстоит дело с массовыми убийствами на этнической почве, когда участники беспорядков врываются к деморализованным жертвам. Горячие неистовые эмоции активных участников насилия, по-видимому, находят широкую поддержку в остальной части группы, но те, кто действительно врывается в дома и убивает, и те, кто участвует в ритуальных разрушениях, возможно, являются разными людьми, тогда как другие могут просто выражать поддержку сотрясанием воздуха[40].

Если «горячее» насилие совершается толпой, действующей в порядке одного большого и сфокусированного ритуала взаимодействия, то «холодное» техничное насилие представляет собой совокупность практик, которые, на первый взгляд, кажутся индивидуальными. Вот их краткий список: 1) сохранение хладнокровия на фоне разгоряченных эмоций других людей: требуется находиться «в зоне», пока противники оказываются на «гололеде сражения»; 2) самопоглощенная сосредоточенность на технических характеристиках оружия и собственных действиях (например, у снайперов); 3) приемы эмоционального манипулирования самим собой (например, вызвать у себя гнев, вспомнив былые обиды); 4) манипулирование эмоциями жертв; 5) конспиративные, минимизирующие конфронтацию тактики; 6) приемы поиска жертв наподобие практикуемых уличными гоп-стопщиками и вооруженными грабителями, а в более экстремальных формах – серийными убийцами и серийными насильниками; 7) методы подготовки жертв, включая установление длительных отношений между обидчиками и их жертвами, а также те формы домашнего насилия, которые выше получили наименование режимов устрашающих мучений. В сумме все это дает целый ворох приемов, определяющих компетентность хладнокровных и техничных специалистов в области насилия. В совокупности к ним относится одна теоретическая загадка: почему на любой арене конфликта лица, практикующие эти техники, всегда составляют лишь небольшую долю среди тех участников столкновения, которые номинально совершают насильственные действия?

Для «горячих» неистовых форм насилия ответ на этот вопрос уже получен: элита насилия обычно зависит от эмоциональной поддержки группы и сужающегося фокуса эмоционального внимания, поскольку в пределах группы энергия насилия распределяется лишь среди нескольких человек. Однако в случае с «холодными» техниками можно задаться вопросом о том, почему им не могут обучиться все. Например, людей можно обучать использованию дыхательных техник, позволяющих поддерживать уровень адреналина в среднем диапазоне, и довести до совершенства навык стрельбы в ответ на опасность, чтобы во время конфронтации он срабатывал на автомате [Grossman 2004]. Кроме того, людей можно научить абстрагироваться от того, что мишень является человеком, сосредотачиваясь, например, на точном прицеливании, сводить момент совершения насилия до нескольких мгновений, минимизируя конфронтацию, или упражняться в приемах управления эмоциями на себе и своих жертвах. В качестве мысленного эксперимента можно представить курсы психологии в университетах или многомесячные коммерческие тренинги, на которых вместо управления гневом или умения трогательно выражать эмоции изучаются и отрабатываются приемы, позволяющие стать превосходным гангстером, вооруженным грабителем, убийцей, умеющим минимизировать конфронтацию благодаря скрытности, жертвой и т. д. Этот мысленный эксперимент заставляет задаться вопросом о том, существует ли верхний предел того, сколько именно индивидов могут стать специалистами в области насилия[41].

Моя точка зрения заключается в том, что для таких показателей существует свой верхний предел. Даже если бы возможность обучиться подобным техникам имелась у большего количества людей, диапазон колебаний оставался бы в пределах нормы – для любой номинально насильственной группы верхняя доля тех, кто станет совершать насилие грамотно, по-прежнему составляла бы 10% или еще меньше. Для начала приведем одну теоретическую аналогию, а затем представим механизмы того, как это работает. Аналогия взята из мира интеллектуалов. На протяжении всей мировой истории количество выдающихся философов в пределах любого поколения, в котором совершаются любые интеллектуальные действия, приобретающие значение для исторической памяти, почти всегда составляет от трех до шести [Коллинз 2002]. Распределение ниш в пространстве внимания, которое формирует интеллектуальное сообщество, происходит именно в соответствии с этим «законом малых чисел». Если интеллектуалов, претендующих на создание новых важных направлений философии, слишком много, некоторым из них не удается занять свою нишу – они привлекают немного последователей, и историческая память о них угасает.

Как интеллектуальное, так и насильственное пространство внимания структурируется конфликтом. Суть творческой деятельности в интеллектуальном мире заключается в том, чтобы сказать нечто новое – это означает отрицание не только уже сделанного в прошлом, но и позиций соперников, которые также борются за признание. Движущей силой творческой деятельности выступает конфликт – она происходит одновременно в разных частях поля и, вовсе являясь единичным изолированным восстанием против прошлого, заключается в конкурирующих новых формулировках господствующих концепций знания. Наиболее креативные интеллектуалы заняты не решением, а поиском загадок – они выдвигают вопросы, достойные дискуссии. Звездные интеллектуалы, подобно представителям элиты насилия, зарабатывают свою репутацию, пробуждая беспокойство. Вместо того чтобы отступать от неприятностей, как это делает большинство людей при насильственных конфронтациях, они стремятся к ним – то же самое демонстрируют случаи профессиональных преступников и футбольных хулиганов, а также летчиков-асов и полицейских-ковбоев.

Энергию творческой деятельности придает пространство внимания, причем в данном случае речь идет о стратификации эмоциональной энергии, а не просто об обладании превосходным культурным капиталом. В рамках интеллектуальных сетей выдающиеся мыслители какого-то одного поколения, как правило, выращивают будущих выдающихся представителей следующего поколения. Однако у звездных учителей имеется много учеников, и те, кто в дальнейшем проявят себя в качестве наиболее креативных фигур, первоначально не отличаются от многих других представителей своего окружения в части культурного капитала, который они получили от своих учителей и наставников. Между тем кое-кто использует этот унаследованный культурный капитал более агрессивно, чем другие. Именно они становятся фигурами, которых в работе «Социология философий» [Коллинз 2002] я назвал «энергетическими звездами» – такой тип личности (personality pattern) возникает, когда те, кто уже занял в поле некую нишу, которую можно успешно эксплуатировать, одержимо погружаются в свою работу и выдают огромные объемы публикаций, зачастую значительно превосходящие тот сегмент, благодаря которому они прославились. Субъективно эти интеллектуальные лидеры более самодостаточны, они способны на более продолжительную работу в изоляции от своих компаньонов, будучи поглощены своими трудами. Однако они никоим образом не изолированы от своего сообщества. Их карьеры начинаются в ядре сетей социальных взаимосвязей, уже сформированных субъектами высокой компетентности, а соперники, с которыми ведется борьба, относятся к наиболее компетентным в своем поколении. Интеллектуальные лидеры осознают свои позиции в более масштабном пространстве внимания аудитории, которая их слушает и читает их работы.

От своих предшественников творческие интеллектуалы получают не только культурный багаж, но и инструментарий приемов мышления, формулирования эффективных аргументов против оппонентов и понимания возможностей того, в какой момент могут быть созданы новая теория или новый интеллектуальный стиль. Протеже перенимают у наставников их приемы, позволяющие выигрывать сражения в борьбе за контроль над пространством внимания, даже если они применяют эти приемы в новых ситуациях и вырабатывают новые техники, выходящие за рамки старых. Творческие интеллектуалы пропустили через себя ощущение окружающего их интеллектуального мира и существующих в нем направлений лояльности и конфликтов; они способны мыслить быстрее, чем их конкуренты, и складывать такие комбинации идей, которые окажутся привлекательными для аудитории. Такое, на первый взгляд, интуитивное понимание поля проистекает из глубокого усвоения идей и приемов мышления, которые являются признаком принадлежности к различным интеллектуальным фракциям. В мышлении творческих интеллектуалов отсутствуют натужность и неловкость, поскольку сам процесс их мышления содержит осознание той социальной позиции, которую они занимают по отношению к другим фигурам в интеллектуальном поле. Вместо того чтобы спорить с другими лицами или абстрактными идеями, они спорят и с теми и с другими одновременно; их мышление заключается в том, чтобы создавать интеллектуальные коалиции, одновременно принимая решения, в какие интеллектуальные баталии вступать, а в какие нет. Далее эти коалиции и линии фронта уверенно превращаются в непрерывно присутствующие центры, к которым прикован интерес интеллектуального сообщества. Творческая элита обладает автоматическим, заученным наизусть ощущением позиций в собственном поле в отношении как сторонников, так и соперников.

Представители элиты насилия также имеют одну и ту же отправную точку, как и многие другие люди, обладающие одинаковым культурным бэкграундом или окружением. Вместо того, чтобы видеть в происхождении элиты насилия залог неспособности сделать карьеру в соответствии с магистральными ценностями среднего класса, его можно рассматривать в качестве культурного капитала, который благоприятствует успешной карьере, связанной с насилием и криминалом. Однако в элиту насилия попадают не только выходцы из бедных слоев общества, неблагополучных районов, распавшихся семей и т. д. Поскольку при обращении к тем, кто становится элитой насилия, слишком часто делается выборка по зависимой переменной, это не позволяет заметить, сколь много людей такого же происхождения не смогли добиться успеха в насилии. Подобно тому как выдающиеся интеллектуалы начинали свой путь в пределах сетей, которые обеспечивают им высокий культурный капитал, «звезды» насилия начинали в сетях, позволивших им усвоить высокий уровень культуры насилия. Поэтому вопрос заключается в том, почему некоторые из делающих первый шаг с подобным культурным наследием выигрывают у других и становятся элитой, ведь они не просто перенимают насилие, а еще и должны превзойти других, находящихся в аналогичном положении[42].

Второй момент рассматриваемой аналогии заключается в том, что и элите насилия также требуется эмоциональная энергия наращивания своего культурного капитала, а не пассивного его принятия. Например, биографии киллеров демонстрируют процесс накопления этой эмоциональной энергии[43] еще в те времена, когда они начинают прокладывать свой путь в преступном мире в подростковом возрасте. Они одерживают победы над конкурентами, угрожающими оттяпать у них кусочек криминального бизнеса, пусть в этот момент он и невелик, – один из будущих киллеров, как мы помним, взялся за бейсбольную биту, чтобы дать отпор желавшим встрять в его занятие подпольным букмекерством, а другой энергично наращивал мускулатуру, перетаскивая неподъемные коробки, когда работал доставщиком [Fisher 2002; Mustain, Capeci 1993: 30]. Хотя в определенном смысле эта элита насилия криминального мира отличается леностью, ведь ее представители стремятся к успеху коротким путем и презирают рутину обычных профессий, для этой группы все же характерно чрезвычайное трудолюбие. Человек, ведущий криминальный бизнес, должен ежедневно совершать определенные повторяющиеся процедуры: собирать причитающиеся ему деньги, выяснять, кто может его обмануть, заглядывать ненадолго в те или иные места, чтобы другие были уверены в его присутствии поблизости, а при необходимости применять угрозы или силу. Даже в свободное от своих трудов время, которое эти люди проводят в разгуле или азартных играх, они в некотором смысле находятся на посту, поскольку должны быть где-то рядом, чтобы держать руку на пульсе. Поддержание репутации – это работа, отнимающая все время[44]. Таким образом, даже если здесь и присутствует идеология в духе «работа – это для лохов», в кругу «продуманных парней» и подобных им лиц именно более ленивые проигрывают энергичным и целеустремленным. Вместо того чтобы рассматривать все это в качестве индивидуальных характеристик, необходимо осмыслить общую модель, заключающуюся в социальном распределении эмоциональной энергии.

То же самое можно утверждать и о других сферах насилия. Представители криминального мира, вероятно, с наибольшей охотой готовы перегрызть друг другу глотки; но признаки той же самой модели для элиты насилия присутствуют среди военных, летчиков, полицейских и других ее представителей. Например, пилоты-асы ненавидят кабинетную работу – в их биографиях полно случаев, когда они, вопреки приказу, пробирались на взлетное поле, чтобы подняться в воздух. Те, кто с наибольшим успехом совершает какой-либо особый вид насилия, заодно всегда оказывается наиболее энергичным и преданным делу.

Третьим сходством с интеллектуальными «звездами» является характерный для элиты насилия повышенный уровень самодостаточности, умения руководить собой и готовности к длительным промежуткам изоляции. Этот момент отчетливо заметен на примере киллеров, которые часами выслеживают своих жертв, следят за их перемещениями и ждут удачного стечения обстоятельств. Военные снайперы par excellence [в особенности, фр.] являют собой образцы спокойного терпения в мире насилия. Взломщики и вооруженные грабители часто действуют в одиночку, причем самые опытные из них ходили на дело сотни раз; отсутствие напарников не доставляет им беспокойства, а определенно придает ощущение комфорта и даже служит источником силы. Это не означает, что элита насилия все время пребывает в изоляции – ее представители могут также включаться в ситуации, где разворачивается обычное насилие, и постоянно давать знать о своем присутствии равным по статусу. Но и здесь обнаруживается аналогия с интеллектуалами, которые могут проводить долгие часы в одиночестве писательских трудов, но при этом поддерживать контакты с собственной профессиональной сетью. Элита насилия, лучше всего владеющая его «холодными» приемами, обладает самой высокой самомотивацией в изоляции, тогда как для менее компетентной прослойки лиц, которые совершают активное «горячее» насилие в составе той или иной группы, в гораздо меньшей степени свойственно это умение полагаться только на себя.

Четвертым пунктом аналогии выступает сетевая модель. Выдающиеся интеллектуалы появляются из сетей, которые уже функционировали, и реорганизуют их для нового цикла действия в настоящий момент. Для интеллектуалов эта зависимость от сети имеет как вертикальное, так и горизонтальное измерение: у «звезд» из нового поколения, как правило, имеются учителя и наставники из числа творческих «звезд» предшествующего поколения, а новые «звезды» обычно зажигаются в скоплениях интеллектуалов, которые энергично принимаются за совместное движение в новом направлении[45].

Приведем лишь один пример. В уличных бандах, судя по всему, постоянно встречаются скопления молодых людей, делающих совместную карьеру на этом поприще, причем они образуют более серьезные преступные «бригады», в отличие от тех, кто присутствует в бандах лишь ради получения защиты или чувства азарта. Эти молодые люди переходят на более высокий уровень, отбывая срок в тюрьме – месте, где происходит проверка и отсев юных бунтарей на предмет того, действительно ли они умеют совершать насилие и привержены ему. Этот процесс реализуется при помощи поединков, благодаря которым в тюрьме устанавливается неформальный порядок с возникновением различных клик на вершине локальной иерархии насилия, а затем эти клики затем переходят к более серьезному – более умелому – насилию, когда их представители выходят на свободу. То, как благодаря сетевым связям в тюрьме происходит сцепление подобных коллективов, описывал Тони Грек, которого во время его первого срока заключения в возрасте двадцати лет приняли в крутую ирландскую тюремную банду, поскольку он был знаком с ирландскими гангстерами из нью-йоркского Вест-Сайда. В этом описании тюремная «классовая система» состоит из «„хороших парней“, которые не крысятничали и могли постоять за себя в драке, и „плохих парней“, которые не совершали насилия и ни с кем не водились. Хорошие парни могли безнаказанно избивать плохих и „доить“ их» [Hoffman, Headley 1992: 45]. На тот момент своей биографии Тони был наркодилером и подручным гангстеров, а вскоре после освобождения из тюрьмы он совершил свое первое наемное убийство – его жертвой стал сутенер, заказанный проституткой, которой Тони продавал героин. А поскольку она находилась под протекцией лидера одного из мафиозных кланов, о Тони стало известно в семье Дженовезе, он получил новые заказы, которые успешно выполнил, что и положило начало его карьере. Янковски приводит аналогичное описание латиноамериканских и чернокожих тюремных банд, которые поддерживают и укрепляют соответствующую идентичность людей в тюрьме [Jankowski 1991]. К этому необходимо добавить процесс отсеивания, в результате которого одни лица тяготеют к вершине сети, а другие оказываются на периферии из‑за того, что обладают меньшими умениями или менее настроены на участие в поединках.

То же самое касается и вновь возникающих сетей. Участие в коммерческих аспектах преступной деятельности дает хорошую возможность для знакомства с людьми, которые помогают тому или иному лицу выйти на более высокий уровень совершения насилия. Например, угон автомобилей представляет собой нетяжкое и, как правило, ненасильственное преступление, но когда промышляющий этим ремеслом человек занимается им регулярно и многократно, благодаря связям с «авторазборками», где продают запчасти с краденых машин, угонщик может познакомиться с вооруженными преступниками, а те, в свою очередь, могут иметь знакомства в мафиозной среде, в результате чего они сформируют «бригаду» заказных убийц [Mustain, Capeci 1993]. В подобном рассуждении появляется множество эмпирических и теоретических проблем, ведь дело здесь не только в установлении сетевых контактов, но и в их отсеивании – лишь немногие из тех, кто связан с криминальными автомастерскими, в дальнейшем присоединятся к «бригаде» киллеров. Способы теоретического осмысления этого процесса отсеивания представляют собой ключевую проблему для социологии сетей насилия.

Специалисты в какой-то одной разновидности насильственных конфронтаций не обязательно проявят себя хорошо в других. Это связано с тем, что приемы совершения насилия относятся к специализированным нишам. Невозможно перенести весь инструментарий одной ниши в другую лишь на основании того, что вы владеете соответствующей техникой, ведь это заодно означало бы перенести те же самые выстроенные отношения претензий на территорию, которые существовали в вашем прежнем поле. Например, у некоторых наемных убийц имелся опыт участия в боевых действиях, однако на фронте они предпочитали не рисковать [Fisher 2002: 12], причем мафиозные бойцы пренебрежительно отзывались о ветеранах боевых действий, явно ощущая, что все дело здесь в их ином отношении к насилию [Mustain, Capeci 1993: 22]. Тони Грек и Джоуи Галло имели печально известную репутацию крутых боевиков и киллеров, но когда в тюрьмах, где они сидели, начинались беспорядки, ни тот ни другой не были замечены в первых рядах бойцов, готовых к насилию. В разгар этих бунтов оба действовали хладнокровно: Тони вступил в переговоры с охранниками, а Джоуи спас захваченного заключенными охранника и передал его начальству, пытаясь выслужиться ради собственного освобождения [Hoffman, Headley 1992: 150–156]. Иронизировать по поводу очевидной трусости обоих киллеров в данных ситуациях означало бы навязывать им несвойственные для них ценности – и Тони, и Джоуи оставались сами по себе, извлекая собственную выгоду из накаленной обстановки, что, собственно, и позволило им сделать карьеру в их ремесле.

В интеллектуальном мире сетевые структуры склонны воспроизводить закономерность небольшого количества «звезд». Так происходит в силу двух причин: потому, что в центре действия образуется лишь несколько линий преемственности и скоплений фигур, а также потому, что лица, находящиеся в центре, лишают энергии и не допускают туда других конкурентов. Аналогичным образом сетевые паттерны, сосредоточенные вокруг элиты насилия, будут способствовать формированию закона малых чисел для каждого типа насилия.

Теперь можно обратиться к микромеханизмам, при помощи которых небольшое число индивидов превращается в элиту, тогда как прочие, начинающие с похожими амбициями и возможностями, остаются на обочине. Творческая элита накапливает эмоциональную энергию, специфическую для определенного направления интеллектуального поля – философии, математики, социологии, изобразительного искусства и т. д., – в любых сферах, конституирующих себя в качестве самоограждающегося пространства внимания. Внутри этого пространства идет конкуренция за небольшое количество ниш – позиций, которые могут принести признание. В общем виде эмоциональная энергия представляет собой ощущение энтузиазма, уверенности и инициативы; если обратиться к интеллектуалам, оперирующим абстрактными понятиями, то они работают с идеями, которые ощущаются успешными – и имеют возможность стать великими идеями. Они получают удовольствие от использования своих интеллектуальных приемов, которые вновь наполняют их энергией, поскольку эти приемы являются одной из составляющих положения интеллектуалов в собственном поле; используя свой инструментарий приемов, они воплощают собственное ощущение взаимодействия с той аудиторией, которую они пропустили через себя. Используя терминологию модели мышления, описанной в моей предшествующей работе (см.: [Collins 2004: ch. 5]), можно утверждать, что эти интеллектуалы вовлечены во внутренние ритуалы взаимодействия, в витки эмоционального самововлечения, которые наделяют их как уверенностью в том, что они делают, так и ощущением собственной идентичности в поле их конкурентов и сторонников.

Как установил Дэниел Чемблисс [Chambliss 1989] на материале соревнований по плаванию, победителями в них становятся спортсмены, овладевшие мельчайшими приемами, которые, по их мнению, дают им преимущество перед конкурентами – в данном случае возникает положительная обратная связь, поскольку пловцы отождествляют себя с этими приемами и получают удовольствие от их применения на практике. Их сконцентрированность на практике не только совершенствует их навыки – само упражнение в этих навыках помещает пловцов в особое социальное пространство, превращая их в элиту по отношению к остальному полю, даже если чисто внешне они тренируются самостоятельно, а соперники лишь подразумеваются. Те, кто практикует подобные приемы, оказываются в некоем коконе самоуверенности, который Чемблисс называет «рутиной превосходства» – хладнокровным отношением к делу, которое мистифицируют соперники такого спортсмена, делая себе же хуже. Небольшие предельные отличия в демонстрируемых результатах увеличиваются по мере того, как победители приобретают все больше энергии, а проигравшие, напротив, ее последовательно теряют. В качестве аналогичного примера можно обратиться к некоторым полицейским, которые истово тренируются в стрельбе в тире, постоянно напоминая себе о ситуациях, в которых они могут вступить в перестрелку на грани жизни и смерти [Klinger 2004: 37–38, 42, 85; Artwohl, Christensen 1997: 64, 150], тогда как другие их коллеги уделяют меньше внимания как тренировкам, так и конфронтации. Применительно к другим разновидностям насилия о подобных моментах известно меньше, хотя можно вспомнить похожий пример из военной сферы. Некоторые солдаты с охотой участвуют в учебных стрельбах и ищут возможность применить полученные навыки на практике, тогда как другие избавляются от них – кто-то раньше, а кто-то позже, в зависимости от того, как сложится последовательность их столкновений как с противником, так и с однополчанами, сильнее или слабее преданными своему делу, чем они сами. Точно так же для того, чтобы стать отъявленным уличным бойцом в городском гетто или вооруженным грабителем, недостаточно просто находиться в среде, где происходит насилие. Некоторые лица, делающие первые шаги на этой сцене, оттачивают свои навыки насилия при любой удобной возможности, тогда как другие довольствуются случайными символическими стычками, которых вполне достаточно для поддержания собственной репутации. Грабители и взломщики, совершающие преступления с высокой частотой (например, чаще, чем раз в день), всегда держат руку на пульсе и совершенствуют свои навыки, а те, кто не слишком преуспел в кражах или грабежах, идут на риск реже и могут быстрее забросить это дело. Феномен, который Элайджа Андерсон называет уличным кодексом, для одних оказывается искусным перформансом, а для других просто запудриванием мозгов – декорированием витрины. «Выходят на улицу» ради промысла именно первые – их личность и энергия поглощены их перформансом, поскольку как раз в этом они преуспели больше всего.

Эмоциональная энергия интеллектуальной элиты постоянно восстанавливается в виде восходящей спирали. То обстоятельство, что одни ее представители более энергичны, чем остальные, позволяет им раньше других занимать передовые позиции; они получают больше признания, что, в свою очередь, подпитывает их представление о себе в собственных глазах, уверенность в себе и обеспечивает приток энергии для продолжения работы. Те же самые положительные циклы обратной связи, как правило, возникают и в материальной стороне интеллектуального поля – имеется в виду более легкий доступ к публикациям, исследовательскому оборудованию, деньгам и рабочим местам, позволяющий уделять время интеллектуальному труду, и т. д.

Те же, кто начинает отставать от энергичных лидеров, оказываются в аналогичных циклах обратной связи, только уже направленных в отрицательную сторону. Им не удается добиться признания, они проявляют себя слишком поздно и разочаровываются в своих ожиданиях. Исчезает и материальная поддержка: некоторые потенциальные интеллектуалы обнаруживают, что не могут зарабатывать на жизнь своим призванием, точно так же как некоторые потенциальные преступники обнаруживают, что их криминальный образ жизни приносит слишком мало дохода. По мере того как расстояние между отстающими и лидерами ощутимо увеличивается в репутационном поле, те, кто притязает на место в элите, оказываются перед выбором: продолжать стремиться к признанию в качестве лидера, будучи при этом отодвинутым на обочину, – или же отказаться от претензий на выдающееся положение и смириться с ролью сторонника чьей-то позиции. Кое-кто полностью теряет свои энтузиазм и идентичность и выбывает из игры. Эта модель интеллектуального мира объясняет, почему места на командных высотах ограничены небольшим количеством позиций и в сфере насилия, – это ограничение связано с одновременными процессами, которые происходят внутри восходящей элиты и в группе логично терпящих крах лиц, находящихся за ее пределами.

В данном случае перед нами процесс не только восхождения (emergence), но и нисхождения (submergence) – для лиц, занимающих разные позиции в одном и том же пространстве внимания, два эти процесса взаимно дополняют друг друга. То же самое можно утверждать и о восхождении элиты насилия и нисхождении тех, кто пытается попасть в ее ряды, но терпит неудачу. Дело не просто в том, что элита обучилась определенным разновидностям высокоэффективных приемов – это обучение происходило в гуще конкуренции с другими претендентами. Энтузиазм, с которым элита использует свои приемы и участвует в практиках, которые поддерживают ее положение, обусловлен признанием, которое элита получает от окружающего ее сообщества.

Признание со стороны более масштабного сообщества наподобие оваций, которые получает какой-нибудь знаменитый интеллектуал, имеет свои аналоги и в таких сообществах, как мир организованной преступности, где небольшая группа пользуется уважением за принадлежность к числу киллеров, хотя свою долю славы получают и другие лица, не отличающиеся такой же «крутизной». Громадное институционализированное признание присутствует и в различных сферах в пределах правового поля – например, среди военных им пользуются асы-истребители, а спорт, конечно же, организуется вокруг того, что подобные соотносительные статусы становятся достоянием публики. Во всех этих сферах те, кто находится на вершине, заряжены энергией (и получают гораздо больше субъективного ощущения высокостатусной идентичности от концентрации на своих приемах), тогда как те, кому не удается ворваться в пространство внимания после того или иного периода попыток, оказываются деморализованными, а их исполнительское мастерство ухудшается[46].

То же самое касается признания, которое приходит от ближайшей группы поддержки. Скопления полицейских из спецподразделений или их противников, которые стремятся в дело в первых рядах, могут первоначально состоять исключительно из тех, кто энергично настроен на конфронтацию. Тем не менее в любом конкретном столкновении определенное небольшое количество этих людей будут действовать на острие атаки и брать основное действие на себя. Обе стороны приобретают еще большую подготовку к действию, тогда как остальные ограничиваются привычкой полагаться на них. Точно так же происходит в военных сражениях: солдаты, исходно имеющие боевой настрой, в дальнейшем обнаруживают, что получают эмоциональное удовлетворение, когда за ними следуют другие. Применительно к криминальным группам для анализа подобного сюжета не хватает надежных детальных свидетельств, но похоже, что в мире уличных банд чаще всего участвуют в столкновениях именно те, кто стремится быть туда принятым и продвинуться в их иерархии престижа [Jankowsky 1991]. Зарекомендовав себя, многие участники банд затем опираются на свою репутацию. Верхние пределы закона малых чисел дают о себе знать, когда происходит отсев даже среди тех, кто изначально ориентировал свою карьерную траекторию и идеализированные представления о себе на модель элиты насилия.

Когда эмоциональная энергия и инструментарий приемов элиты насилия подвергаются испытаниям, происходит не только их накопление, но и износ. В любой насильственной конфронтации присутствуют победитель и проигравший – либо противостояние заканчивается с ничейным результатом. Единственной из этих трех альтернатив, которая безусловно оказывает поддержку восходящей спирали эмоциональной энергии того, кто входит в элиту насилия, оказывается победа. Может показаться, что как только вы овладели приемами хладнокровного насилия, они станут принадлежать вам как личная собственность. Между тем существуют свидетельства, что дело обстоит не так. Например, известен случай, когда Тони Грека, киллера с высокой репутацией в своем деле, наняли для убийства еще одного такого же специалиста. Тони застиг своего соперника врасплох, поскольку ему удалось приблизиться к нему, изменив свою внешность до неузнаваемости, а затем Тони прикинулся уличным грабителем и смог достать свое спрятанное оружие раньше. После этого Тони использует уже свой обычный прием: заставляет противника сесть в машину и ехать в место, где его можно спокойно застрелить и избавиться от тела [Hoffman, Headley 1992: 9–14]. Второй киллер, предположительно, владеющий схожими приемами, понимает, что происходит, но ничего не может с этим поделать. Затем он поддается эмоциям, попавшись на удочку тактики успокоения при помощи обмана, хотя на самом деле ни один киллер в это не поверит. Противник Тони демонстрирует непривычные для человека своей профессии проявления, пытаясь торговаться и умоляя сохранить ему жизнь, а когда контроль над эмоциями был утрачен, он даже наложил в штаны, как это происходит с многими полицейскими и солдатами, оказавшимися под обстрелом (см.: [Hoffman, Headley 1992: 9–14, а также еще один пример, р. 105–107], ср.: [Grossman 2004]). Итак, даже тот, кто стал представителем элиты благодаря приемам совершения насилия, может быть «обесточен» (de-energized) и может разучиться их выполнять.

Простые противостояния между представителями элит с ничейным исходом, вероятно, не столь сильно истощают их эмоциональную энергию и уверенность в своих приемах, но, скорее всего, и не идут им на пользу. Правдоподобная гипотеза заключается в том, что если элиты насилия не одерживают победы, они теряют свое преимущество.

В большинстве сфер насилия элита укрепляет свои позиции, нападая на более слабых жертв, – ее мастерство заключается в том, чтобы увидеть и атаковать уязвимые места противников, а не их сильные стороны. Таким образом, представители элиты насилия в целом избегают противостояния друг с другом. Это идет вразрез с мифологией наподобие «Илиады» и давней традицией воображаемых представлений о насилии. В реальном мире тотального насилия увеличение количества отдельных лиц, обладающих навыками, характерными для элиты насилия, в какой-то момент привело бы к нарастанию столкновений между представителями этой элитной группы. Приведенные в этой книге доводы и прецеденты предполагают, что такие столкновения приведут к тому, что некоторые представители этой элиты будут утрачивать свою энергию и навыки.

Спорт оказывается искусственным социальным миром именно в этом отношении. Спортивные состязания организуются в виде турнирных сеток, предполагающих отсев участников, в рамках которых самым опытным участникам придется столкнуться друг с другом. Спорт представляет собой одну из форм ограниченного насилия, когда преодолению конфронтационной напряженности способствует значительная поддержка толпы зрителей и собственной команды. В атлетических соревнованиях один на один спортсмены, обладающие навыками «хладнокровия посреди горячего неистовства» тем не менее сталкиваются с пиками и спадами формы. И сами спортсмены, и их тренеры пришли к очень высокому уровню понимания своего инструментария приемов и стали использовать спортивную психологию как в виде накопленных знаний и навыков, так и в виде чрезвычайно техничного профессионализма, однако это не устраняет подобные периоды подъемов и спадов. Тенденции в результативности, наблюдаемые с течением времени в тех видах спорта, где присутствуют нападение и защита, указывают на то, что представленный выше мысленный эксперимент, в котором допускается, что обучиться приемам наиболее компетентной элиты насилия может каждый, не приведет к сколько-нибудь радикальному увеличению потолка для закона малых чисел.

Приемы, при помощи которых интеллектуальная элита доминирует над своими соперниками, представляют собой техники, наделяющие усвоенным ощущением поля. То же самое касается и приемов того небольшого числа людей, которые успешно осуществляют хладнокровное насилие. Конкретный прием работает, потому что наделяет того, кто его использует, пониманием того, как организованы позиции на поле боя: мнение о противнике составляется не только как о личности, но и с точки зрения всех уровней противостояния: судить о том, кто ведет себя горячо, а кто хладнокровно, кто бахвалится, а кто действует серьезно, кто находится на передовой, в группе поддержки или в задних рядах, можно без необходимости размышлять об этом. Аналогичным образом техника того, кто занимает доминирующую позицию, распространяется и на четкое понимание происходящего на его собственной стороне – понимание того, кто из ее представителей силен или слаб и насколько хорошо он или она справляется со своими задачами. Например, пилоты-асы часто хвалятся, что не теряют ведомых – асы тоже понимают ценность командной работы, даже несмотря на свою звездность. В этом они напоминают звездного квотербека в американском футболе, который знает, где располагается каждый игрок по обе стороны поля.

Когда прием пропущен через себя, он применяется быстро. Представители элиты насилия не рефлексируют – им не нужно остановиться и подумать, точно так же как представителям интеллектуальной элиты не требуется остановиться и подумать о том, как именно им думать: они идут вперед и делают свой ход еще до того, как о нем подумает кто-то другой. Те, в чьем распоряжении нет инструментария микросоциологических терминов, склонны описывать такое поведение как интуитивное или естественное, хотя на деле оно приобретается в социуме. Например, мы уже видели, что летчики-истребители могли долгое время демонстрировать посредственные результаты, прежде чем врывались в «высшую лигу» асов. Одерживающий победы стрелок, будь то полицейский, дуэлянт или преступник, не просто быстрее других стреляет (или быстрее орудует мечом, как в легендах о самураях) – он еще и демонстрирует социальные навыки быстрее захватывать преимущество, принимать решения без раздумий, быстрее входить в «зону». Эта скорость всегда относительна по отношению к скорости другого участника взаимодействия; быстрота, естественность, интуитивность в адаптации к скорости насильственных действий всегда заключаются в том, чтобы действовать стремительнее соперников. Таким образом, речь идет о приеме, который всегда находится на взводе, всегда проходит проверку, – это некое качество индивида, не неизменное владение, а отношение взаимодействия. Эффект отсеивания в цепочке насильственных столкновений всегда заключается в том, что одни накапливают силы, а другие их истощают; это особый вид цепочки ритуального взаимодействия, в которой эмоциональная энергия одних развертывается в уверенности и инициативе, позволяющей двигаться быстрее, чем все остальные. Как это бывает в цепочках ритуального взаимодействия, поединок всегда выступает возможным переломным моментом: элите насилия необходимо сохранять доминирующую позицию, иначе ее приемы приходят в негодность.

Выше была предпринята попытка продемонстрировать, почему закон малых чисел применим не только к «горячему» насилию, которое, как правило, зависит от эффектов аудитории, но и к приемам «холодного» насилия, которые как будто принадлежат отдельным лицам. Объяснить, почему в первой из этих разновидностей ситуаций элитой насилия оказываются горячие головы, несложно: свою эмоциональную энергию для преодоления конфронтационной напряженности они получают благодаря поддержке остальных участников группы. Мы уже видели, как в одной из своих версий закон малых чисел действует внутри непосредственной структуры пространства конфронтационного внимания: речь идет о тех случаях, когда насилие, если оно происходит, почти всегда имеет точечный характер: одна точка – один поединок. Во время разгульных драк одно противостояние навязывает свою структуру пространству внимания, отвлекая это внимание от других конфликтов и лишая их энергии. Пока драка продолжается, публика завороженно увлечена единым фокусом внимания, а когда все заканчивается, обычно предается оживленному обсуждению случившегося, и эти рассказы на какое-то время поглощают эмоциональное внимание. В данном случае перед нами микроверсия закона малых чисел, но аналогичная модель существует и на более масштабном уровне, распределенном во времени, – речь идет о количественных подсчетах ковбоев-полицейских, которые доминируют в инцидентах с применением насилия на протяжении ряда лет, или пилотов-асов, киллеров, гиперактивных вооруженных грабителей и т. д. применительно к большинству других форм насилия.

Аналогия с выдающимися интеллектуалами демонстрирует действие закона малых чисел, который ограничивает численность элиты в течение длительного периода времени, на протяжении целого поколения. Нечто подобное происходит и с каждым поколением в любой сфере насилия[47]. Элита насилия наращивает свои хладнокровные техники в период ученичества или первых «проб пера», благодаря чему неявно или открыто вступает в конкуренцию с существующей иерархией практиков насилия, пока не наступает момент, когда она сама начинает доминировать над всеми соперниками. Почему лишь немногим удается добиться этого за отдельно взятый промежуток времени? В сущности, инструментарий элиты насилия сужается до приемов, позволяющих не поддаваться окружающему ее «гололеду битвы» и использовать в своих выгодах конфронтационную напряженность противника. Хладнокровие ее приемов заключается именно в том, что они призваны оградить от воздействия горячих эмоций схватки. Элита насилия извлекает преимущество из эмоциональных состояний своих противников, причем не только из конфронтационной напряженности и страха, из‑за которых большинство людей совершают насилие неумело, но и из яростного гнева, смелой готовности к противостоянию или бравады, которыми хладнокровный оппонент также способен манипулировать.

Этими «холодными» техниками может обладать лишь небольшая доля людей, и этот момент мы постулируем в качестве эмпирической закономерности, основанной на имеющихся на сегодняшний день данных. Этой закономерности можно дать объяснение в качестве эмоционального механизма структуры конфронтационных пространств внимания. «Холодные» техники насильственного доминирования обладают социальностью на всех своих уровнях. В рамках непосредственной конфронтации они представляют собой способ быстрого и нерефлексивного восприятия эмоциональных позиций и траекторий всех, кто находится вокруг, и манипулирования ими в своих интересах. Однако на это способны лишь немногие, поскольку успех в использовании таких приемов лишает энергии приемы менее успешных соперников. В цепочке конфронтаций, из которых складывается биография любого человека, совершающего насилие, те, кто добивается успеха, все больше отождествляются со своими приемами. Но это же обстоятельство делает их гиперчувствительными к собственным успехам и неудачам, подверженными риску быть низвергнутыми в случае неудачи – не только в том смысле, что ценой проигрыша поединка может оказаться жизнь, а еще и в том, что одна лишь неспособность доминировать или уклонение от противостояния могут обойтись утратой преимущества. Кроме того, если элита насилия действительно, как правило, находится в центре репутационных сетей, то ее собственные цепочки ритуального взаимодействия в виде поединков и их последствий в людской молве переплетаются во всем сообществе толков. Уверенность элиты в своих приемах не только наращивается за счет славы ее успехов, но и может быть уничтожена – причем не просто неудачами, а одним лишь переключением внимания сообщества на другие предметы. Восхождение какого-нибудь другого крутого парня, другого аса, другого копа, которого назначают ведущим в группе спецназа, может привести к исчезновению части того эмоционального преимущества, которое питает элиту энергией. Точно так же происходит и в среде интеллектуалов – в сообществе, которое крайне зависимо от обсуждения того, где именно совершается интеллектуальное действо и чьи именно идеи злободневны. Если эта аналогия состоятельна, то долгосрочный закон малых чисел, управляющий распределением выдающихся командных позиций в поле творчества, объясняет и то, почему даже обладатели хладнокровных приемов насилия всегда составляют незначительное меньшинство.

Глава 12