А вот Петр, который работал «на рейсе», то есть развозил прочитанные-сброшенные книги в огромных железных телегах на лифте по этажам, где их разбирали по шифрам и вновь ставили по местам, – просто умирал от смеха, слушая нас.
– Сталин убивал большевиков, чтобы совершить новый качественный скачок, перевести количество в качество, – орал он. – Мертвый коммунист – лучший коммунист!
Иногда он уходил на перерыв со своим сменщиком-фарцовщиком Кубакиным и напивался пивом, а потом выкрикивал на все хранение, что он – настоящий князь, у него дома есть серебряная шашка, которой его дед рубил красных направо и налево. Наш фарцовщик при этом глумливо улыбался, называя меня Зоей Космодемьянской, и грозил, что задавит меня где-нибудь в углу хранения между двух стеллажей; они могли ездить по рельсам туда-сюда. Вообще-то Кубакин был не злой, но презирал нас с Ленкой за то, что мы не хотели слушать Боба Дилана.
– Ваш Окуджава рядом не стоит с Диланом, он не знает ни одной ноты! Это фантом! Мы что-то вяло отвечали. Но он орал, даже если ему не возражали, а просто молчали.
Фарцовщик Кубакин был очень красив. Широкоплечий, голубоглазый, с абсолютно правильными чертами лица. Обычно утром в курилке он вынимал джинсы, куртки или редкие пластинки из заграничного цветастого пакета. Торговля и примерка шла довольно-таки бойко, однако мы с Ленкой даже не смотрели в его сторону. Его это ужасно злило.
– Ну что, дуры, – насмешливо цедил он, – я для вас скидку сделаю, не за 100, за 70 косарей отдам! Хочу посмотреть на вас в джинсах.
Мы тихо переговаривались, не вступая с ним в разговор. Даже если бы нам и взбрело в голову что-то купить у Кубакина, мы бы просто никогда не нашли таких денег. Наша месячная зарплата была намного меньше.
– Нет, посмотри на них, – кричал наш фарцовщик, – мордой крутят от моего товара. Не уважают труд!
Петр посмеивался, отпуская колкие шуточки о том, что, мол, мы презираем мелкобуржуазную стихию и что у нас мозги свернуты набок. Но мы с Ленкой никогда на него не сердились.
В девятом классе я даже пыталась шить сама – мне пришлось проходить производственную практику на швейной фабрике. Дома лежал отрез шерсти цвета морской волны, выданный отцу для парадной формы. Но почему-то он ему не понадобился. На фабрике, чтобы получить диплом швеи-мотористки, мы должны были сделать какое-то сложное – как там говорили (я вспоминала свою «трудиху») – изделие. Так как у меня был отрез шерсти, я решилась на самое страшное – сшить себе костюм. Но сначала его надо было лишить цвета офицерской морской волны. Поэтому мы с мамой долго полоскали отрез в краске, купленной специально для шерсти, но почему-то цвет распределился по всей ткани тоже волнами, но уже темно-синими. В какой-то момент, я сказала ей, что пусть так и остается, может, так и задумано. Шила я костюм мучительно. Но если юбка клиньями как-то сложилась, то пиджак с отворотами и вытачками являл собой нечто странное. На экзамен требовалось прийти в своем изделии.
Костюм перед экзаменом я надевала в доме своей одноклассницы. Та схватилась за голову; ткань висела на мне, не облегая фигуру, а как-то подозрительно топорщась в разные стороны. Там, где вытачки должны были подчеркивать округлости, виднелись подозрительные пустоты. Подруга предложила радикальное решение. Взяв куски ваты, она стала распихивать их в полости. И вдруг все расправилось, округлилось и даже стало выглядеть привлекательно.
– Самое главное, – строго сказала она, – не дать им расстегнуть пиджак, – иначе все!
За столом сидела большая комиссия, которая спрашивала меня о видах швов и об устройстве швейной машины. Я вяло отвечала, пока их взгляды не уперлись в мой костюм.
– Почему у вас такой странный цвет материи? – резко спросила женщина с фиолетовыми волосами. – Ну-ка, встаньте. Нам надо вас рассмотреть!
Я встала, понимая, что начинается самое страшное. – Вот у вас на голове странный цвет, – думала я, – но ведь я не задаю дурацкие вопросы.
– Покажите-ка нам, как вы обрабатывали внутренние швы! – строго сказал лысый дядька в засаленном пиджаке.
«Щас, – возмущенно подумала я, – чтобы из меня вся вата выпала».
Я аккуратно приподняла полу пиджака и продемонстрировала его комиссии.
– Расстегните, расстегните пиджак, – крикнула женщина с красными щеками и губами. – Мы хотим видеть вашу изнанку!
– Не могу, – как-то непривычно жестко ответила я.
– Почему? – удивилась она.
– Я под пиджаком не совсем одета…
– Голая?!
Я кивнула. Мне поставили три. И попросили не рассчитывать на диплом швеи-мотористки. Теперь я стояла на лестнице хранения в Историчке в своей криво окрашенной юбке и думала о том, что все-таки она не такая уж страшная. Оригинальная.
4
И тут в курилке появился Володя Виленкин – самый старший из нас, подборщиков-библиотекарей, – ему было двадцать семь лет – на нем сверкали очки в золотой оправе, чистый черный халат и под мышкой заграничный альбом живописи. Он снимал очки, протирал их чистым носовым платком и близоруко щурился на Ленку. Я знала, что он пришел сюда ради нее. Кубакин при нем как-то сдувался, переставал хамить, подкалывать нас и вскоре сматывался. Веленкин работал в библиотеке, имея высшее филологическое образование, потому что «сидел в отказе». Он уже поработал таксистом и продавцом в книжном магазине, и вот судьба привела его сюда. Теперь он ждал разрешения на выезд в Израиль, из которого он собирался отправиться в Америку. Он всегда с усмешкой слушал наши разговоры, вставляя ироничные замечания. Мы знали, что выглядим идиотски, но все хотели понять сами. У нас только что кончилась вялая дискуссия с Петром, надо ли покупать вещи у спекулянтов, и о том, можно ли прожить без американских джинсов, как на лестнице возникла маленькая, крепенькая, как гриб подосиновик, девушка – секретарь комитета комсомола библиотеки. Не глядя ни на кого, она тут же направилась к Виленкину.
– Ты почему взносы комсомольские не платишь? – прямо без «здрасте» набросилась она на нашего товарища.
Он молчал. Взгляд его выражал печаль от созерцания ее маленькой обрубленной фигурки, от ее вопроса, общей нелепости ситуации. Она же, почувствовав неладное, пригрозила привести сюда начальницу хранения – секретаря парторганизации библиотеки.
Володя примиряюще улыбнулся.
– Я не плачу взносы, потому что по факту я вышел из вашей организации.
– По какому такому факту? – растерялась девушка-гриб. – У нас так нельзя. Взять и выйти. Для этого нужно собрание. Чтоб исключили.
– Зачем же собрание? – грустно спросил Володя и сам же ей ответил: – Я вышел из этой организации, понимаете! Захотел и вышел.
Теперь секретарь-гриб почти плакала.
– У нас нельзя выйти, так не бывает. Вас можно только исключить!
– Хорошо, – примиряюще произнес Володя. – Исключайте, делайте что вашей душе угодно. Только оставьте меня в покое.
Девушка-гриб погрозила Володе пальцем и быстро скатилась с лестницы вниз.
– Почему человек не может выйти сам из комсомола? – возмущалась Ленка, – какой-то тупой бюрократизм.
– Нет, Леночка, – ласково ответил Виленкин, – это не бюрократизм, это и есть советская власть.
– Минус электрификация всей страны! – тут же петухом прокричал Петр.
И тут перед нами появился Коля. Это уже был мой поклонник.
– Что вы с секретарем комитета комсомола сделали? Она ушла отсюда вся в слезах!
Он пришел на работу ко второй смене. Это был высокий статный юноша, прежде он даже танцевал в каком-то детском ансамбле, что сказывалось и на его походке, и на общей грациозной пластике. Через несколько месяцев ему надо было уходить в армию, и он пересиживал здесь оставшиеся месяцы. Некоторое время назад я, работая с ним в паре, пересказала ему несколько книг, поведала всякие истории о поэтах и художниках. Посвятила в свои мысли о Чаадаеве и Достоевском, и теперь он был моим верным оруженосцем и даже рассчитывал на большее. Но, с другой стороны, он знал о моей влюбленности в другого, поэтому открыто и экспансивно страдал. Когда он появлялся – все смотрели на меня. Не специально. Бессознательно.
– Пришлось девушку утешить, – сказал Коля по слогам, – обращаясь ко мне. – В бар вечером обещал сводить!
– Ну, и ладушки, – сказал Виленкин. И все потянулись вереницей к рабочим местам.
А Коля, забежав вперед и заглядывая мне в глаза, спросил: – Ну, если ты не захочешь, я не пойду. Как?
– Да, иди, конечно, – устало ответила я и потрепала Колю по плечу.
5
Делать было нечего. Колю надо было проводить в армию. Мы знали, что это особый обряд. Все пьют до утра, клянутся провожаемому в вечной дружбе, а кто-то и в любви. Набиваются разные племянники, братья и прочие родственники со всех концов страны. Самое неприятное было, что Коля хотел выставить меня перед родней – своей девушкой. Это было невозможно. Но он страдал и говорил, что ему неловко оказаться лишенным на проводах главного атрибута. И я – абсолютно не желая этого – согласилась. Просто было его жалко, он и так чувствовал себя человеком второго сорта. Все знали, что Кубакина из армии выкупили родители, Петр собирался «откосить» в Кащенко. А Коля должен был идти служить в войска МВД.
Мы пошли на проводы все вместе. Друзья Коли были из школьного вокально-инструментального ансамбля, в котором он играл на ударных. Это были обычные ребята, учившиеся в разного рода техникумах. Правда, с того вечера они сильно заинтересовались Ленкой и она стала их «воспитательницей». Дошло до того, что огромного парня по имени Бобсон она повезла в Эрмитаж, чтобы объяснить ему красоту итальянского Возрождения. Но только после своего визита в Ленинград до Ленки дошло, что слушает он ее не потому, что хочет познать живопись, а потому, что его занимает Ленка.
Со всеми остальными воспитуемыми повторялась та же самая история. Но наша надежда на то, что можно вызывать иной интерес, еще оставалась.
А в тот вечер и ночь я как на ладони увидела все возможные перспективы жизни в такой семье. Родственники плотоядно рассказывали друг о друге, мать Коли почему-то открывала и закрывала платяной шкаф, показывая мне комплекты белья, и говорила, чтобы «я не очень-то». Коля, забывая, что я только из сострадания взяла на себя роль «девушки», бросался ко мне и стенал по поводу своей будущей горькой доли в армии. Я ждала, чтобы поскорее настало утро.