– А что с вами произошло? Почему вы написали такую пьесу?
Ну да, в тексте все прозрачно просматривалось. И ведь я ни на минуту не уходила от своей боли, возвращалась к ощущению телесного убытия жизни, которое посетило меня после больницы. Он это почувствовал. Вопрос, правда, был достаточно вольным, и он сам удивлялся потом, что вышел за пределы допустимого.
И вдруг я ответила ему, как священнику в церкви Владимира в Старых Садах. Двумя словами. Лицо его дрогнуло и стало иным; в нем можно было прочесть жалость, сострадание, сочувствие – и не было сказано об этом больше ни слова.
15
За пару лет до прихода в школу Павла в одном из моих классов учился мальчик. Он удивительно хорошо слушал, задавал интересные вопросы и внешне казался мне благородным и мужественным. Летом он уехал в Красноярский край; его родители были геологи, и он часто отправлялся к ним «в поле». В сентябре он в школу не вернулся. Я стала расспрашивать нашу директоршу, куда он делся, она долго не решалась мне сказать, а потом все-таки открылась. Наш пятнадцатилетний подросток жил с родителями в поселке. По его версии – а он успел пообщаться с нашей директоршей по телефону – он пошел с восемнадцатилетней девушкой в лес, они заблудились, а пока выбирались – несколько дней жили среди дикой природы. Тогда все и случилось. Их нашли. Девушка вскоре забеременела. Наш пятнадцатилетний отец остался Красноярске, чтобы ждать появления ребенка. Еще через несколько месяцев я узнала, что ребенок родился, но наш ученик уже расстался с молодой матерью. Девушка же потеряла всякий интерес к ребенку и сдала его в детский дом. Прошел еще год. В тот день я почему-то включила телевизор и в ужасе застыла перед экраном. Сообщили, что в Красноярске случилась трагедия. На детский дом упал самолет. Часть детей погибла, а несколько выжили, но в тяжелом состоянии оказались в больнице. Я шла на работу и все думала об этом кошмарном происшествии. Почему-то я чувствовала, что меня что-то связывает с этой трагедией. Первое, что сказала мне директорша, когда я переступила порог школы, что в том детском доме, где случилась катастрофа, погиб ребенок нашего ученика.
Я шла от нее по коридору, и в голове как мячики прыгали неразрешимые вопросы. Зачем этот несчастный ребенок родился? Почему у него так страшно была отнята жизнь? Почему меня мучает причастность к тому событию?
Скоро мой ученик, семнадцатилетним юношей, вернулся в школу. Но это был другой человек. Он угрюмо сидел на уроках. Иногда вел себя как хулиган-переросток. В нем больше ничего не было от прежнего мальчика. Странная улыбка гуляла на его лице, и время от времени он подымал на меня выгоревшие, ставшие внезапно старыми глаза.
16
В середине мая я пригласила Павла к себе домой. У нас были какие-то планы поездок для учеников в разные города, нужно было найти точки соприкосновения. Моя свекровь уже полгода как покинула нашу квартиру. Но все равно через дом проходило множество людей. Мой сын, выглянув из своей норы в большую комнату и завидев учителя физики, вытянул лицо, сказал «здрассьте!» и быстро исчез.
Мы чинно разговаривали, что-то ели и пили, пока речь не зашла о разрядах, согласно которым нам в школе выплачивали зарплату. Честно говоря, так как я нигде подолгу не задерживалась, мне было абсолютно все равно, к какому разряду меня причислили. Иное дело мой визави: уже второе десятилетие он работал в школе, и его это живо волновало. И вот он стал рассказывать мне, как устроена система выплат. Он увлеченно входил в детали, мелькали слова «проценты» и т. д. Шло время, он не останавливался. Нить разговора давно была потеряна, да я уже и не хотела ее находить. Я откровенно скучала и мечтала об одном – чтобы это производственное совещание поскорее закончилось. В паузу, которая случайно образовалась, успела вставить, что дожидаюсь подругу, которая вот-вот приедет из Питера ночевать, и поэтому и прочее. Он словно очнулся, весь подобрался и встал. Кажется даже, что он был растерян, провалившись в этот никчемный разговор. Я повела его к выходу. Вечер заканчивался глупо и бесповоротно. В тот момент я подумала, что никогда больше его не позову. Было как-то обидно за все то хорошее, что уже стало происходить, но явно уже не могло произойти.
Мы стояли у дверей.
– До свидания! – сказал он. – Я вам очень признателен за вечер!
Я тупо улыбалась в ответ.
И вдруг – уже на пороге – развернулся. Сказал, что хотел бы почитать мои статьи. На первом этаже школы висела стенгазета про учителей, где наши достижения демонстрировали счастливым родителями, там были перечислены мои публикации в газете. Ну, пожалуйста, читайте. Я дала ему статьи про Гамлета, Раскольникова и, кажется, Базарова. Он откланялся. Я закрыла дверь и все забыла. Как будто не было ни вечера, ни человека за столом, ни скорого прощания.
Вдруг около полуночи раздался телефонный звонок.
– Я не разбудил? – услышала я знакомый голос, но сначала не поняла, кто это. Он даже не стал слушать мой ответ. Он очень торопился…. – Я прочел ваши статьи в метро, пока ехал домой. Я уже дома… понимаете, мне все это очень-очень близко. Я бы сказал, что это в определенном смысле – мои мысли. Про Достоевского и живое пространство, в котором находится человек… Я не понимаю, как вам удалось все это написать. Я ведь пережил в жизни нечто похоже на то, что вы написали о Раскольникове. То есть не в смысле убийства старухи-процентщицы, – он засмеялся, – нет, другое. Но я переживал подобные муки.
Я была ошарашена и только мычала в ответ. Он продолжал.
– Меня тоже волнуют скрытые процессы, которые неясны. Нити, которые связывают людей между собой и с миром. Я правда изумлен, что вы написали то, о чем я постоянно думаю. Нам надо обязательно поговорить!
Будто мы не проговорили весь вечер. Но, как оказалось, мы даже не начинали разговаривать.
17
С тех пор мы стали ходить по городу, непрерывно рассказывая друг другу свою жизнь.
Первым делом он рассказал мне, почему попал на Север. Все сходилось в одной точке. Перелом жизни, новое зрение, попытка жить по-иному. Оказалось, что у него был очень тяжелый роман, из которого не было никакого выхода. Он искал возможность убежать куда-нибудь далеко от Москвы, чтобы преодолеть эту безумную невозможность жить и дышать. Он реально погибал от неопределенности. И тогда ему удалось уехать на год на Север на полярную станцию. И там ему открылась возможность управлять событиями – на расстоянии. Он просил писем от нее – они приходили. К его великому удивлению, на расстоянии тысяч километров они стали друг другу намного ближе. И уже договорились о встрече после возвращения в Москву, спланировали будущее. Надо было только дотянуть, дожить этот срок на Севере. Он был абсолютно счастлив. Кроме всего прочего, он понял, что все пережитое дано было ему затем, чтобы он стал писателем. Он сидел и набрасывал огромный роман, в котором должно было отразиться все, что было, и даже то, что будет. И вдруг его вызвали и сообщили, что в силу непредвиденных обстоятельств он должен остаться на полярной станции еще на год. В этот момент он понял, что потерял все.
Вообще-то, когда он летел на Север, ему казалось, что он попадет к смелым и отважным полярникам и это выведет его из затяжной депрессии. Но то, с чем он столкнулся, полностью его обескуражило. Сюда по большей части отправлялись люди психически неуравновешенные, сильно пьющие и не всегда адекватные. При нем было несколько самоубийств, пьяных драк, а затем партсобраний в отвратительном советском духе. Он с удивлением понял, что является самым нормальным из всех. Тут еще важно заметить, что жизнь в условиях полярной ночи и полярного дня может привести в тяжелое состояние и самых здоровых людей. В общем, во всех отношениях перспектива остаться на Севере еще на один год его никак не вдохновляла. Но выхода не было. Он остался, и та история, из-за которой он уехал, истаяла как дым.
Я понимала, что прошлое не отпускает его до сих пор, что он хотел бы разгадать, понять, что же произошло в тот злополучный год. А вокруг мелькали улицы, бульвары, переулки, парки, лавочки. Шел 1994 год, который мы проживали на улицах Москвы. Среди торгующих всякой всячиной людей, среди падающих домиков, замшелых парков, где на облезших лавочках мы сидели и часами говорили, а соседи внимательно разглядывали нас. Вокруг роилась жизнь в палаточках, на тротуарах, и, хотя вокруг все было облупленным и неприглядным, тот мир казался вполне уютным. И наша обращенность друг к другу делала его еще более теплым и родным.
Тогда я не могла не думать о том, что, если бы он не остался на Севере еще на год, его жизнь была бы другой. Мы вряд ли встретились бы. И ничего того, что происходит сейчас – не было бы. Я говорила ему все, что приходило мне в голову. Я ощущала себя такой свободной, какой давно не была. И даже дала ему читать свои дневники. И тогда я почувствовала, как тень пробегает по его лицу, останавливалась и спрашивала его, в чем дело. В ответ он говорил, что его настигают приступы депрессии, и тогда для него все окрашивается в мрачные тона. Только потом я узнала и поняла, что его мучает. Он боялся, что ошибся во мне, его смущали мои рассказы; то ли своей откровенностью, невзвешенностью формулировок, а может быть, излишним легкомыслием. Ему же придется отвечать за меня. Я же чувствовала себя так, словно мы были уже обручены. Все уже произошло. Мы почему-то уже связаны навсегда. Потом его отпускало, и он опять становился радостным и прежним. Так раскачивались эти качели.
18
Каждый раз, когда мы доходили до моего дома на Смоленском бульваре, он показывал на углу Садового кольца огромный девятиэтажный дом – со словами, что здесь жил до шести лет. Казалось, что он боялся, а вдруг я забуду, что и его дом стоял почти напротив моего нынешнего. Мы шли мимо нашей кулинарии, где я прежде покупала все, чем можно было накормить семью: от котлет до костей на бульон, а он рассказывал, как они с бабушкой брали тут по бутерброду с икрой. И все пространство становилось единым, цельным, сделанным из одного куска полотна. Просто мы были на нем вышиты на разных концах ткани, и вот, наконец, какая-то рука решила прочертить линию между нами. Он рассказывал, что они жили на самом верхнем этаже, в коммуналке с огромным коридором и множеством соседей и милиционером, часто напивавшимся пьяным. Тогда его связывала жена и держала под замком. Дом этот принадлежал НКВД. Его дед, от которого осталась эта квартира, сам давным-давно покинул бабушку, с которой вместе там жили его родители, он был директором музея пограничников, а следовательно, принадлежал именно к этому ведомству. Он дружил с разнообразными военачальниками, поэтами и художниками. От него в наследство на стене висела картина Соколова-Скаля с шестиногим верблюдом, на котором большевики верхом охотились на басмачей.