Начальница делала еженедельный обход, переходя из одной прозрачной палаты в другую. Ее сопровождали сестры и врачи. Это была рутинная процедура. Ей рассказывали о показателях, что-то тихо обсуждали между собой, а мы издалека старались хоть как-нибудь расслышать еле долетающие обрывки фраз. И вот группа остановилась возле ребенка, который был в отказе, то есть его вот-вот должны были усыновить. Было известно, что его матерью оказалась четырнадцатилетняя девочка, которую тридцатилетняя мама не пустила даже посмотреть на малыша. Родила девочка от одноклассника. Всей семьей ее заставили написать отказ от ребенка. Толстый, веселый крепыш, который так обидно отличался своим пухлым ангелоподобным видом от наших крохотных детей, лежал в кроватке и с интересом рассматривал новые лица, склоняющиеся над ним. Он уже прошел смотрины, его новые родители только и ждали, когда пройдут все комиссии и им позволят забрать младенца себе. Врачиха долго стояла и внимательно смотрела на ребенка и вдруг резко повернулась на месте, громко вскрикнула и выбежала из палаты. Дверь ее кабинета хлопнула. Врачи, немного потоптавшись на месте, молча разошлись. Мы подошли к сестрам и с немым удивлением посмотрели на них. И вдруг одна из них сказала:
– Родить никак не может. Второй раз замуж вышла, а ребенок никак не получается. Вот душу себе и рвет. Все бы отдала, чтобы хоть какого-нибудь родить. Хоть недоношенного!
24
Старая квартира заканчивала свои дни. Она рассыпалась. Раздраженные риелторы кивали на метро внизу, которое расшатывает все коммуникации, на отдельный вход, на отсутствие ремонта. Дом был словно оскорблен тем, что из него все ушли, бросили, и мучительно сопротивлялся любым попыткам его продать.
Какое-то время мы вместе жили у моей мамы в Бабушкино в нашей старой квартире. Мой новый муж Павел, моя маленькая девочка, мой сын и собака Маня.
Так странно было теперь снова стоять у этого темного окна, за которым когда-то светилось яркое пятно. Я жила снова здесь, в старой квартире, с человеком, который был мне дорог, но почти незнаком. Словно мы случайно встретились на улице и теперь оказались вместе. Нас объединяла девочка, дающая свет и тепло. Однажды он вернулся домой не такой, как прежде. Таким я его еще не видела.
Я спросила, что у него с лицом. Он молчал. Я держала на руках девочку, а душа моя медленно уходила вниз. Она падала, как лифт в шахту. Как странно, что именно так чувствуется присутствие в жизни третьего лица. Его молчание становилось оглушающим. И наконец он сказал, что только что возле ЦУМа в центре встретил ту, из-за которой уехал на Север, из-за которой жизнь свернула куда-то в сторону. Она почти не изменилась за те годы, которые они не виделись. У нее с тех самых пор семья, двое детей. Сказала ему, что у нее все хорошо. Все хорошо? Я увидела сквозь слова ее лицо, глаза, в которых где-то в глубине плавает печаль. Я пыталась понять, вызвала ли она в нем прежние чувства. А он сказал, что эта встреча неслучайна. Она завершает весь прежний цикл жизни. Закрывает одну дверь и открывает другую.
25
Наконец, мы обрели жилье в Чертаново. Здесь во дворе еще стояли, как в моем детстве, деревянные столы, за ними по воскресеньям пили, играли в домино мужики. По старой привычке кто-то истошно рвал гармонь и хрипло пел. В домах, построенных на этом месте, поселили обитателей деревень Аннино и Покровское. Собственно, жители так и остались деревенскими, заселившими многоэтажки. Удивительно, что очень скоро они стали исчезать; деревянные столы, испитые старые лица, гармонь на плече. Внезапно во дворе появлялись огромные внедорожники; на багажнике накрывался нехитрый стол с батареей бутылок, а из дверей машины, открытых настежь, назойливо орала попса или матерный шансон. Концерты с репертуаром уголовного шансона часто лились из общежития напротив, и в них зарифмованно звучали какие-то матерные проклятья евреев, интеллигентов и прочей антирусской сволочи; я даже порой думала, что вот-вот нас вычислят эти простые люди и придут в квартиру с топорами.
Однако народ любил Павла, который всегда давал соседям в долг, не отказывался заходить на их праздники и поминки. Я же народ не любила, сказывался опыт детских лет. Павел называл это снобизмом.
Он много и настойчиво занимался образованием моего сына, который, к моему удивлению, стал неплохо учиться и пристрастился к чтению, чего раньше с ним не бывало.
Постепенно гнездо, из которого сын был изгнан в доме на Смоленском бульваре, в новой квартире превратилось в большую нору, куда он стал свозить старые и новые книги. Кроме того, там он хранил старые билеты, значки, карты, ластики, флаги разных государств, стикеры. Открытки из любимой Латвии, где прошло его детство, камушки, ракушки, поделки, деревяшки и т. д. Пройти от дивана к столу можно было только по узенькой тропке сквозь стопки журналов, газет или вырезок, сложенных пачками. Наша маленькая дочь очень полюбила квартирную нору своего брата. А он сделал ее самым главным слушателем всех своих историй, сказок и рассказов про фильмы. Здесь они обрели счастье и взаимопонимание.
Тогда-то нас настигло известие о первом взрыве дома на улице Гурьянова. Это был настоящий шок. Через несколько дней взорвалась Каширка, и все вокруг оцепенело. В тот день я ехала от метро к дому и видела, как люди, вызвав МЧС и пытаясь спастись от невидимой угрозы, вываливались толпами на улицу. Географически мы уже были совсем недалеко от этого места. Мне показалось, что темная сила подбирается к нашему дому. Все мучались вопросом, кого выберут следующей жертвой. Никто не сомневался, что это только начало какого-то ужасного плана. Мой муж вместе с другими мужчинами уходил в ночные дежурства по подъезду. С ночи до утра с собакой Маней на поводке он нарезал круги вокруг дома. А тем временем все ждали… Ожидание звенело в воздухе. И тогда я отложила все дела, книги – все на свете и стала думать только об этом. Инстинкт от меня требовал спасать детей, но я не знала, как это сделать. Я собралась в сплошную энергетическую точку и стала мучительно искать выход. И вот через день после взрыва на Каширке я увидела в воздухе какую-то карту – я узнала Москву и какое-то темное облако, крутящееся в районе Чертаново. И вдруг оно стало уходить из города. С каждой минутой мне становилось легче дышать. Я почувствовала, что они ушли. Через день мы узнали про взрыв в Волгодонске, а потом про историю с «рязанским сахаром». Затем все прервалось.
Время сгущалось. На огромном митинге в Останкино, посвященном разгрому НТВ, я слушала Анну Политковскую и говорила себе, как опасно то, что она сейчас произносит, если ее услышат там, то не простят.
Страх зашевелился в нас, как ненадолго уснувшее животное. Начиналась новая эпоха.
Это было самое голодное время нашей жизни. Мы жили случайными заработками. Все прожекты проваливались с треском.
В школе, где мы познакомились с Павлом и проработали несколько лет, становилось так же нехорошо, как и в стране. Кончались прекраснодушные мечты. Побеждали жесткие отношения. Мы вынуждены были оттуда уйти. Мы стали работать в редакции, которая делала энциклопедии для юношества. Она находилась на верхнем этаже огромного сталинского дома на Тверской улице. Каждый раз, когда я входила в большую арку во дворе, я проходила мимо строя девушек в черных кожаных юбках или шортах, черных майках с глубоким вырезом. Почему-то все они были в темном. Перед ними стояла крупная женщина, которая отдавала им указания или проводила планерку. Только с третьего раза я поняла, что это проститутки. Здесь все было сурово и по-армейски четко организовано. Мимо медленно текли машины, из которых высовывалась рука и показывала на ту или иную девушку.
– Инна, на выход, – резко говорила бандерша. – Жанна, садись в следующую машину. И так эта карусель крутилась, пока я шла к подъезду. Мне было ужасно любопытно, но я не могла остановиться и посмотреть, было неловко. Очень скоро редакция, Тверская, энциклопедии – исчезли как дым. И мы снова искали работу.
Каждый из нас – Павел, сын, дочь – представлял свое будущее по-разному. Павел мечтал об отъезде во Францию и хотел сесть за роман, я думала, что вернусь к драматургии, оставленной несколько лет назад, дочь хотела танцевать, а сын пока вообще не видел будущего.
26
И вдруг он принял удивившее всех решение поступать на исторический или на философский факультет РГГУ. Однако, получив на обоих экзаменах по двойке, он остался летом на даче (мы летом снимали ее в Отдыхе по Казанской дороге). На следующий день после своего очередного провала он подошел ко мне утром и сказал, что теперь у него новая жизнь и поэтому он будет бегать по утрам. Я удивилась. Но одновременно обрадовалась. Было 9 утра. Сияло солнце. Станцию Отдых он немного знал еще по детским годам. И вот он ушел, то есть побежал. Шло время. Десять, одиннадцать. Дело двигалось к полудню. Я прекрасно знала, что он не ел, у него была язва, и специально уйти гулять он просто не мог. Его не было. С каждой минутой становилось все страшнее. Мы с Павлом прошли по поселку, спрашивая, видел ли кто высокого юношу в спортивном костюме, какие-то парни, плюнув себе под ноги, сказали, что не видели. В три часа дня я, уже рыдая, бросилась к Павлу, и мы поехали в Ильинскую на станцию, где находилась милиция. Нас принял следователь и тут же стал задавать уточняющие вопросы.
– Что случилось с мальчиком накануне?
– Он получил двойку на экзамене.
– Понятно, – удовлетворенно ответил следователь.
– А кем ему приходится ваш муж?
– Отчимом.
– Понятно, – еще с большим удовольствием сказал следователь.
– И что, он его бьет?
– Я вскочила с места, следователь предусмотрительно увернулся, видимо, думая, что я наброшусь на него. Но я бессильно упала на стул. Он обещал помочь. Создать группу, которая поедет по окрестностям. Взял адрес. Хотя и продолжал с подозрением смотреть на мужа.
– Вы бы все-таки поискали его у родственников? Ладно?