С унынием и тоской мы возвращались на дачу. Я снова думала о своей вине. И каждый раз я видела свои грехи перед ним; они выступали впереди, как какие-то прозрачные фигуры, и я боялась поднимать голову. Но вдруг вдали что-то появилось, стало мелькать яркое, и мы поняли, что кто-то машет нам издалека. К моему удивлению, мы увидели мою маму, которая, странно приплясывая, махала над головой цветным платком. Как потом выяснилось, она, приехав из Москвы с работы и найдя там изодранного и измученного внука, хотела своим жестом показать нам, что все в порядке. И вот мы увидели его – он сидел на крыльце и жалобно смотрел на нас. Рассказ его был путаным и странным. Он побежал вдоль поселка по дороге, которая вывела его к другой ветке железной дороги. Тогда он пошел вдоль нее, но перестал что либо узнавать, он надеялся вернуться, но оказалось, что он давно уже шел в другую сторону. Ему было неловко спросить, где он находится. Потом он шел по каким-то болотам, мертвым станциям и лесам. Вышел только к вечеру. Его охватывал ужас при мысли о всех нас. Муж срочно побежал на станцию, купил бутылку виски и отвез ее удивленному, но быстро расставшемуся со своими подозрениями следователю. Уже утром, когда мы наконец пришли в себя, сын спросил меня, не стоит ли ему написать что-то о своих переживаниях по поводу окончания школы. И я категорически ответила ему тогда, что надо написать об одном – как он потерялся. Тогда он сел и написал рассказ «Черные дыры Подмосковья». Хотя раньше не писал ничего и никогда. С этим рассказом его приняли в три творческих вуза, в том числе и во ВГИК.
27
Случилось так, что я едва успела заметить мамину болезнь, которая привела к ее скорому уходу.
Странное началось за две недели. Я вышла из метро, передо мной шла восточного вида женщина, которая все время оборачивалась и смотрела на меня, рядом шла молодая, и вдруг она сказала ей:
– Ну, ты скажи ей, скажи! И они обе стали меня поджидать. Когда я сравнялась с ними, та пожилая вдруг мне прокричала:
– У тебя за спиной кто-то близкий умирает. Беги в церкву, молись!
Я даже не замедлила шаг, настолько мне стало страшно. Они еще что-то кричали мне вслед, но я не обернулась, потому что меня сковал какой-то нутряной ужас. Маме уже несколько месяцев назад сделали операцию, чувствовала она себя неплохо, но я на уровне подсознания понимала, что болезнь ужасно запущена. Я старалась зажмуриться, чтобы не видеть впереди плохое. У нее все больше болела нога, и я решила забрать ее к себе из Бабушкино в Чертаново. В тот день я проснулась от механического мужского голоса в своей голове. Он отчетливо сказал:
– У нее инфаркт.
Я позвонила. Мама, погруженным в себя голосом, просила привезти из аптеки какое-то лекарство от сердца. Ей сказала знакомая, что оно помогает. Я купила и приехала. Она продолжала прислушиваться к себе, словно хотела понять, что с ней происходит. Я вышла гулять с собакой. Маленькая черно-белая болонка Нора была довольна и приветлива. Но когда через десять минут позвонил таксист и мы стали собираться, собака села и стала упираться четырьмя лапами. Я потом не раз вспоминала, как я буквально вытягивала за поводок ее за дверь. Она выла, и скулила, и отбивалась от меня. Как оказалось, ей было уже все известно. Мы должны были с мамой спуститься с четвертого этажа нашей бабушкинской пятиэтажки. Нора все-таки побежала вперед, я же несла вещи и вела маму. Мне было сорок шесть лет. А ей – шестьдесят семь. На предпоследнем пролете у двери в подъезд она охнула, успев только сказать:
– Я теряю сознание, – и рухнула на меня.
Я упала, и мы вместе с ней покатились вниз. Она лежала на спине, ее глаза стали огромными, небесно-голубыми. Она последний раз выдохнула, и все. Я стала делать какое-то искусственное дыхание, но внутренний голос говорил:
– Это, все! Все. Все.
Собака, почему-то абсолютно невозмутимая, крутилась возле меня. Я вытирала кровь со своей головы, видимо, ударившись о батарею, когда падала с мамой вниз. Потом вызывала скорую, отпускала таксиста. Я была уже – не я. Единственно, что поразило тогда, что вдруг двери квартир стали открываться и оттуда появились какие-то люди-ангелы. Они накрыли маму. До приезда милиции ее нельзя было даже трогать. Они стали держать меня, гладить и поить какими-то каплями.
О, как я ненавидела всегда этот дом в Бабушкино, этот подъезд, эти серые асфальтовые дорожки, ведущие к нему, но ангелы, вышедшие тогда из дверей, об этом не знали…
28
Потом одна мудрая и очень старая женщина сказала мне, что уход моей мамы был насквозь символичен, даже литературен, как, видимо, и вся моя жизнь. – Посуди сама, лестница, пролет двери, порог, выход в другой мир.
Я написала тогда: «Я страдаю? Нет. Я словно болею. Я ощущаю то там, то здесь ужасное недомогание. И все сходится на точке маминого ухода. Не умея плавать, не могу никак поплыть по воле Божьей, спокойно и смиряясь с тем, что случилось. Хотя хорошо знаю – берег где-то близко. Прочла сегодня: «Смерти не существует. Закрывается одна дверь, открывается другая… Уходим из одного мира, чтобы расцвести в Другом». Вера в это никак не наполнит меня, оттого постоянная маета. Я должна пройти абсолютно свой самостоятельный путь и понять, как все устроено в мире. Тогда я смогу помогать и другим тоже».
После смерти мамы моя жизнь стала иной. Я не могла и представить, что в ее внезапности, во всем, что последовало после, будет заключено столько смысла.
Первое время я искала ее душу над собой, вокруг. Я не могла поверить в пустоту, в дыру, которая образовалась в пространстве. Одновременно надо мной возникла черная щель, откуда веяло холодом и которая мучила и манила меня. Оттуда тянуло тоской. Я стала судорожно молиться и искать Бога рядом с собой. Я не находила ничего, и меня охватывало отчаяние. Оно было тягучим и долгим и ни во что не преображалось. Вопрос: «где она?» был самым главным в эти дни.
Люди говорили мне очень разное. Все сходились на том, что это навсегда, и будет еще больнее. Говорили про то, что близость, которая была при жизни, станет гораздо больше.
Говорили, что теперь я буду узнавать людей, у которых как у меня, нет родителей.
29
И тогда я научилась дышать. Сначала пришел некий провозвестник. Но я не сразу догадалась, о чем он меня хотел предупредить.
У нас с Павлом оставались общие ученики, которые продолжали к нам приходить в гости, иногда мы вместе смотрели фильмы и разбирали их. Один мальчик, его звали Саша, жил неподалеку и появлялся довольно-таки регулярно. После школы его ужасно мотало в разные стороны, он бросал институт, работал курьером, потом снова пускался во все тяжкие, объясняя нам и себе, что он ищет смысл жизни, но найти его никак не может. Однажды он сообщил, что учится в астрологическом университете; я только вздохнула и перевела разговор на другое. Но вот он появился на пороге уже с просьбой дать ему все мои данные – год, день и час рождения, потому что ему надо было сделать домашнее задание. Ну, конечно же, я дала. Через несколько дней он появился, загадочно улыбаясь, и спросил, не хочу ли я послушать, что у него получилось. А вышло следующее, про планеты я ничего, конечно, не запомнила, а вот нечто странное меня и вправду задело. Он сказал, что я имею необычную склонность к общению с мертвыми. Он осекся и произнес, что это не означает, что я собираюсь на тот свет, вовсе нет, просто я имею по всем своим знакам некую необычную связь, которая позволяет мне транслировать оттуда – нечто важное. И что вся моя последующая жизнь будет связана с этими трансляциями.
Я сначала смеялась, а потом сказала, что ему пора бы всерьез взяться за ум.
Но очень скоро судьба двинула меня именно туда.
Так вышло, что у меня почти не было собственного прошлого. То есть того, о котором мне могли бы рассказать бабушки и дедушки. Все, что связывало меня с ушедшим куда-то временем, досталось от семьи Петра. Из его семьи ко мне пришли письма, сочинения, многочисленные родственники, тайны и даже архивные приключения. В его роде предстала вся картина страны, вся ломка жизни людей. Странным образом, это стало наследством, которое я получила после развода.
Мой уход в минувшее из настоящего стал той резервацией, из которой, как из подводной лодки в перископ, открылись абсолютно ошеломляющие виды на современность. Любое прикосновение к этой ткани приходило в движение и рифмовалось с настоящим. Иногда я даже думала, что лучше бы мне было не плодить эти совпадения, но, с другой стороны, что надо делать то, что делаю.
Соблазн, который входит в тебя, когда ты связан с документами, письмами и дневниками, в том, что, возможно, ты видишь это письмо, запись в тетради, или что-то иное – первый после автора, а может быть – второй. И в этот момент ты словно становишься властен над чьим-то прошлым. Можешь похоронить его снова, а можешь подарить другим. Я не находила в себе чувства собственника, особенно когда увидела «скупых рыцарей», дрожащих над чужими архивами, которые держали прошлое у себя в заложниках. Когда же я прикоснулась к бумагам и документам, со мной стало происходить нечто иное. Через живые строки стали проступать движущие картины. Я не только читала и вбивала слова в компьютер, я видела сквозь текст абсолютно особое кино. На больших листах еще прежнего дореволюционного качества, зелеными чернилами, кругленьким женским почерком писала письмо Софья Парнок. Я нашла ее письма в доме родственников Петра. Это было уже советское время, и поэты самой разной ориентации и направлений выживали некой артелью, в которую они сбивались, для того чтобы издавать, а потом продавать свои сборнички стихов. Оказалось, что эта невысокая дама в мужском пиджаке, с вечной папиросой в руке жила, где когда-то жила и я, у Садового кольца в Неопалимовском переулке, вместе со своей подругой преподавательницей математики. Это был красный кирпичный дом. Из окна открывались снежные крыши и купол Неопалимой Купины. Ничего уже не было: ни красного дома, ни крыши церкви. Но я видела ее сквозь строчки. Вот Софья Парнок пересекала Смоленский бульвар и шла по Большому Левшинскому в Староконюшенный переулок в огромный светло-серый дом к Петру Никаноровичу Зайцеву. У него была большая комната в коммуналке, где встречались поэты и устраивали чтения между собой. Я несколько раз проходила этот дом насквозь. Там во дворе в зеленом трехэтажном доме на первом этаже когда-то проживал дед Петра – известный советский поэт, – там собирались члены поэтической артели «Узел». Квартиру после революции дали отцу поэта – он был когда-то директором 1-й Московской гимназии, а потом директором Первой советской лесной школы. Умер он довольно-таки рано, и комнаты в доме сначала заселили многочисленные родственники поэта, а потом постепенно она превратилась в коммуналку.