– Жиночка, тебе помочь?
Он сказал просто так, а может, хотел подзаработать. Или просто пожалел меня – одну посреди пустого вокзала. Но в Москве меня никто так не называл, и я подумала, что здесь язык не удалось убить до «женщины» или «гражданки». Здесь сохранилось домашнее прикосновение друг к другу.
А теперь Город сверкал новогодними гирляндами. Я ехала в вагоне метро через мост над Днепром, сквозь елочные украшения, фейерверки, пляшущие толпы людей в масках и без – из одной больницы в другую. На снежном склоне, как и прежде, высился князь Владимир с крестом. Сквозь стекло передо мной открывался склон горы, где стояла Лавра, и я увидела, как Аню возвращают с Неба на землю. Какие-то прозрачные фигуры высоко держали ее на руках и вдруг стали опускать ее вниз.
Киев радовался, смеялся, но у меня не возникало никакой обиды, я просто жила и двигалась параллельно. Кто-то из друзей сына написал о девочке, которая попала в аварию и сейчас лежит в больнице. Через несколько дней нам принесли огромный пакет, в котором были конверты с деньгами, не очень большими, но их было много. Там были письма, и открытки, и даже детские рисунки. В этот момент я почувствовала, что люблю этот город и этих людей всем сердцем.
После того как миновал первый этап – выход из реанимации, выяснилось, что девочка – не видит. Я ехала на первую встречу с ней с ужасом в сердце. Потом я поняла, что больше всего боюсь за себя. Мне было страшно ее – видеть.
Она лежала тихая и смиренная на большой родительской кровати. Когда я увидела ее после долгой разлуки, то почувствовала, что рядом с ней, вокруг нее разлит какой-то покой и радость. Может, мне мерещится? Нет, она лежала и смотрела куда-то над собой. Три месяца с того дня. Аня выздоравливала, но не видела. То есть совсем немного, если концентрировалась на чем-то, что-то брала, за чем-то следила, но проще ей было ощупывать предметы и не пользоваться глазами. Каждый день мы говорили себе, что мы верим – все будет хорошо, и каждый день чувствовали, как параллельно некий внутренний голос шепчет, а если не будет, а внутренний взгляд представлял, как уже будет – если все не так… Вслед за этим всегда шло уныние, оно заполняло душу, сначала чуть-чуть, а затем, как газ, распространялось повсюду.
Было много врачей. Один пришел в дом и стал крутить ее, выворачивать ей руки и ноги. Он говорил, что именно так надо поступать с детьми. Наша девочка не просто плакала, было видно, что она оскорблена, что к ней относятся именно так – грубо и бесцеремонно. Ее родители сидели напротив на стульях с белыми лицами и с ужасом смотрели на происходящее. А я заперлась в ванной и включила воду, боясь, что сейчас совершу что-то непоправимое. Врач важно объяснял, сколько он спас подобных детей, делая жесткие упражнения и специально вызывая у больных подобные реакции. Его внимательно выслушали и решили, что этого врача больше в доме не будет никогда.
Мы все ждали чуда, днями, неделями, месяцами. Потом мы говорили себе, что чуда ждать нельзя, надо жить, как жили, и не думать. Чуда нет, есть просто вера. Не ждать чуда – это подвиг, это одинокое шествие по темной дороге со словами «не боюсь!» и стуком сердца в голове. Чудес ждать бесполезно. Если они и приходят, то абсолютно неожиданно, когда всякая надежда уже прошла.
5
Сыну исполнялось тридцать лет. Мы жили летом на даче одного пожилого украинского режиссера. Режиссер был мастером моей невестки, когда-то обучал ее режиссерскому мастерству. Торжество проходило в большой деревянной беседке с накрытым столом, а за ее пределами лил какой-то тропический ливень. Все пили, произносили тосты. Только режиссер, нахохлившись, сидел на краешке скамейки, сосредоточенно смотрел на дождь, так, словно был отделен от всех. Я тогда сказала, что сегодня не только день рождения сына, но и рождение его прадеда – советского поэта, который был фигурой, как раньше выражались, противоречивой. Однако полное совпадение дня и часа рождения его и сына говорит о некоторых сближениях, которые нельзя игнорировать. И еще мы вспомнили бабушку – его дочь, которая не смогла приехать на день рождения горячо любимого внука. Все выпили, а пожилой режиссер вдруг встрепенулся и стал внимательно вглядываться в лицо моего сына, словно увидел его в первый раз в жизни.
– Я хочу рассказать вам историю, – неожиданно начал он, придвигаясь к столу. Все замолчали. – Когда-то очень давно, закончив физико-математическую школу, я поехал в Ялту, чтобы летом подзаработать на съемках. Я собирался учиться математике и дальше, но какие-то сомнения мучили меня. И вот вечером режиссер позвал меня в кафе, где за столом сидело много народу, и я случайно оказался рядом с высоким, красивым человеком, который сразу же заговорил со мной. Мы говорили очень долго. Уже все разошлись, но мы не могли расстаться. Он оказался поэтом и подарил мне свою книгу с автографом. Потом мы пошли к морю, смотрели на темнеющий небосвод с загорающимися звездами, и вдруг он сказал мне:
– Вы не будете ни физиком, ни математиком, вы будете заниматься совсем иным делом, скорее всего, это будет творчество.
Потом мы расстались. Я больше никогда его не видел, а потом оказалось, что он умер тем летом, там – в Крыму.
Режиссер замолчал. Я уже прекрасно понимала, о ком идет речь. Но публика за столом этого не знала. Все ждали продолжения.
– Это был ваш прадед, – буднично произнес режиссер. – И он действительно определил мою судьбу.
Конечно, это потрясло моего сына. На его глазах произошло нечто значительное, почти невыразимое словами.
Он вышел в открытый мир, где несчастье, счастье и чудеса сменяли друг друга.
6
Что-то еще связывало меня с Украиной. Не только место рождения, указанное в паспорте и полностью совпадавшее с названием украинских земель. И не только то, что здесь теперь жили родные мне люди.
Какое-то слово время от времени царапало память. С Павлом и дочкой мы поехали на Западную Украину и по пути заехали во Львов. Город показался мне очень красивым и торжественным, но печать разрушения, убогие подворотни не могли укрыться от глаз. Длинная улица Степана Бандеры, с домами, увешанными гирляндами венков и цветов в виде украинского флага. Названия улиц, таблички с надписями: «Здесь МГБ арестовало… захватило… расстреляло». Львов был до краев наполнен энергией сопротивления, идущей прямо из прошлого. И вдруг в моей памяти начали всплывать лица, шуршащие тихие разговоры. Вечер. Фикус возле огромного трехстворчатого окна. Свет сонного апельсинового абажура над столом. Бабушка показывает мне и кому-то еще большую фотографию. Стоят молодые красивые девушки и юноши. Внизу возле пожилого солидного человека – подросток, он смотрит вверх. Бабушка перебирает имена умершей сестры, погибшего на войне брата, матери, отца.
– А это Яша, мой младший брат.
– А он где? – Пауза.
– Его убили бандеровцы на Западной Украине.
– Убили?
– Вырезали звезду на груди.
И все. Я пытаюсь спросить. Нет и нет. Вырастешь – поймешь.
Так я жила с вырезанной звездой дяди Яши в голове. Странно, что я надолго забыла обо всем. Даже о том, что потом докопалась и узнала, что мой дед, служивший тогда в высоких чинах в МГБ у Судоплатова, «устроил» брата своей жены на эту страшную работу. Вытащил его к себе во Львов. Здесь он занимался делом Шухевича, организовывал облавы на бандеровцев. Конечно, он никогда об этом не говорил, никогда. Об этом осторожно мне расскажет спустя годы мой отец. А юноша – брат его жены, отправленный в карпатские леса, был изловлен там и убит…
Именно на львовских улицах снова появилась тень деда. Она выглядывала из-за табличек с надписями, из-за углов домов, из мрачных переулков.
Мы поселились в селе Яремча в усадьбе священника. Тот построил небольшую гостиницу из части своего дома. На все три дома бабушка (мамо) и две девочки, его дочери, которые кормили обедами обитателей гостиницы. Во дворе усадьбы он сделал маленький музей народного быта, с телегой, прялкой, ткацким станком и разными народными поделками. Садик с игрушечными животными. Сначала нас поселили в огромной комнате, где посередине стоял амвон с Библией, а в шкафу за стеклом висело облачение священника. Огромная библиотека с заграничными книгами на украинском языке. Одну из них я читала, она рассказывала о походах украинской освободительной армии и была издана в Канаде. Пробираясь через украинскую мову, я с удивлением узнала, что некоторые врачи у бандеровцев были евреями, к которым те относились с большим уважением. Смущал в книге – восторженно-елейный тон. В комнате над большой двуспальной кроватью висел огромный портрет Иисуса Христа, сделанный яркими акриловыми красками. Когда мы шли в лес, в который надо было взбираться по карпатским кручам, мы проходили мимо домиков, где в огороде работали немолодые женщины или старушки. Мы здоровались с ними, а они всегда доброжелательно интересовались, откуда мы и где поселились. Мы говорили, что живем в доме-гостинице священника. «О – це-це свящиник! – с тоской кивали они и смотрели нам вслед. Мы не могли избавиться от чувства, что наш хозяин, видимо, был местный мироед, один из богатейших людей поселка, а вовсе не окормлявший души пастырь. В то время он находился на отдыхе на румынском черноморском курорте. Огромный униатский храм, где он служил, был грубо обит металлическими листами, на которых местными умельцами была изображена виноградная лоза. Везде вдоль деревенской дороги стояли маленькие часовенки с яркими бумажными венками, внутри и снаружи.
Неподалеку от храма стоял огромный крест с украинскими флагами и венками, скорее всего, это был памятник тем, кто погиб в УПА. Когда священник вернулся и мы разговаривали с ним на кухне, я задала вопрос о том, каким же героическим страницам посвящен этот памятник. Священник весь подобрался, и мне даже показалось, что на лице его отразился испуг. Я тут же пожалела, что спросила его. Он невнятно проговорил, что это памятник времен Первой мировой войны; и я поняла, что он не хочет говорить правду. Было видно, что он меня боится, и это было неприятно.