«Почему из свидания ничего не вышло? – думаю я. – С чего вдруг я ее не захотел?» Еще в прошлом году – да что там, в прошлом месяце – я бы пошел на что угодно, любые препятствия одолел, лишь бы затащить в постель любую женщину от четырнадцати до сорока. Но что-то изменилось: тишина, и чистый воздух, и человек в темно-зеленом пиджаке – все это не уходит из моих мыслей и усугубляет страх.
Останься я с ней еще минут на десять, сделай то, что она хотела, и я не встретил бы этого человека. В темно-зеленом пиджаке.
Больше всего пугает меня пиджак.
Проезжаю мимо гладкого белого фасада одного из ДОМОВ, и, как всегда, ДОМ наводит на мысль о дедушке. Дедушка и его друзья в вытертых джинсах и розовых рубашках. Интересно, у дедушки есть темно-зеленый пиджак? Дедушка вдруг представляется мне в ином свете: не веселый, добродушный, по-старчески болтливый бывший учитель, а какой-то мрачный, загадочный человек, со своими тайнами, который только притворяется, что меня любит.
Снова сворачиваю. Тротуары здесь чистые, а на самой улице разбросаны пустые коробки, тела спящих, всякий мусор, упавший с грузовиков. Надо бы снизить скорость. Но я не торможу – огибаю их на полном ходу, словно мчусь по полосе препятствий. Смотрю только на дорогу. Хотел бы я закрыть глаза и никуда не смотреть. Я боюсь того, что могу увидеть.
У съезда на шоссе, как обычно, караулят грабители. Впрочем, уже поздно, они тоже устали, так что не появляются из своих укрытий. Я проскакиваю мимо выдолбленных ими колей и рытвин и, никем не остановленный, выезжаю на шоссе.
Стараюсь припомнить, что говорила мне мама утром насчет моего гороскопа. Не опасно ли сегодня выезжать на шоссе?
Мимо проносятся машины, но полоса для грузовиков свободна. На ней темнеет что-то вроде кучи тряпья. Наверное, труп. Я думаю о брате, смотрю вверх, однако веревок, свешивающихся с путепровода, не вижу.
Хотя теперь в воздухе появляется привычная вонь, ночь еще ясная, и сквозь облако смога смутно мерцает луна. Кажется, я даже вижу по обеим сторонам, вдалеке, огни офисных и жилых зданий.
Ладно, свидание я провалил, девушку больше не увижу – ну и черт с ней. Мне вспоминается ее одинокая сиська, нехватка пальцев на руке, отец, ревущий из окна, чтобы я наконец трахнул его дочь, – и я понимаю: все равно ничего не вышло бы.
И все-таки, почему я ее не захотел?
Возле скунсовой фабрики выстроились в ряд, сияя противотуманными фарами, пять автомобилей. Одна машина забрызгана грязью, из нее выглядывает перепуганный альбинос. Взяв с соседнего сиденья блокнот, я записываю: «5».
Вчера было десять.
Вполовину меньше – дурная примета.
За автомобилями шагает к съезду с шоссе высокий человек в темно-зеленом пиджаке.
Я так напуган, что дышать не могу. Не глядя на него, прибавляю скорость. И все же, по-моему, он знает, кто я, и провожает меня глазами, и улыбается.
Последние шесть миль я ни о чем не думаю. Просто еду вперед. Съезжаю на Болкоме, на полной скорости врываюсь в трафик. Кто-то рядом гудит мне. Я так взвинчен, что показываю «фак» в окно, не посмотрев, кто там, – и тут же вздрагиваю, ожидая пули. Но за рулем какой-то старик, а рядом его жена. Помигав мне фарами несколько раз, они оставляют меня в покое.
Я сворачиваю на Брэдли. Рядом останавливается на светофоре другая машина, серый «Форд». Что-то в нем кажется очень знакомым. Оглянувшись, вижу за рулем своего отца. Обычно в такое время он уже дома, спит, и я не знаю, погудеть ему или не привлекать к себе внимания. Он смеется во весь рот; не припомню, когда он в последний раз улыбался дома.
Плечи его обвила, как змея, женская рука, и, когда отец меняет позу, я вижу женщину с ним рядом. Дряхлая, изрытая морщинами, густо намазанная – макияж лишь подчеркивает ее уродство, желчная физиономия семидесятилетней проститутки. Отец смеется и целует женщину; мазок губной помады у него на губах, как кровь. Затем их машина трогается; я замечаю, что красный свет сменился зеленым, давлю на педаль и мчусь следом. Уже теряя их из виду, уголком глаза успеваю заметить, что на отце темно-зеленый пиджак.
Я просто хочу домой. Лучше б я сегодня вообще не выходил из дома. Думаю о маме. Вернувшись домой, об отце я промолчу, но расскажу о нежданно чистом воздухе, гуле и скрежете шестеренок – и послушаю, что она скажет.
Открытые гаражи по обеим сторонам от нашего ярко освещены, а в нашем гараже то ли перегорела, то ли выкручена лампочка, там темно. Въезжая в него задним ходом, я вижу стопки газет и горы консервных банок, освещенные красноватым светом тормозных огней. Потом останавливаюсь, снимаю ногу с тормозной педали, и вновь наступает тьма.
Открываю дверцу машины, и тусклый свет из салона освещает центр гаража. В углу я вижу какую-то тень, темнее прочих теней. Меня охватывает дрожь, мурашки бегут по плечам; дрожа от страха, я захлопываю дверцу и спешу уйти. Хочу выбраться из гаража как можно скорее. Уголком глаза вижу тень, словно подвешенную в воздухе. Она не касается земли. Как будто у нее нет ног.
А вот плечи есть. Прямые, как вешалка.
Я закрываю глаза. Пожалуйста, думаю я, пожалуйста, пусть это будет грабитель. Насильник. Убийца.
Кто угодно.
Только не темно-зеленый пиджак.
Глава 14
Отец умер в одиночестве.
Никого не оказалось рядом во вторник, приблизительно в десять утра, когда он оставил бренный мир. Стив был на работе, мать – дома, медицинский персонал где-то занят. Только в одиннадцать, подойдя сделать ему укол, медсестра обнаружила, что больной скончался.
Услышав об этом, Стив заплакал. Сам удивился – такого он от себя не ожидал. Сдерживался, пока пробирался между столами коллег, мимо поста Джины, вдоль по коридору к дверям мужской уборной. Встал перед раковиной, взглянул на себя в зеркало – и тут потекли слезы. Не сама смерть отца огорчила его. Ее он ждал – и, откровенно говоря, испытал скорее облегчение. Однако нестерпимо грустно было думать, что умирал отец один, что никто не сидел с ним рядом, не утешал, что ставить точку в своей долгой и запутанной жизни ему пришлось в одиночестве. Оплакивал Стив не только отца, но и себя, думая, что и сам может кончить так же. Правда, он намерен жениться на Шерри – но где гарантия, что они не разойдутся? Быть может, и он перед смертью останется один.
Когда слезы утихли, Стив всмотрелся в свое отражение в зеркале. Кто-то (должно быть, посетитель, вряд ли кто-то из числа служащих) нацарапал на стекле слово «угрёбок»: оно красовалось у Стива под подбородком, как подпись. Он сам не знал, что ожидал увидеть, вглядываясь в свои дрожащие губы, покрасневшие глаза, блестящий след слезы на щеке. Сходство с отцом? Если так – зря, сходства почти не было. По крайней мере, физического.
Стив смотрел, пока не перестал себя узнавать. Этому трюку, вроде самогипноза, он научился в детстве. Еще маленьким мальчиком обнаружил, что, если долго стоять перед зеркалом и смотреть на себя не мигая, начинаешь выглядеть по-другому. Лицо становится как-то четче, яснее, все остальное расплывается в тумане, а лицо заслоняет собой все поле зрения и выглядит уже совершенно иначе – отдельным, неузнаваемым, чужим. Наконец, в последний момент, перед тем как мигнуть, голова как будто становится объемной и отрывается от плоскости зеркала. Стиву всегда нравилось это ощущение «раздвоения личности», то, что он смотрит на свое лицо со стороны, словно на чужое; однако очень давно – уже, пожалуй, со школы – он этого не делал. На самом деле к той игре с зеркалом он прибегал обычно, когда ссорился с отцом.
В уборную вошел Джей Ботиджи из отдела продаж, и Стив сделал вид, что мыл руки: оторвал кусок бумажного полотенца, скомкал, бросил в урну и вышел.
Вернувшись к себе за стол, он позвонил матери и сказал, что сейчас приедет. Потом сообщил Джине и Макколу, что сегодня не вернется и, скорее всего, не появится до следующей недели. Джина громко сочувствовала, от чего ему стало очень не по себе; Маккол не проявил никакого интереса, за что Стив был ему почти благодарен. Поскорее убравшись из офиса, он поехал прямиком к родителям.
К матери.
Это больше не «родительский дом», «родителей» у него уже нет – только мать. Стив вдруг понял, сколько теперь свалится дополнительной работы и ответственности. Тяжкое бремя лежало на его плечах с самого несчастья с отцом, но почему-то казалось, что эта ситуация временная. Разумеется, он не строил иллюзий, что отец поправится, – и все же ему чудилось, что это как-то так, не навсегда, надо просто перетерпеть. Теперь же он один отвечает за мать, за дом, за их сбережения… за все. Чудовищный груз; и, не будь Стив таким послушным и ответственным сыном, рванул бы он сейчас по шоссе, не останавливаясь, куда глаза глядят, лишь бы отсюда подальше… В какой-нибудь далекий незнакомый город, где можно начать новую жизнь…
Но Стив был не из таких; и скоро он въехал во двор и припарковал машину рядом с отцовским «Крайслером». Мать, похоже, ждала его; едва он взошел на крыльцо, она распахнула дверь. Стив полагал, что мать будет плакать или хотя бы встретит его с покрасневшим лицом и опухшими глазами, но ее лицо было таким же, как обычно, и выражение его совершенно непроницаемым.
– Хочешь кофе? – спросила она.
Он внимательно взглянул на нее.
– Нет, мама, нам надо ехать. Нас ждут.
– Я тут прибираюсь. – С этими словами мать провела его через гостиную в спальню, где на кровати лежали грудой отцовские вещи.
«Неужели она ничего не чувствует? – думал Стив. – Они же столько лет прожили вместе! Ну хоть что-нибудь!..»
Мать, все с тем же каменным лицом, спокойно продолжала:
– Посмотри его вещи, отбери, что тебе нужно. Остальное я отдам Армии спасения.
– Сначала нам нужно съездить в больницу, – повторил Стив. Мать кивнула, и он показал на ее убогое выцветшее платье. – Переодеться не хочешь?
Она удивленно взглянула на него.
– Зачем?
– Ну, я думал…
– Не хочу.
– Ладно, – вздохнул Стив. – Тогда поехали.