. Обычно мне не нравится разговаривать с незнакомцами в общественных местах. Не то чтобы я необщительная или что-то в этом роде, просто не сильна в светской беседе. Но потребность отвлечься взяла верх над изоляционистскими наклонностями, так что когда Фрэнк оказался словоохотливым малым, я не стала противиться. Стараясь как можно реже самой вступать в разговор, я позволила Фрэнку ездить мне по ушам от самой 42-й улицы и до границы с Массачусетсом.
Фрэнк, мясник из Ньюарка, что в штате Нью-Джерси, как выяснилось, направлялся в Бостон навестить сестру. Однажды он выиграл в моментальной лотерее десять тысяч долларов и потратил их на подержанный «харлей дэвидсон»; а еще он трижды состоял в браке и разводился с одной и той же женщиной, чье имя, к своему прискорбию, вытатуировал у себя на предплечье. Я смотрела, как поднимается и опускается досадная надпись «Малышка Лайза», пока рука Фрэнка покоилась на его внушительном пивном животе. Он еще и храпел. Громко. Так громко, что, пожалуй, это могло бы стать причиной хотя бы пары тех разводов.
Я всерьез подумывала разбудить его, чтобы он повеселил меня еще какими-нибудь байками о непредсказуемых рыночных ценах на телятину или о том, как едва не прошел посвящение в «Ангелы ада»[3]. Это помогло бы на время отрешиться от собственных мыслей. В тот момент мне меньше всего хотелось оставаться с ними наедине.
– Внимание, леди и джентльмены, мы прибываем на Южный вокзал Бостона примерно через пятнадцать минут. – Голос водителя, говорившего с сильным акцентом, пробился сквозь треск помех в микрофоне, прерывая приводившие в экстаз домохозяек страстные поцелуи Райана Гослинга и Рэйчел Макадамс на крошечных пыльных телеэкранах автобуса.
Я повернула голову, чтобы посмотреть, как за окном под струями дождя проносится Массачусетская автострада[4], и, увидев свое отражение в стекле, громко рассмеялась: видок у меня был еще тот. Неплохое первое впечатление я произведу, если появлюсь на пороге дома Карен как вестник зомби-апокалипсиса.
Я достала из сумки зеркальце. На меня уставились глаза – темно-карие, похожие на совиные, слишком крупные для моего лица. Из-под копны распущенных черных как смоль волос проглядывали фиолетовые пряди, разбросанные по плечам. Я красила их сама – сначала просто чтобы позлить маму, но потом как-то к ним привыкла, и уже не хотелось с ними расставаться. Однако после того как я просидела несколько часов, откинувшись на спинку кресла, волосы перепутались и растрепались. В любом случае мне не стоило их распускать, особенно при такой влажности. Я небрежно заплела их в косу и закрепила одной из резинок, постоянно прописанных на моем запястье. Потом захлопнула зеркальце и бросила его обратно в сумку, где оно зловеще звякнуло, ударившись обо что-то, – верный признак того, что ему пришел конец. В моей сумке всегда валялось слишком много хлама.
Было достаточно неловко вот так врываться в жизнь Карен, а уж тем более глубокой ночью. Мне казалось, что я крадусь, пробираюсь к ней тайком, словно какой-то преступник. Я знала, что глупо так думать, но ничего не могла с собой поделать. Кому охота быть обременительным ребенком-сиротой в чужом доме?
Я изо всех сил старалась запрятать эту мысль куда-нибудь в дальние уголки сознания, но там уже было довольно тесно. Подавление неприятных эмоций быстро становилось моим новым талантом. Карен не сделала и не сказала ничего такого, из-за чего я могла бы чувствовать себя обузой; на самом деле она приложила все усилия к тому, чтобы я испытывала совершенно противоположные чувства. Я приготовилась невзлюбить ее, понять, почему моя мать порвала всякие отношения с ней и остальными членами своей семьи, но Карен оказалась чертовски милой. Это настораживало. Я ощущала себя той девчушкой из сказок, которая узнает, что добрая старушка угощает ее конфетами только для того чтобы откормить, а потом засунуть в печь и зажарить на ужин.
Я много раз расспрашивала маму о ее семье. Эту тему я поднимала с большой осторожностью, тщательно анализируя настроение и выражение ее лица, прежде чем отважиться заговорить. Чаще всего она просто вздыхала, печально качала головой и говорила: «О, Джесс, милая, давай не будем ворошить прошлое, ладно? Есть вещи, которые лучше оставить похороненными».
Но в последние годы мне удалось кое-что узнать о той части семьи, с которой меня разлучили. Карен и моя мать, сестры-близнецы, выросли в Бэк-Бэе[5], престижном районе Бостона. Когда-то они были очень близки, можно сказать, неразлучны, как и положено близнецам. Я так и не сумела выяснить причину их размолвки, но знала, что разрыв был необратим, по крайней мере с точки зрения моей матери.
У Карен и ее мужа Ноя не было детей, и они посвятили свою жизнь карьере корпоративных юристов. Они по-прежнему проживали в Бэк-Бэе с моим дедушкой в особняке из коричневого камня. Поскольку дед оказался по другую сторону семейной пропасти, с ним я тоже никогда не встречалась – хотя он, по-видимому, страдал старческим слабоумием и вряд ли смог бы понять, кто я такая, даже если бы мне разрешили видеться с ним. Я очень быстро усвоила, что лучше не упоминать о нем – следующие за таким разговором мамины запои всегда заканчивались плачевно, и мы с ней не общались по несколько дней.
Моя мать стояла в одном ряду с Пиноккио среди самых отъявленных лжецов. Она могла притворяться, что не скучает по своей семье, но это была полная чушь. Я росла в маленьких квартирках, разбросанных по всей стране, и часто лежала без сна рядом с мамой в нашей общей постели, вдыхая запах алкоголя, которым она обдавала меня, когда разговаривала во сне. Имя Карен, произнесенное в отчаянии, звучало почти каждую ночь. Но любой посторонний, ставший свидетелем цепочки событий, последовавших сразу за смертью моей матери, никогда бы не заподозрил, что Карен была мне практически чужой: она появилась на пороге нашей квартиры всего через несколько часов после того, как услышала страшную новость и обняла меня как родную дочь.
– О, Джессика, бедняжка, мне так жаль! – Она поцеловала меня в макушку и прижала к себе, будто в самом естественном порыве.
В оцепенении, в состоянии шока и отрицания я позволила ей сделать это. Как позволила и многим людям заняться делами, в которых мне, вероятно, следовало бы принять активное участие. Организация похорон, расторжение договора аренды нашей квартиры, исполнение завещания, мои приготовления к поступлению в колледж – все это взяла на себя Карен, а я лишь рассеянно наблюдала за происходящим из какого-то полупрозрачного кокона. Если я что и узнала о горе, так это то, что мир не останавливается, хотя и кажется, будто должен бы остановиться.
Я только смутно помнила, как согласилась на настоятельную просьбу тети Карен переехать жить к ней. Будь я в нормальном состоянии, такое предложение повергло бы меня в ужас. В конце концов, мне исполнилось 18, формально я была совершеннолетней и, честно говоря, уже давно научилась заботиться о себе. Мне следовало бы сказать: «Нет, спасибо за беспокойство, но я не ваша проблема».
Беда в том, что какое-то время я не могла заставить себя произнести что-либо связное.
Единственной вещью, скрасившей перспективу переезда, была уверенность в том, что мне не придется оставаться у Карен надолго. Я вышла из своей эмоциональной комы недели через три после похорон. Собирая вещи с помощью сочувствующей миссис Морелли, я наконец прозрела. Моя мать ни за что бы не захотела, чтобы я вот так свалилась на Карен, особенно когда они почти двадцать лет даже не разговаривали друг с другом. Было слишком поздно отказываться от нашей договоренности, но я пообещала себе, что через год съеду от тетки. Найду себе работу недалеко от колледжа Святого Матфея, накоплю денег, сколько смогу, к следующему лету сниму квартиру недалеко от кампуса, и на этом все закончится. У меня не было намерения восстанавливать родственные связи, которые моя мама хотела разорвать.
Автобус, разбрызгивая лужи, въехал в ярко освещенный вестибюль Южного вокзала Бостона.
– Добро пожаловать в Бостон, друзья. Пожалуйста, не забудьте заглянуть под сиденья и забрать с собой все свои вещи. Приятного вечера и спасибо за то, что воспользовались услугами компании «Грейхаунд»[6], – нараспев произнес измученный водитель.
С жужжанием включилось флуоресцентное освещение салона, и пассажиры медленно зашевелились.
Фрэнк, кряхтя, проснулся и выглядел сбитым с толку. Он сонно заморгал, глядя на меня.
– Мы уже здесь? Быстро доехали, да? – Он зевнул, поскреб щетинистый подбородок и поднялся. Его суставы хрустнули, как горсть маленьких белых окуньков, выброшенных на летний тротуар. – Думаю, лучше припрятать эту бейсболку «Янкиз»[7], а то мне могут надрать задницу, а?
Я скупо улыбнулась. Уже по меньшей мере в десятый раз он упомянул о соперничестве Бостона и Нью-Йорка.
Пассажиры не спеша потянулись в переднюю часть автобуса. Фрэнк помог мне снять багажную сумку с верхней полки, и я присоединилась к шаркающей очереди на выход. В животе нарастало тревожное чувство. Меня угнетало беспокойство по поводу прибытия в то место, которое теперь считалось домом.
Выйдя под ливень, я натянула на голову капюшон толстовки и огляделась по сторонам в поисках машины Карен. Долго искать не пришлось.
– Джессика! Сюда! – Она окликнула меня из-под огромного клетчатого зонта.
Я нерешительно помахала в ответ, протягивая ей свой баул. Карен поспешила ко мне и укрыла зонтом.
– Это все твои вещи, или что-то осталось в багажном отделении автобуса? – Она взялась за ручки и стала помогать мне тащить сумку.
– Здесь всё. Вчера я отправила остальное в колледж Святого Матфея.
Мы побежали к машине. Нас ожидал сверкающий черный внедорожник, который моя мама назвала бы машиной «ну-ка-посмотри-на-меня». Ирония в том, что все обычно пялились разинув рты на наш допотопный зеленый «фольксваген», вероятно, недоумевая, как эта рухлядь вообще ездит. Мама называла его винтажным, а я бы назвала стимулом к тому, чтобы обзавестись карточкой донора органов