– Гаррет? – подталкивает интервьюер, когда я не отвечаю. – Когда ты впервые взял в руки клюшку?
– Я был слишком мал, чтобы запомнить.
Это правда. Я видел свои фото двух, и трех, и четырех лет с детской клюшкой «Бауэр», но у меня нет воспоминаний об этом. А тем, что я помню, я с Фарбером делиться не собираюсь.
Этот парень не хочет слышать о том, как мой отец сорвал с меня одеяло, когда мне было шесть, и вытащил меня под ледяной дождь со снегом, чтобы заставить взять клюшку, слишком большую для меня, и бить по шайбам.
– Мне кажется, у нас есть фото, – мягко вмешивается Фил. – Рождественская, когда он был маленьким, кажется, два года? В футболке, которую подписали для него все парни. Он стоит перед елкой с игрушечной клюшкой в руках. Он сразу же увлекся хоккеем.
– А ты помнишь, как впервые встал на коньки? – спрашивает Фабер с дурацкой телеулыбкой.
– Я помню синяки, – рассеянно, но, может быть, нарочно говорю я.
Мой отец откашливается и быстро вмешивается.
– Он и вправду много падал поначалу. Первый раз мы катались на коньках зимой на нашем озере за нашим домом в Кейп-Коде. Но он не хотел возвращаться в дом. – Он смотрит с напускным отсутствующим видом, как будто заблудился в аллеях памяти. – Гаррет будил меня и умолял отвести его туда.
Странно. Я помню, что плакал, умоляя отпустить меня домой. Было так холодно, что я не чувствовал пальцев.
Интересно, стоит ли мне рассказать Фаберу, как в наказание за жалобу в семь лет я встал на беговую дорожку с грузом на лодыжках. В то время как отец кричал на мою протестующую мать, чтобы она заткнулась. Он сказал, что делает меня чемпионом, а она меня балует.
– Тебя мотивировало желание добиться такого же успеха, как отец? – спрашивает Фарбер. – Или это был страх неудачи в его тени?
– Я никогда ни с кем себя не сравнивал.
Единственное, чего я когда-либо боялся, это его жестокости. Мне было двенадцать, когда он впервые ударил меня по-настоящему. До этого были словесные уколы, наказания, когда я облажался, или недостаточно старался, или просто потому, что Фил в тот день был в плохом настроении. А когда я ему надоедал, он срывался на мою мать.
Фарбер оглядывается через плечо, где его продюсер, мой агент и агент моего отца стоят рядом с ближайшим оператором. Я прослеживаю его взгляд, отмечая, что агент Фила и продюсер, кажется, раздражены, тогда как Лэндон выглядит смирившимся.
– Мы можем прерваться на секунду? – выкрикивает Лэндон. – Могу я поговорить со своим клиентом?
– Да, – соглашается агент моего отца. Тон у него прохладен. – Может, напомнишь своему клиенту, что интервью подразумевает ответы на вопросы?
Лэндон тянет меня в темный угол студии, на его лице написано страдание.
– Ты должен дать им хоть что-то, Гаррет.
Я стискиваю зубы.
– Я сказал тебе, чувак, у меня нет никаких хороших воспоминаний о моей детстве. А ты меня знаешь, я паршивый лгун.
Медленно кивая, он проводит рукой по своим идеально уложенным волосам.
– Хорошо, как насчет того, чтобы попробовать что-то вроде этого? Сколько тебе было, когда ты понял, что играешь в хоккей для себя, не для него?
– Не знаю. Девять? Десять?
– Тогда выбери момент из этого периода. Воспоминание о хоккее, не об отце. Сможешь сделать это?
– Я постараюсь.
Как только мы снова садимся, Фарбер предпринимает еще одну попытку вытянуть из меня что-нибудь.
– Ты говорил, что никогда не сравнивал себя со своим отцом?
– Это так. – Я киваю. – Честно говоря, для меня хоккей никогда не был попыткой добиться успеха, заключать крупные контракты или получать награды. Я влюбился в эту игру. Я пристрастился к острым ощущениям, быстро меняющейся обстановке, где одна ошибка может стоить всей игры. Когда мне было десять, я пропустил пас в решающий момент в третьем периоде. Моя клюшка была не там, где должна была быть, я смотрел не на того товарища по команде. Я все испортил, и мы проиграли. – Я пожимаю плечами. – Поэтому на следующий день на тренировке я умолял тренера позволить нам снова и снова выполнять одно и то же упражнение. Пока я не овладею им.
– И ты сделал это? Овладел им?
Я ухмыляюсь.
– Ага. И в следующий раз, когда мы вышли на лед, я не пропустил ни одного паса. Хоккей – дикая игра, чувак. Это вызов. Я люблю вызовы, и мне нравится самосовершенствоваться.
Брайан Фарбер одобряюще кивает, явно довольный тем, что я открываюсь.
– Я помню эту игру, – говорит мой отец, и я не сомневаюсь в этом. Он не пропускал ни одной моей игры. Никогда не упускал возможности ткнуть меня носом в ошибки.
Фарбер снова обращается ко мне.
– Держу пари, то, что твой отец болел за тебя на трибунах, бросая тебе вызов, было отличным мотиватором, да?
Я вновь замолкаю. Черт возьми, я не переживу это интервью. А это всего лишь первая запись. Предполагается, что их будет две.
Через час после начала съемок режиссер предлагает сделать перерыв, и я ухожу со съемочной площадки так быстро, как только можно. Всего час? А такое чувство, будто два гребаных дня.
Я избегаю комнаты отдыха, вместо этого беру напиток из автомата в каком-то случайном коридоре. Когда я возвращаюсь в студию, я проверяю телефон и понимаю, что у меня около дюжины сообщений и голосовая почта от Ханны.
Поскольку она не из тех, кто склонен к драме или панике, я делаю знак Лэндону, что мне нужна минутка, и выхожу проверить почту.
Она говорит быстро, а плохая связь и фоновый шум съедают часть слов, но то, что я улавливаю, едва не заставляет мое сердце остановиться.
– Гаррет. Привет. Мне жаль, что приходится делать это, но мне нужно, чтобы ты вернулся домой. Я… хм…
Я хмурюсь, когда она замолкает на несколько секунд. Беспокойство начинает глодать изнутри.
– Я правда не хочу говорить это по телефону, но у тебя съемки, и я не уверена, когда ты будешь дома, а я тут вроде как паникую, так что я просто скажу это… Я беременна.
Она что?
Я едва не роняю телефон от шока.
– Я хотела, чтобы мы сели и как следует поговорили об этом, а не выпаливать это в голосовой почте. Но я беременна, и у меня кровотечение, и я думаю, что-то не так. Мне нужно, чтобы ты отвез меня в больницу. – Голос у нее тихий и испуганный. И от этого у меня кровь стынет в жилах. – Я не хочу ехать одна.
– Мы готовы начать? – неторопливо зовет продюсер. Я оглядываюсь и вижу, что Фабер и мой отец уже заняли свои места.
После короткого заикающегося сбоя мой мозг возвращается к реальности и тому единственному, что имеет для меня значение: отправиться к Ханне прямо, мать его, сейчас.
– Нет, – отвечаю я, срываю с себя микрофон и бросаю его Лэндону, который озабоченно подходит ко мне. – Прошу прощения. Мне нужно идти. Это срочно.
Глава девять
Ханна
– Твою мать. Свет зеленый, придурок. – Гаррет нажимает на клаксон.
Мы едем в больницу, и я сижу, вжавшись в сиденье с тех самых пор, как мы выехали с подъездной дорожки, едва не врезавшись в проезжающую машину. Дорожное движение не дает передышки, пока Гаррет сжимает руль до побелевших костяшек пальцев и чередует вспышки нетерпения с взволнованными вопросами и сердитыми требованиями.
– Как долго это продолжалось? – рявкает он, хмуро глядя в лобовое стекло.
– Я проснулась, плохо себя чувствуя. У меня были боли и немного подташнивало. Потом стало хуже.
– Почему ты ничего не сказала сразу?
– Потому что ты был взвинчен из-за интервью, и я не хотела, чтобы ты стрессовал еще сильнее. Я не могла сказать тебе, что беременна, за пять минут до того, как ты должен был поехать на встречу с отцом.
– Я бы никуда не поехал! – орет он. Затем делает глубокий вдох. – Извини. Я не хотел кричать. Я просто не понимаю, Уэллси. Как ты могла не сказать мне?
– Я не хотела тебя беспокоить. Потом я заметила кровь и написала Элли…
– Элли знает? – Гаррет лавирует между машинами.
– …она сказала, я должна спросить Сабрину, нормально ли это, и…
– Сабрина знает? – рычит он. – Боже правый. Я что, узнал последним?
Я вцепляюсь в подлокотники, надеясь остаться в живых.
– Я хотела сказать тебе, – говорю я, сглатывая вставшее комом в горле чувство вины. – Я все пыталась, но постоянно казалось, что момент неподходящий. Я не собиралась скрывать это от тебя, Гаррет. Я хотела сказать тебе.
– Но ты этого не сделала. Я слышу об этом впервые после того, как целый день провел, поджариваясь рядом с Филом, и вот я проверяю свою голосовую почту, чтобы услышать, как ты в слезах умоляешь меня вернуться домой, потому что ты беременна. Какого черта, Ханна?
– Вот почему я ничего и не говорила! – Слезы жгут глаза от убийственного коктейля отчаяния, растерянности и страха в моем горле. У меня такое чувство, будто меня сейчас вырвет. – Последнее, чего я хотела, вываливать это на тебя вот так. У тебя было это интервью. А до этого – вручение награды. А до этого – конец сезона.
– Ты знала об этом с конца сезона? – Он чуть не врезается в служебный фургон, пытающийся увильнуть в сторону. Нам гудят со всех сторон, когда он набирает скорость и выезжает на левую полосу. – Господи.
– Не ори на меня.
– Я не ору на тебя, – рычит он сквозь стиснутые зубы. – Я рычу на тот факт, что ты скрывала от меня это столько месяцев.
– Теперь я вообще жалею, что позвонила, – рычу я в ответ. – Я должна была просто поехать сама.
Потому что, чем громче он кричит, тем более возмущенным становится его голос, тогда как я, сидя на прокладке, пропитанной кровью, злюсь все больше.
– Это удар ниже пояса. – Он громко ругается. – Поверить не могу, что ты сказала это!
– Ты снова орешь на меня, – огрызаюсь я. Я могу потерять нашего ребенка, а этот придурок делает вид, будто все в порядке.
– Это именно то, что вытворял со мной мой отец, – огрызается Гаррет в ответ. – Манипулировал мной с помощью информации. Держал все при себе.
Я в такой ярости, что мои руки буквально горят от желания врезать ему.