хуже. Она слегла, не в силах держаться на ногах. Дочурка почти не ела и едва дышала, жалуясь на боли в разных частях тела, и постоянно просила пить. Пока что им везло и воду удавалось доставать, но вчера утром Павел проснулся опухший, с воспаленными глазами и лимфоузлами, увеличившимися до размера шарика для пинг-понга. До вечера он еще чувствовал себя более-менее, ходил на поиски еды и даже добыл кошку, но сегодня обессилел и едва мог шевелиться. Градусник показывал температуру тела в тридцать семь градусов ровно, никакие лекарства не помогали. Олеся поила мужа пятикратной дозой «Панацеи», но таблетки заканчивались, а улучшений не наступало. И сейчас ему явно стало еще хуже, когда она уходила, он еще мог держать в руках оружие, теперь у него не получается даже поднять голову.
– Я… ног не чувствую… – Павел оставил попытки посмотреть на нее. – А вообще… терпимо… Светик… пить просит… я к ней боюсь заходить… вдруг сделаю хуже…
– Я достала воды! – Олеся подбежала к мужу и положила руку ему на лоб, пытаясь проверить температуру. Лоб был покрыт холодным липким потом. – Потерпи немного, я напою тебя чаем, станет легче!
– Не… подходи ко мне… – он слабо дернул головой. – Мало ли… К Светику сходи…
Она поставила на пол бутыль, скинула промокшую грязную куртку и, схватив свечу, побежала в детскую. Светик лежала в постели, смотрела в потолок пустым безразличным взглядом и машинальным движением терла опухшие губы. Олеся опустилась на колени перед кроватью, осторожно взяла ее за руку и заглянула в глаза.
– Милая, как ты себя чувствуешь? – Она коснулась дочкиного лба губами. Температуры не было.
– Мама? – Светик посмотрела невидящим взглядом куда-то мимо нее. – Ты здесь? Почему ты не зажжешь свечку? По окнам снова стреляют?
– Нет-нет, все хорошо! – Олеся с трудом сдерживала слезы, стараясь сохранять бодрый голос. Она поставила свечу на трюмо у изголовья кровати. – Просто сейчас ночь, папа спит, я не хотела ему мешать. Хочешь, я принесу свечу и почитаю тебе перед сном?
– Не надо, – едва слышно выдохнула дочка. – У меня ушки болят… Мама, а у нас есть водичка? Можно мне попить… горлышко жжет…
– Конечно! – Олеся стерла катящиеся по щекам слезы. – Я принесла воды, надо только прокипятить! Потерпи немного, солнышко, хорошо? Я быстро!
– Не хочу… горячую… – губы Светика едва шевелились. – Больно пить… Можно холодной?
– Я остужу! – Олеся спешно поднялась на ноги. – Но закипятить надо обязательно, чтобы не заболеть! Это быстро!
Она схватила свечу и выбежала из комнаты. Несколько минут Олеся возилась с бутылью, сливая грязную воду по кастрюлям сначала через полотенце, затем через простыню. Вроде бы так надо проводить первичную очистку. Иметь бы еще обеззараживающие препараты, да где там! Она слила пол-литра отфильтрованной воды в металлический кофейник и понесла его в гостиную. Там Павел собрал из кирпичей и походного мангала, с которым они раньше ездили на шашлыки за город, небольшой очаг. Топили обломками мебели, облитыми бензином для зажигалки. Хорошо еще, что и бензина, и зажигалок в доме было достаточно, Павел много курил и коллекционировал всевозможные зажигалки… Олеся разожгла очаг и поставила на него кофейник. Пока вода закипала, она вернулась к лежащему в коридоре мужу и принялась обтирать ему лицо влажным полотенцем.
– Не подходи… – слабо запротестовал он. – Не… рискуй… если ты сляжешь, кто будет… за водой для… Светика… ходить… Дай, я… сам… – Павел попытался дотянуться до полотенца, но не смог.
– Лежи, отдыхай! – Олеся решительно нахмурилась. – Ничего со мной не будет. Я же русская!
– А я… «Панацею» горстями… глотал… – он криво усмехнулся. – И что?.. не рискуй… не надо…
– Не болтай, не трать силы зря! – оборвала она мужа. – Ты справишься! Ты же у нас сильный! Спи, во сне выздоравливать легче. Я закипячу чаю и разбужу тебя!
Олеся вернулась в гостиную. Кофейник закипел, и она разлила кипяток по двум кружкам. В одну из них она положила чайный пакетик, другую принялась помешивать ложкой, дуя на кипяток. На улице снова загремели выстрелы. На этот раз стреляли из автоматов, и Олеся торопливо накрыла горящие дрова куском брезента, который Павел использовал для тушения очага. Если со двора заметят свет в окне, к ним могут вломиться, а что она сделает одна с дробовиком против автоматов? Ей стрелять-то за всю жизнь доводилось раза два, да и то по баночкам, на семейных пикниках. Стрельба разгоралась, где-то внизу послышался звон бьющегося оконного стекла, кто-то истошно закричал. Крик перешел в хрип, и Олеся услышала издевательский смех. Потом стрельба зазвучала уже в подъезде, на лестнице загрохотали тяжелые шаги множества ног, и она в ужасе задула свечу. Внезапно совсем рядом раздалась автоматная очередь, затем другая, третья, и несколько грубых голосов угрожающе проорали ругательства. Олеся на ощупь проползла в коридор и уткнулась в Павла. Она попыталась нащупать его дробовик, в заполненном паническим страхом мозгу билась одна мысль: надо спрятать Светика под кровать, чтобы не нашли!
– Тихо… – присвистывая прерывистым дыханием, прошептал Павел. – Не… дергайся… услышат еще… – Он коснулся ее рукой. – Под нами… дверь ломают… ствол не могу… поднять… помнишь, как… стрелять учил?
Олеся нервно закивала в ответ, запоздало понимая, что в такой темноте он не видит ее жестов.
– Помню, – шепнула она, стараясь говорить как можно тише. – Может, обойдется…
Внизу грохотали долго. Железную дверь, похоже, отпереть не смогли и потому выдолбили из стены вместе с дверной рамой. Ворвавшись в квартиру, снова стреляли, отчетливо слышался женский крик и детский плач. Потом стрельба стихла, но шаги и шум опрокидываемой мебели не стихали минут двадцать. Затем разноголосый шум вернулся на лестницу, судя по довольным интонациям, бандитам удалось чем-то поживиться. После того как грохот шагов стих внизу, Олеся еще некоторое время не решалась зажечь свечу, опасаясь, что налетчики не успели отойти от дома достаточно далеко. Наконец она щелкнула зажигалкой и поспешно прикрыла огонек свечи одной рукой. Павел лежал в забытьи, неровно дыша, и Олеся заторопилась за водой для дочери.
– Светик! – она вошла в детскую с остывшей кружкой в руке. – Я принесла тебе попить! – Олеся поставила свечу в изголовье и поднесла кружку к губам ребенка. – И водичку остудила, как ты хотела, больно не… – она осеклась и на мгновение замерла, с ужасом вглядываясь Светику в лицо.
Девочка лежала неподвижно, остекленевшие глаза смотрели вверх, из носа по мертвенно-бледному лицу к подушке протянулась тонкая красная струйка. Олеся выронила кружку и осела возле кровати. Потом она пыталась трясти Светика, убеждала проснуться и поговорить с ней и даже ругала дочь, не реагирующую на материнские слова, но все было тщетно…
Когда сознание покинуло ее, Олеся не помнила. Очнулась она от солнечного света, бьющего ей в лицо. Оказалось, что она полулежит на полу, навалившись на кровать Светика и уткнувшись лицом в безжизненное детское тело. Олеся попыталась встать, но ногу внезапно пронзила резкая боль, и она со сдавленным криком рухнула на пол. Раненная во время ночной вылазки за водой нога посинела и распухла, став размером с бревно. Бережно укрыв дочь одеялом, Олеся выползла из детской на четвереньках, подволакивая ногу, откликающуюся болью на каждое движение. Павел по-прежнему лежал в коридоре, холодный и твердый, словно камень. По его лбу лениво ползала муха. Насекомое, заметив приближение Олеси, остановилось, потерло друг о друга лапками и взлетело, принявшись кружить над трупом с громким жужжанием.
Сколько времени прошло после этого, Олеся не помнила. Сознание то погружалось в боль, растекающуюся от нещадно саднящей ноги по всему телу, то уплывало в безучастное ко всему бесцветное забытье. Время от времени она приходила в себя то у кровати Светика, то в коридоре возле тела Павла, то на кухне, у наполненной водой кастрюли. Последний раз ясность мышления вернулась к ней с жутким грохотом. Пол под ногами подбросило, словно многоэтажке надоела вечная неподвижность, и она подпрыгнула. Раздался звон разлетающегося вдребезги стекла, и что-то с тупой болью чиркнуло Олесю по затылку. Она подняла голову, стянула с лица замызганную скомкавшуюся фильтр-повязку и посмотрела в вынесенное с потрохами окно мутным взглядом. От дома напротив осталась едва половина, над горой обломков, в которые превратились два многоэтажных подъезда, стояло облако пыли и дыма. Газ взорвался, мелькнула отстраненная мысль. Там плиты газовые, наверное, в трубопроводах что-то осталось, там всегда что-то остается. В беспамятстве она не слышала выстрелов, но наверняка опять кто-то стрелял и дострелялся. Если вспыхнет пожар, то тушить будет некому, пожарные теперь не работают. Теперь никто не работает. К тому же на улицах с утра необычно тихо. Впрочем, наплевать.
Олеся безразлично пожала плечами и поползла на кухню. Что там, на улице или в доме напротив, ее не касается. Пусть делают что хотят. Да и не видно ничего, глаза слезятся. Надо добраться до кастрюли с водой и перенести ее в безопасное место, пока через выбитые окна в воду не попала какая-нибудь зараза. Воду нужно беречь, ползать за ней ночью с больной ногой будет не так-то легко. Она машинально потерла ладонью зудящие губы. В горле першило и хотелось пить.
Омоновский грузовик тряхнуло на ухабе, и Борис поправил автоматный ремень. До Гатчины оставалось не более трех десятков километров, значит, цель где-то близко. Спецагенты Службы Безопасности «Сёрвайвинг Корпорэйшн» уже обложили террористов и ждут прибытия штурмовых сил. Концерн специально отказался от использования в операции вертолетов, чтобы не спугнуть преступников. Это было правильное решение. Если террористы из МАГБ почуют ловушку, они наверняка подожгут фургоны с генофондом.
– Всем приготовиться! – Сидящий у выхода представитель «СК» поднялся, вцепившись в поручни. – Мы почти на месте! – Он обменялся с кем-то короткими фразами в закрытом эфире Службы Безопасности Концерна и посмотрел на Бориса: – Майор Васильев, подойдите ко мне!