Сестра как раз разминала спину, покачиваясь из стороны в сторону, выпятив уже довольно заметный животик.
– А, Иди-на-хрен-навсегда? – вместо приветствия, бросила Чума. – Допрыгалась?
– И ты? – разозлилась Ворониха. – Что вы все на меня окрысились? Чем я так вам всем… Ты же сама! Под того старика!
– Дура! Ох, какая же ты дура! Просто бестолочь! Уж слишком батя тебя избаловал! Да не с того конца, да не за то ты схватилась, овца! – качала головой Чума, поправляя платок.
– Сама овца! Сучка! Перетрахала все, что движется! Живет с двумя мужиками, понесла от третьего, а мне указывает! Да пошла ты! – вскипела Ворониха.
– Я тут работаю, – вздохнула Чума. – Это ты пришла сюда. Так что – иди-ка ты отсюда! Навсегда!
Ворониха, в ярости, вылетела из Казначейства. И наткнулась опять на того же мужика, что так и ждал ее со своей легкой и мягкой коляской. Ворониха запрыгнула в повозку, крикнув:
– Гони!
– Куда? – спросил мужик, впрягаясь в упряжь.
– Прочь отсюда! – И девушка разрыдалась.
Но через несколько минут, не в силах больше переносить взгляды людей, их ухмылки, она велела отвезти ее домой. В таверну, где снимала комнату.
Ей казалось, что все люди только и делают, что обсуждают ее позорное изгнание. И кем? Каким-то мужиком безродным? Да что со всеми этими людьми? Им заняться больше нечем? Что, на ней свет клином сошелся? И этот ненавистный мотивчик, этой ненавистной песенки! Всюду!
Нет, конечно. Люди больше глазели на ее извозчика и его коляску, чем на девушку. Да и свежестью и красотой самой девушки люди любовались, совсем не зная ее. И насвистывали или без слов, не зная их, напевали модный мотив, совсем не вникая в отношения знати. Им бы со своими бедами разобраться. Но город бурлил жизнью. И это поднимало людям настроение. А если душа полна энергии, то почему бы не спеть веселую, свежую песенку про змею и черепаху?
Ворониха проплакала до вечера. Вечером забежал Агроном. И буквально справил с ней нужду. Быстро, на бегу. Без ласк и особых изысков. Как мужик какой. Когда она пыталась донести до него, как ей нехорошо, он зарычал, почти по-волчьи взвыв, закатывая глаза и схватившись за голову, будто от невыносимой головной боли. Убежал, одеваясь на ходу, сославшись на дела и свою загруженность.
Ворониха плакала всю ночь. Она поняла, кем она была для Агронома. Девкой. Игрушкой постельной. А чем она заслужила такое отношение? Чем? Что хотела его? А как его не хотеть? Красивый, статный, знатный! Достоинство сквозит в каждом взгляде, в каждом жесте! От его вида у Воронихи ноги слабели, а меж ног становилось горячо-горячо и мокро! Она готова была на что угодно для него! Исполняла все его желания и прихоти, хотя до сих пор болела челюсть и больно было не только ходить, но и сидеть! Но разве она брала монету за это? Разве она была чем-то обязана этому циркачу, когда полюбила Агронома? Она и шла ему рассказать, что полюбила, что не может больше быть с Корнем.
А Агроном? Она для него никто. И это обидно! Не выразить словами, как обидно!
И что в этом такого? За что ее все эти люди осудили? За любовь? За желание понести от достойнейшего? Чем она предала Корня? За что он должен ее прощать или не прощать? Она не понимала. Но горестно плакала в пустой постели.
Даже родная сестра осудила. Да, за что? За что?!! Сама – как течная сучка – подставляла всем. Что в университете спала с преподающими, чтобы легче было учиться, иметь доступ к нужным людям, нужным книгам! Что после! Сама же затащила того старика себе в постель, чтобы понести от него. Сама же этого, всеядного, из его мальчишеской кучки вытащила за его хобот, к алтарю силой и хитростью подвела! И в первую же ночь скрестилась с этим Сумраком! Да разом – с мужем! С двух сторон ей трубы пробивали, от накипи прочищали всю ночь! Криками своими с ума свела весь стан!
С Сумраком! Да на него без слез не глянешь! Что она нашла в этом вечно мрачном, темном чудовище? В открытую живет на две постели, а ее осудила! Сука!
И этот! Агроном! Чем она ему дала повод так с ней обращаться? Забежал, как на случку!
– Козел! – кричала она, избивая подушку. – Пошел он! Не дам больше! Пусть другую ищет! И к этому мужику не вернусь!
Да, он был неплох. Ласков, продирал ее до глубины души! Аж ноги немели! Но он же – мужик! Разве такой доли хотела она? Нет! Ну, почему так не везет? Сестра – сучка, понесла от великана, ставшего легендой и героем сказок, в мужья захомутала повелителя, в соратниках ходит с самим наследником!
– А я? Я почему? Что я не так сделала? – плакала Ворониха.
Она вспомнила, как чуть не свершилось, как чуть не получила дитя от наследника. Корень ее перехватил, заболтал, заласкал, залюбил. Это он не дал ее мечте исполниться. Куда бы он делся, этот болящий княжич? Или сам загнется, или голову сложит в очередной безумной сече! А кто будет наследником после этого? Сын Воронихи! С этой Синькой, наивной деревенской простушкой, ей было не тягаться! Кто она такая? Цирковая подстилка! Убрать ее с дороги было бы раз плюнуть. Но теперь она понесла от княжича. Готовится к венчанию…
А Корень – ее брат. Ах, вот в чем дело! Вот почему он ее так ловко, пьяную, оттащил от наследника! Встал между девушкой и ее мечтой!
– Козел! Мужик! Ненавижу!
До самого рассвета она вспоминала обиды, что нанесли ей эти люди. И ненавидела. Ее сила ненависти была так сильна, так мощна, что на нее – как мотыльки на свет – слетались разные темные личности. Прямо в цепкие руки главы Тайной службы.
Да, Корень расстался с девушкой. Но не расстался со своей должностью. Потому был рядом. Он слышал, посмеиваясь, каждое слово. И валил, вязал всех слуг Тьмы, что тянулись к магу крови, к Воронихе, испытывающей искренние темные чувства.
Ей нужен был лишь еще один, совсем малый толчок, чтобы столкнуть ее, навсегда на путь Тьмы. Но Корень не дал сделать этот толчок. И, довольный собой, утром, вез в свои темные и сырые подполы богатый улов тайных послушников темных сил, выманенных на свет лакомой приманкой.
С первыми лучами светила Ворониху отпустило. Она, обессиленная и опустошенная, сидела на постели, в растерянности держась за свой пах. Как маг крови, она почувствовала, что в ней зародилась новая жизнь. Новая кровь. Чуждая ей. И это была не кровь Агронома. Это было дитя Корня.
И это просто убивало любые ее мечты на корню, ломало все ее прекрасные планы и задумки. Она понесла не от Дракона, а от мужика. Она понесла! Она беременна! Станет матерью. Одинокой матерью выродка, рожденного вне брака.
Ворониха невидящим взглядом смотрела перед собой. Морально убитая и психически опустошенная, не зная, что ей делать? Плакать сил больше не было. Агроному она была не нужна и праздная, а уж отягощенная чужим ребенком – и подавно! Но и Корень ее не примет. Не простит. Никогда. Изгнав ее навсегда. Да и сама Ворониха возвращаться к Корню не хотела. Хотя, в постели он был и хорош, был ласков и внимателен, но вне постели он был страшен. Жесток, безжалостен, хладнокровен и расчетлив. Страшный человек! Мужик, дорвавшийся до власти, становится страшно жестоким, бессердечным.
Чем больше света становилось в комнате, тем больше девушка понимала, что эта ночь изменила всю ее жизнь. Она понимала, что по-прежнему уже не будет. А как будет – не знала. И это ее очень пугало.
Она небрежно и рассеянно оделась, так же отстраненно причесалась, слегка умылась и – ненакрашенная, заплаканная, даже не глянув в зеркало – вышла на улицу, покрыв голову первым попавшимся платком.
У входа ее ждал вчерашний извозчик со своей коляской, сразу упав перед ней на колени. Сегодня он был не в рванье. В старой, выцветшей, с чужого плеча, но целой одежде. И обутый. В старые, стоптанные, но сапоги.
Если бы девушка не была так занята собой, то обязательно заинтересовалась бы, хватило бы мужику серебрушки на все это… В городе, где цены на все взлетели до небес. Но Ворониха села в коляску, тихо сказав упавшим голосом:
– Казначейство!
Очередная серебрушка исчезла из ее ладони. Если бы девушка была внимательнее, то она увидела бы глаза Корня в тени прохода меж заборов, увидела бы его людей, с их хищными, пронзительными взглядами, что провожали ладную фигурку девушки, укатывающую по улице.
– Удачи! – тихо прошептал Корень.
– Что, господин? – спросил его подручный.
– Грузите, говорю! Живее! Неча порядочный народ пугать этой мерзостью! Им самое место в глубоких подполах. И под Лысой горой! Ишь, мою женщину – во Тьму обратить! Я с них, гля, сам, лично ремни резать буду! Падаль на кол!
Корень дернулся, будто его гнус укусил, прислушался, мотнул головой, тихо пробубнив:
– К тебе едет. А то!
Ворониха нашла сестру в той же комнате, заставленной столами и шкафами со свитками и книгами. Ворониха, молча, прошла, села подле, сложив руки на стол, смотря прямо перед собой пустыми глазами.
Чума удивилась. Потом искра понимания сверкнула в ее глазах, она выхватила из платка иглу, уколола сестру и слизала кровь. Ворониха даже не дернулась от укола, лишь вздохнула. Еще и еще. И разрыдалась:
– Что мне делать?
Чума пожала плечами, встала, стала опять тереть ноющую спину:
– Утопись, – предложила она.
– Как ты можешь так говорить? – воскликнула Ворониха, но поток слез усох.
– А что я тебе еще предложу? Ты, бестолочь моя, летала мотыльком беззаботным, купаясь в радости жизни, нежась, как кошка неразумная, подставляясь под ту руку, что погладит. Не заметив, что Мир изменился. Ты людей судишь, не замечая, что эти люди другие. Таких там, в душных бальных залах, нет просто! Просто нет!
– О чем ты? – поджала губы Ворониха.
– Ты даже не понимаешь, – вздохнула Чума. – А ведь все у тебя на глазах. Кто тебе их застит? Открой глаза, бестолочь моя, осмотрись! Повзрослей наконец!
– Ты! – Ворониха разозлилась, но, вздохнув, опустила плечи. – Если бы мне нужны были мутные словеса, я пошла бы к провидцу. А за нравоучениями – к отцу. Я к тебе пришла, к сестре кровной. За помощью. За советом! Что мне делать!