Но Морис, видно, считал проблемой совсем другие детали:
— Да, знаю, что лысеть начал! И не так молод и румян, как десять лет назад, знаю! — коротышка присел на камень рядом со мной, соскользнул и снова взобрался повыше: — Она же продажная баба, да?
— Фу, Мори! Как можно делать такие нескромные выводы?! Вы ведь едва познакомились!
Карлик махнул рукой:
— Да знаю, что продажная. Какая ещё на меня позарится? Ты ей уже заплатил?
Я неопределённо пошевелил пальцами в воздухе.
— Отвечай!
— Ну заплатил.
— На сколько?
— На всю ночь…
За девять лет знакомства с Морисом я успел убедиться, что коротышка умеет удивлять. Но думал, что не сильнее, чем при первой нашей встрече, когда, нажравшиеся в хлам хмельного, мы просили-просили, да и допросились неприятностей. Я тогда нарывался на мордобой, чтобы болью в теле заглушить ту, что разрывает изнутри, Мори же, как выяснилось, в принципе был горазд нарываться. И вот, когда хмурый коротышка, не достающий ножками до пола и болтающий ими в воздухе, одним прицельным ударом в шею вырубил здоровяка, размерами сравнимого с нашим Мелким, я смеяться перестал. Мы поручкались тогда, торопливо представившись, и приняли бой вместе.
Вместе нас и вышвырнули из харчевни, запретив впредь появляться как в трезвом, так и в пьяном виде. Однако, случись шанс изменить тот вечер, я предпочёл бы сотню раз получить по морде рядом с будущим другом.
И вот он удивил меня снова. Куда больше, чем тогда.
Морис меня… обнял! Неловко, неумело, уткнувшись мордахой в спину. Я едва развернулся, чтобы похлопать его по плечу.
— Я тебе этого не забуду, рыжий! — он соскочил в траву, уже не заботясь о том, что намокнет и, на ходу расстёгивая кожух, поспешил обратно к поляне. — Целую ночь! Йу-ху! Вот это я понимаю! Эй, Тифа, детка! У меня для тебя кое-что есть!
Вскоре неприятный визгливый смех, прокатившийся над лужайкой и вплетшийся в сотню схожих звуков, возвестил о том, что Мори нашёл возлюбленную.
А я вот пока нет.
Подумаешь, роса! Эка невидаль! Горячему сердцу холод ни по чём! А если простужусь, Варна меня подлечит. Тумаков надаёт сначала, конечно, но подлечит, никуда не денется.
Я побруздал стопы в мягкой траве, как в реке, подхватил сапоги с онучами и по наитию отправился в перелесок — туда, откуда шли сырость и холод, откуда выбирался ощерившимся зверем туман. Там тихо и спокойно. Оттуда можно наблюдать за праздником со стороны. Оттуда стала бы наблюдать за ним Варна, закутавшись в собственные страхи, как в вязаную шаль.
Ох, ведунка! Ты думала, что прикидываешься сильной! Но женщины беззащитнее я ещё не встречал. Ни тогда, когда ты волокла хоронить неудачливого любовника, ни когда сыпала заклятиями, проклиная размалёванных невест принца, ни сегодня, когда доказывала, что проживёшь дальше без нас. Замёрзнешь ведь одна. Каждый из нас когда-то мёрз. Ничего, вместе мёрзнуть всяко веселее.
Сильная… Защитить тебя тянет больше, чем кого бы то ни было другого. Вот только последняя женщина, которую я пытался защитить, не нуждалась в помощи. По крайней мере, в моей. Но об этом я старался не вспоминать.
— Ведунка! — я ускорил шаг, но быстро остановился.
Фигурка показалась знакомой только издалека. Нет. И волосы длиннее, ниже пояса, хоть и схожи, — тёмные, густые, упрямые, топорщащиеся в разные стороны. Эта девушка ниже, приземистее, точно чуть стопталась. Нет, бесконечно длинные ноги моей ведунки ни с чьими не спутать! Хотя девица тоже хороша собой. Так хороша, что глаз не оторвать, да и красовалась она нарочито. Вертелась, прижимая к телу белоснежную рубашку. Тонкую, почти прозрачную, не скрывающую ни высокой груди, ни узкой талии, ни того, что ниже. Я усмехнулся краем рта, не пытаясь играть в скромность.
— Потерялась, красавица?
— Потерялась, — покорно согласилась она, невесомо подходя ближе. Казалось, ноги травы не приминают, как изящно она шествовала. Двинула бровями со знакомым изломом: — Выведешь, добрый молодец?
А сама знай бёдрами ворочает. И так повернётся, и эдак… хорошо ли рассмотрел?
— Прости, красавица, — я развёл руками, как бы показывая, что и рад бы, да подсобить нечем. — Тут деревья редкие, костры сквозь них виднеются. Ты и сама выйдешь. Без меня.
Красавица коснулась бледным пальчиком губ, едва заметно мелькнул острый язычок:
— И правда костры видны. А вот нас от костров, наверное, не видно. Как думаешь? — она подплыла ближе, не спеша прикасаться, но окидывая меня голодным взглядом, примериваясь… Повторила, понизив голос: — Не видно. И не слышно. И не узнает никто.
Чудо как хороша! Фигуристая, улыбчивая, манящая. Кто бы стал думать, да к тому же в такой день?
Я и не думал. Ответил первое, что пришло на ум, как всегда делал, когда не знал, как поступить.
— Никто. Никто не узнает, что тебе посмели отказать. Не суди строго, красавица, — и закончил, похабно подмигнув и вспомнив щупленького мужичка: — Я просто зелье для мужской силы выпить забыл! Мне приятель купил, а передать не успел. Поищи уж кого более готового… ко встрече. У меня вот друг один есть, не смотри, что не высок… Эй!
Я подскочил, как ужаленный, прикрывая ягодицы, а через мгновение девка уже растворялась в воздухе, расплывалась, неуловимо изменяясь. Смех её шуршал сухими осенними листьями.
Ну конечно, она показалась мне знакомой!
— Доброго здоровьичка, бабуленька! — поздоровался я, на всякий случай, не позволяя старой ведунке вновь зайти со спины и ущипнуть приглянувшееся местечко.
— Думай, что говоришь, нахал! — прыснула она, кокетливо переплетая призрачную побелевшую косу.
— А чего вам пожелать-то ещё?
— Чего мне пожелать, того у тебя нет, малец! — подняла палец старушка.
— Ну землю пухом тогда, — нашёлся я.
Она недоумённо глянула на землю, которой даже не касалась. Пухом та была или наковальней, бабуленьку не волновало нисколько.
В лес ночь приходит куда скорее, чем на поляну. В полумраке призрак казалась обрывком тумана, облаком, паром, взвившимся над котлом. Однако её маленькие глазки светились живыми огоньками, светлячками, едва-едва начинающими просыпаться и выбираться из убежищ. Один такой попытался пролететь насквозь, но запутался в дымке иллюзорного тела, заметался, пытаясь выбраться, пока бабуленька не открыла рот и не позволила мушке выпорхнуть из него.
— А разве вы не должны быть на кладбище? — я взглядом проводил наворачивающего круги светлячка. Точно пьяный…
— А что, ежели я померла, то мне только на кладбище сидеть и можно?! — разгневалась старая ведунка.
Я смутился, одёрнул рукава кожаного плаща, хоть те и так были на месте. И правда невежливо как-то получилось…
— Действительно, что это я… Прошу простить, миледи, — я низко поклонился и чмокнул просвечивающуюся морщинистую ладонь. Губы охолодило, точно снежок надкусил. Померещилось, или на скулах бабуленьки и правда мелькнул румянец?
— Ой, ли-и-и-ис! — протянула она, придерживая руку на весу, чтобы она не проскользнула сквозь мою.
— Я имел неосторожность решить, что вы привязаны к захоронению. Варна, кажется, о чём-то таком обмолвилась…
— Варна видит то, что хочет видеть. Не осуждай. Она пока ещё дитя, — ведунка заигрывала, накручивала на палец седой локон.
Я поперхнулся и выкашлял прозрачное облачко, которое подплыло к призраку и всосалось в подол рубахи, ещё недавно соблазнительно облегающей молодое тело. Старушка же восприняла это по-своему:
— Да, дитя, — с нажимом повторила она и так грозно нахмурила брови, что, будь я мальчишкой, не решился бы оставаться с её внучкой наедине по крайней мере месяц. Сейчас меня хватило бы дня на два. — Она молода и наивна. Внученька ещё даже не начинала жить! До третьего столетия ей вообще на мужиков смотреть не следовало бы!
— Вот и сказали бы об этом ей.
Дух махнула рукавом, и из него простоквашей вылилась густая дымка; взбила её, как перину, примяла, пока не удовлетворилась удобной для сидения формой, и с комфортом устроилась.
— Сказать Варне, что ей нельзя смотреть на мальчиков? А казалось, ты неплохо разбираешься в людях… Она тут же заведёт себе гарем одной вредности ради!
— Да уж, — пробормотал я, завидуя удобному на вид сидению, — это у вас семейное.
— Ась? — вредная бабка двумя пальцами вытянула себе ухо, пока оно не начало походить размерами на заячье. — Я в посмертии слаба слухом стала? Что говоришь? Жить надоело?
— Я говорю, стоило сказать Варне, что вы не привязаны к кладбищу, — поспешил сменить тему я.
Бабуленька откинулась назад и провалившись сквозь облако. Впрочем, в изначальное положение она вернулась с той же восхитительной небрежностью.
— Может, ей вообще все магические секреты выложить? В чём тогда интерес, бельчонок?
Я пнул подвернувшуюся кочку, но забыл, что стоял босиком, так что лишь ушибся. Зашипел от боли:
— Пс-с-с-с! Знаете, если бы ваша внучка лучше разбиралась в ремесле, некоторые из нас, не стану уж указывать, могли не схлопотать нож в спину!
— Жаль, — причмокнула старушка.
— Я уже в порядке, спасибо за беспокойство.
— Да нет, жаль, что вылечили. Помер бы, ох мы б с тобой зажгли, а?
Тут крыть было нечем.
— И всё равно. Держитесь за свои секреты, как…
— Как кто, мальчик? Как старая хитрая ведьма? — лицо призрака неуловимо изменилось. Вдруг стало ясно, что ведунка не просто стара. Она годилась в прабабки моей прабабке и, скорее всего, уже тогда была старше гор. — Так позволь представиться, я она и есть! И это не я держусь за свои секреты, это моя возлюбленная внучка держится за свои страхи, как утопающий за бревно! Вот только, держась за бревно, никогда не научишься плавать! Она прячется в кокон ненужных ритуалов и заклинаний, отгораживается ими от истинного знания. Она пока не постарела… не повзрослела. Но это случится, не сомневайся. Позже. А пока… ты стал бы учить счёту трёхлетку?
— Меня, вообще-то, учили…
— Тебя и твоего двинутого папашу я в расчёт не беру. И без того ясно, что воспитатель из него не получился.