Поэтому не увидел молоденькую улыбчивую девицу в тонкой, почти прозрачной рубахе несущуюся меж деревьев к празднику. Не увидел, как легко, не оставляя за собой примятой травы, она летит. Не увидел, как она качает головой и не услышал, как бормочет:
— Если всем, кто нарывается на неприятности достаются такие мужики, пусть в следующий раз кто-нибудь попытается убить меня! Ещё разок.
Какой бы зловредной ни была бабуленька, но она не соврала. Правда, пришлось нырнуть в перелесок так глубоко, что он начал напоминать мрачную лесную чащобу. Не люблю чащобу: холодную, безлюдную, но вместе с тем необъяснимо обитаемую. Но это я не люблю. Варна — любит. И найти её, хоть это оказалось непросто, я сумел.
Там, дальше, чавкающая почва превращалась в чёрное медленное болото. Но настолько далеко заходить не пришлось: ведунка сидела у заводи, опустив в неё босые ноги, не глядя, что подол тоже упал в воду и медленно, точно рубаха мёртвой старухи, величаво колыхается. Знала ли она, насколько красива? Спрятавшаяся от людских глаз, укутавшаяся в мягкие тяжёлые ветви плакучей ивы, как столетняя бабка в платок? Изломанные глубокие тени разрезали её на части, глубоко залегая в складках одежды, в растрёпанных, упрямо торчащих волосах, в до щемоты под сердцем знакомом изломе бровей, под длинными тонкими пальцами, переплетающими венок из волшебной травы, что гуляющие с самого утра скупали букетами.
Она не видела меня — я умел ходить неслышно, хоть в лесу, незнакомом, непонятном, чужом мире это и давалось непросто. Хотел окликнуть её, спросить, куда сбежала, но промолчал. К чему вопросы? Без того ясно, почему она спряталась от веселья, почему смотрит в тёмную студёную воду, а не на медовые костры, почему одна, а не… не со мной, например.
Но говорить не стал — любовался. На ловкие привычные пальцы, на пушистый венок, на светлячков, летящих на его запах, как глупый влюблённый к холодной недоступной и печальной красавице.
Ты всегда была печальной, ведунка? Или кто-то когда-то мог вызвать у тебя улыбку? Не едкую усмешку, не ухмылку, за которой ты прячешься, как в лесу от праздника. Улыбку. Светлую. Честную.
Я хочу, чтобы ты улыбнулась для меня.
Чтобы плечи твои были расслаблены, как сейчас, когда думаешь, что рядом никого нет. Чтобы спина чуть ссутулилась от усталости, а не держалась гордо и прямо, точно кто-то пытается сломать тебе хребет.
Светлячки просыпались, несмело тянулись к ней, недвижимыми напуганными свечками замирали в траве, стоило ведунке шелохнуться, чтобы запястьем откинуть со лба мешающие пряди. Блестящие мошки вились в темноте, как звёзды вокруг луны. Отражались в воде, множились, смелели, носились хороводом, как шумные гуляки на поляне.
Наверное, праздник четырёх костров существовал задолго до того, как мы решили, будто придумали его. И тогда не люди вились многоголосым роем в ночи, а они. Живые огни, искры, воздающие хвалу богам, появившимся на свете куда раньше нас.
Она позволяла сверкающим огонькам опускаться на венок, садиться на ладони. Не сгоняла и не сдувала их, лишь смотрела со стороны, как великодушная богиня. Наверное, точно так же она смотрела на троицу воров. На молодых, смешных и глупых.
Не знаю, где оплошал. Слишком громко шмыгнул носом или переступил с ноги на ногу, чавкнув кочкой. Или, быть может, одинокий светлячок порхнул в мою сторону, а она проследила. Но плечи её заострились, а спина выпрямилась. Тонкие губы, такие манящие и сладкие, вытянулись в неизменную нить.
— Сделать вид, что я тебя не заметила или всё-таки выйдешь?
Я не ответил на колкость. Вышел из тени, приблизился и с молчаливого согласия сел рядом, согнув одну ногу в колене и опираясь на него. Попытался по привычке пригладить её волосы, но Варна в который раз увернулась. Как текучая кошка, прогибающаяся именно в то мгновение, когда хочешь её погладить. Хоть не ушла, и на том спасибо.
— Сколько тебе лет, ведунка? — спросил я. При свете дня не осмелился бы. Да и она бы не ответила — отшутилась. Но ночь — странное время. Иной раз ночью мы делаем то, на что ни за что не решились бы днём. И иногда, очень-очень редко, мы не жалеем об этом на утро.
Бледный силуэт в воде пошёл рябью — Варна двинула ногой, отгоняя пиявку, плеснула, как холодная рыба.
Но всё же сказала:
— Сто двадцать восемь.
Я на пробу коснулся ступнёй воды и отдёрнул — холодно. Смешливо фыркнул:
— Ой, а гонору-то было, словно все сто тридцать шесть!
Уголки её рта дрогнули. Ещё не улыбка, уже не ухмылка, но намного больше, чем я надеялся.
— Ой, иди ты… — тут же нахмурилась она, чтобы ненароком не расхохотаться.
— Идти? Прям пойти и не возвращаться? — я нарочито медленно поднялся, занёс ногу и опустил так неспешно, чтобы ведунка успела передумать хотя бы дважды.
Пришлось сделать целых три демонстративных шага, прежде чем она, наверняка раздражённо закатив глаза, безэмоционально лениво протянула:
— О нет, стой, вернись, люба моя, куда же ты…
Я поспешно плюхнулся на то же удобное место, пока Варна вновь не вспомнила, какая она сильная, независимая и не нуждающаяся в компании. Строго пригрозил:
— Раз уж так умоляешь, ладно. Но это в последний раз!
— Обещаешь? — ехидно отозвалась она.
Ответил я почему-то серьёзно. Серьёзнее, чем сам ожидал.
— Обещаю. Не прогоняй меня больше, а то ведь и правда могу уйти.
Она отвернулась. Невнятно процедила, сильно сжав губы:
— Вы, мужчины, только уходить и горазды.
— Сказала женщина, которая в разгар праздника сбежала в лес, — парировал я.
— А разве ты без меня плохо веселился?
Я откинулся на мягкую траву и тут же пожалел — роса-то никуда не делась. Но ничего, заложил руки за голову, натянул улыбку как ни в чём не бывало. А она наблюдала краем глаза, хоть и не подавала виду. Кто сторонний поверил бы, что девушка… Гм. Сто двадцать восемь лет ей… Ну ладно, что бабушка всецело увлечена веночком и приставшим к нему светлячком, никак не решающимся сесть на травинку.
— Повеселился знатно. Но с компанией всяко лучше.
— На отсутствие компании ты, вроде, не жаловался…
Я замолчал, уставившись на подглядывающие за нами из-за макушек деревьев звёзды. Коварные светила не желали сидеть на месте и всё перепархивали от одной кроны к другой. Где звёзды, а где сияющие мушки уже и не разобрать. Нахмурился и тут же заставил себя разгладить складку на лбу, чтобы не усугублять и без того залёгшую морщину. Нет, сама по себе она мне не мешала, но глубокие борозды на лице иной раз выдают внимательному наблюдателю больше, чем хотелось бы. Например, её морщинки. Такие могли бы появиться и у совсем юной девчонки, и у старухи. Вокруг рта. Мелкие, короткие, как росчерки клинка. Такие появляются, когда с усилием стискиваешь челюсти, когда в нить вытягиваешь губы, чтобы не сказать лишнего, не выдать настоящих чувств. Я расцеловал бы каждую из них, проявившихся сейчас острее обычного.
— Да ты ревнуешь! — догадался я, поворачиваясь на бок и подпирая висок ладонью.
— Вот ещё! — пихнула, заставив снова завалиться на спину. Чтобы не смотрел в упор и не догадывался. — Уж точно не к этой! — ляпнула и снова поджала губы, жалея о сиюминутной откровенности.
— Тогда к кому?
Она не ответила — вот ещё! Не заслужил.
Нет, так не пойдёт! Не хочешь по-хорошему, — будем по-плохому! Не позволю снова нырнуть в темноту, оттолкнуть. Кабы ведунка хотела меня проклясть по-настоящему, я бы лежал прикопанным в том местечке, куда она волокла бывшего. А раз всё ещё рядом сижу, сдаваться негоже!
Я поднырнул под локоть, подставил макушку под едва законченный венок, оказавшись в кольце нежных рук. Близко-близко, так, что она отшатнулась бы, да некуда. Выдохнул в напряжённые губы, чтобы хоть на мгновение заставить их расслабиться:
— Ревнуй. Мне нравится.
— Прикуси язык! — прошептала она в ответ, но, то ли сглаз сам по себе не сработал, то ли Варна и не хотела меня им награждать.
— Поехали с нами, ведунка, — ладони скользили по её смуглым предплечиям, всё выше засучивая рукава, а она смотрела так же упрямо, с вызовом.
— И не подумаю. Ты не заслужил моего доверия.
— А я и не собираюсь его заслуживать! Я его требую. С полным правом.
— Обойдёшься!
— То есть, всяким козлам вроде Лиля ты доверяешь, а хорошим парням — фигушки?
— Я никому не доверяю.
— Но влюбляться предпочитаешь всё равно в козлов.
— С ними, по крайней мере, не ждёшь «долго и счастливо». Потому что, если ждёшь, всегда разочаруешься.
— Ну, «счастливо» я тебе не обещаю, но против «долго» не попрёшь: мы с парнями тебе жизнь спасли, — я задумался, подсчитывая, — трижды… нет, четырежды… Да плюс еженощные «гости».
— Я спасала вас не меньше.
— Вот видишь, мы отличная команда!
— Я о вас не знаю ничего. И знать не хочу! — добавила ведунка на всякий случай.
— Ничего, познакомимся в процессе.
Она наклонилась. На мгновение подумалось, — поцелует. Нет. Лишь провела ногтем по подбородку, задержавшись на ямочке, пристально, долго рассматривая, и горько закончила:
— А вы ничего не знаете обо мне.
Я поймал её ладонь, невесомо коснулся губами тонких пальцев:
— А это так необходимо?
Была бы Варна обычной женщиной, — вторая моя рука уже ласкала бы её талию, то и дело спускаясь ниже. Но Варна обычной не была. Варна была невыносимой, замкнутой, печальной и напуганной девчонкой. Девчонкой, которая за сто двадцать восемь лет так и не научилась жить.
На мгновение её плечи обмякли, и она беспомощно, почти просительно произнесла:
— Я не знаю… Те, кого, казалось бы, знаешь, как родных, предают не реже, чем незнакомцы.
Её пальцы похолодели, я поймал их в чашу ладоней, чтобы согреть, серьёзно кивнул:
— Да.
— Да? — ведунка попыталась вырваться, но не тут-то было — теперь уж не выпущу. — Тебе-то откуда знать?
Откуда? И правда, откуда бы мне знать? Ведь то, что случилось много лет назад, осталось в прошлом, как забытый кошмар. От старой истории нет уж ничего, кроме, пожалуй, сущей безделицы — воспоминаний.