— Неправда! — она пихнула меня ещё раз. Слабее, чем могла бы, больше выплёскивая собственную боль, чем пытаясь причинить её мне. — Я… я не могу оказаться там, снаружи! Потому что слишком стара для всего этого, потому что разучилась веселиться, потому что рано или поздно… все дети разойдутся по домам. Навсегда. А я снова останусь одна! И потому что… дверь давно заперта, понимаешь?
— Так кто её запер?! Уж не ты ли?
Я пригладил её встопорщенные волосы, поднял бессильно обвисшие холодные руки и положил себе на плечи, прижал, делясь теплом, коснулся губами напряжённой жилки на шее и, не в силах остановиться, обхватил губами губы.
— Что ты делаешь?
Я смог ответить хриплым невнятным шёпотом, боясь спугнуть мгновение:
— Отпираю двери…
Полевые цветы всегда горчат. Пахнут ветром, колятся и невыносимо, болезненно царапают кожу. Но почуяв их запах однажды, уже никогда не сможешь наслаждаться фальшивым ароматом садовых роз.
Её губы на вкус как ветер. Сумасшедше, невыносимо, болезненно горькие, пряные, горячие. Как солнечный удар, как палящее светило, как рассвет, разгоняющий ночной холод.
А следом — толчок, миг полёта и падение в обрамлении ледяных брызг, смешивающихся с хороводом светлячков.
— Не. Смей. Ко. Мне. Прикасаться, — спокойно и чётко проговорила она, словно не её судорожное дыхание опаляло мне висок мгновение назад, словно не её дрожащие пальцы забирались под полы кожаного плаща. — Проваливайте из моего города. Вы, все трое! Я не собираюсь ехать с вами. И не обманывайся: мы не друзья и никогда не смогли бы ими стать.
Она развернулась отрывистым неслышным движением летучей мыши, а я так и остался сидеть по пояс в заводи, в холодной, до судороги в костях воде. Прищурился ей вслед и проговорил как бы для себя, но зная, что услышит:
— Честное слово, ведунка, твоим другом я собирался становиться в последнюю очередь.
Глава 19. Не забыть, не убежать?
Этот сон не снился уже много лет. Нет, много десятилетий. Было время, когда он тревожил меня еженощно, заставлял изгибаться в корчах, вздрагивать, отгоняя могильный холод, не дающий шелохнуться. Даже сквозь пелену сна, в тёплой уютной постели. Такими ночами руки и ноги казались бессильно изломанными, вывернутыми, с торчащими из них белыми костями, разорвавшими смуглую загорелую кожу. Кошмар мучал, душил и укрывал непроглядной тьмой. Казалось, что выбраться из него невмоготу.
Давно… Почти век прошёл с тех дней, когда ведунка была молодой, наивной. Когда она ещё умела любить и когда увидела пустоту в глазах единственного мужчины, которому доверяла.
С тех пор, как я умерла, прошло так много времени… Сначала воспоминание приходило сразу, стоило смежить веки. Стоило запереться в доме и прекратить суетиться, стоило прилечь.
Потом кошмар стал привычкой. Я ждала его, как старого знакомого, что никогда не нравился, но вы всё равно киваете друг другу при встрече, потому что очень уж многое вас связало.
А потом кошмар ушёл. Больше не снились изломанные руки, изрезанные тенями каменные склоны расщелины, темнеющее небо и улетающие в него, далёкие, недосягаемые светлячки. Больше не снился праздник четырёх костров, разделивший мою жизнь на до и после.
И вот опять.
Что взбудоражило память? Растревожило сердце, снова заставив закровоточить в тщетной, сумасшедшей попытке вернуть вытекающую из ран руду?
Праздник, повторяющийся ежегодно? Нелюбимый, но обыденный, как комариный писк на закате? Смешной рыжий мальчишка, меньше всего похожий на… но того, первого. На того, кого я вряд ли когда-нибудь забуду. Или нечто иное?
Я ворочалась, натягивая одеяло до самой макушки, отлёживая бока, пытаясь найти удобную позу. Не могла заснуть, но и проснуться, встать не получалось. Пока сон не придавил грудь тяжёлым камнем.
Я снова стояла у расщелины за кладбищем. Знала, помнила, что тот день давно прошёл, но стояла там, как въяве. Ветер трепал подол, а руки бессильно висели вдоль тела, не способные подняться, коснуться румяной щеки и болезненно алых губ мужчины, замершего передо мной.
— Нет, — говорила так тихо, что сама себя не слышала. Ветер уносил слова назад, через обрыв, к камням, к кладбищу, к тем местам, где сегодня остался последний родной для меня человек.
Нет, не последний. Был ещё один. Но надолго ли? Человеческая жизнь коротка, а моя… а моя в тот день перестала быть жизнью человека. В тот день я стала ведункой. Вечно молодой. Вечной одинокой.
Он улыбался своими болезненно алыми губами. Только их я и видела, опустив голову, закрыв лицо растрёпанными длинными волосами, как чёрным вдовьим платком. Ветер полоскал пряди, как плети плакучей ивы, а я не могла смотреть больше никуда. Только на эти болезненно алые губы. Губы улыбались, словно это не он стоял рядом, пока горожане забрасывали старую ведунку землёй, а потом, трижды провернувшись и поплевав, спешили убраться восвояси, чтобы успеть до наступления заката.
— Милая, что ты говоришь?
Он шагнул ближе, сверху-вниз, резко, требовательно огладил озябшие плечи. Тем же уверенным жестом, которым сдёргивал с них рубаху прежде.
Почему так холодно?! Почему жаркая праздничная ночь выпивала из меня последние силы, заставляя дрожать?
Я плотнее укуталась в одеяло, будто плечи опять обдало стужей. Прошлое и настоящее переплелись, смешались. Лежала ли ведунка в постели или стояла на обрыве возле кладбища — кто теперь разберёт?
— Нет, — девушка из сна подняла голову и посмотрела ему в глаза. Повторила громче: — Нет.
И снова потупилась.
— Иди сюда, милая.
Прижал к груди. Сильно, до хруста костей.
— Сделай это, милая. Сердце моё, нежность моя, сладость… Сделай. Ты ведь можешь. Она не хотела, но ты можешь!
Широкие ладони, ладони, ласкавшие кожу жаркими ласками, стиснули крепче, выдавливая воздух из лёгких.
Я повторила:
— Нет.
Он поймал клок рубахи в пригоршню, натянул — ворот врезался в горло, но я продолжала упрямиться.
Смешно вспомнить, как я хотела выполнить его просьбу! Каким правильным, каким важным казалось согласиться на уговоры и провести с ним всю жизнь! Две жизни. Две вечных, бесконечных жизни.
Я ходила к бабуле, уговаривала. И не понимала, почему та, осерчав, запустила в меня кринкой с молоком. Белое пятно растеклось по полу, медленно, величаво. А она смотрела на него невидящим взглядом, замолчав на полуслове, полукрике… Бабуленька хотела оттаскать меня за волосы в отместку за кощунственную просьбу, но не стала. Глядела на это пятно, сама становясь бледнее полотна. Точно знала, видела нечто, доступное лишь ведунке. Доступное тогда ей одной.
Я злилась. Плакала, молила её выполнить простую просьбу — передать дар, подарить мне и моему любимому вечную жизнь вместе.
А она не желала. Я не понимала, что она оберегает, спасает глупую девчонку. Не дара, а проклятья пожалела бабка.
Поняла это только после того, как старая ведунка умерла, уступив место новой. И вот я сама стояла рядом с мужчиной, ради которого была готова на всё, и отказывалась делить вечность на двоих.
— Мы же мечтали об этом, милая! Пока она была жива, не было нам покоя и счастья, мы не могли… А теперь можем! Теперь дар твой, верно? — он сжал подбородок пальцами, заставляя поднять голову. С надеждой и недоверием переспросил: — Правда ведь?
Я не вырывалась. Ему было позволено. И обнимать, и сжимать подбородок, и приглаживать волосы. Ему было позволено всё, и я терпела. Во мне не осталось боли — выплакала, выкричала, пока бабуленька металась от разрывающей её тело силы, не способная умереть мирно. Остался лишь бесцветный спокойный голос:
— Знаешь, как умирают ведунки?
Он передёрнул плечами, точно вздрогнул от испуга:
— Как люди, наверное. Почём мне знать?
— Нет, не как люди. Я тоже не знала. Теперь знаю. И хочу забыть.
Он встряхнул меня, обессилевшую. Не держи — упала бы, осела к его ногам, больше не способная плакать.
— Одумайся, дура! Мы теперь свободны! Старуха умерла, но мы-то живы! И у нас есть её магия! Мы можем жить вечно! Вместе, как и мечтали!
Мечтали… А мечтали ли? Или я лишь бездумно повторяла речи ласкового любовника, одержимого манящим колдовством?
Как я хотела бы выполнить его просьбу! Как хотела бы сказать да и заставить любимого восторженно подхватить меня на руки, закружить, покрыть щёки и губы поцелуями…
— Ведунки умирают мучительно. Долго, — голос сипел от затихшего крика, от мольбы не умирать. — До тех пор, пока колдовство не перейдёт к новому телу. И пока молодая ведьма не согласится… — я сглотнула, но пересохшее горло лишь свело спазмом. Я не соглашалась недопустимо долго, не позволяла ей уйти, заставляла мучаться. — Пока не согласится, ведунка продолжит метаться. Не умрёт, пока не расстанется с проклятьем, пока не вольёт его в новое тело. Соседи пытались помочь. Раскрывали окна и двери, прорубили дыру в потолке… А она всё не умирала. Она не умирала два дня, понимаешь? — зарыдать бы, излить хоть немного горя, но глаза, словно посыпанные песком, опухли и не давали влаги. — Она истекала кровью! Всё было в крови, понимаешь? Повязки, простыни, пол… Боги, пятна всё ещё остались на полу! Я приду — а они там, понимаешь?!
Она прожила так долго! Столько веков проходила на земле, ссорясь и мирясь с правителями и жрецами, переживая предателей и наблюдая, как появляются на свет будущие враги и друзья. А умерла от ножа пьяного грабителя. Так мне сказали…
Хотелось кричать. Выть израненной волчицей, но я лишь намотала на ладони чёрные пряди и тянула изо всех сил, пытаясь заглушить боль болью.
Он разомкнул объятия, и я сползла на землю, так и села — ноги не держали.
— Но ты же согласилась? Приняла дар? — обеспокоенный, волнуется. За меня ли? Уж точно не за мёртвую бабуленьку…
Подняла на него глаза.
— Она мучалась и не могла умереть.
— И?!
Алые губы. Болезненные, искусанные, блестящие. Я прошептала:
— Ты ведь не понимаешь…