Он может уклоняться от моих телефонных звонков, но не от моей руки на его горле.
— Отлично, — киваю я. — Я тоже.
С этими словами я сжимаю запястье Клэр и вытаскиваю ее из офиса.
Я чувствую ее облегчение, когда мы покидаем суровое присутствие моего отца и гнетущий мрак дома, заваленного произведениями искусства, коврами, скульптурами и мебелью. Гангстеры всегда переусердствуют с украшениями. Стремление превратить незаконное богатство в показные вещи слишком сильно. Вазы и картины — это атрибуты законной жизни, вернуть которые труднее, чем кучу наличных.
— Значит, ты не отрежешь мне мизинец, — тихо говорит она, как только мы выходим из дома.
— Нет.
Она делает паузу, затем спрашивает:
— Почему?
Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть в ее большие темные глаза, которые смотрят на меня не с большим страхом… а с неподдельным любопытством. Эта чертова сумасшедшая маленькая психиатричка… не может перестать анализировать меня ни на секунду.
— Потому что не хочу, — грубо говорю я. Затем добавляю: — У меня есть гораздо более интересное применение для этих рук.
Заявление звучит грубо, как угроза.
Клэр не отшатывается. На самом деле, ее тихий выдох несет в себе нечто большее, чем облегчение — может быть, намек на предвкушение.
Она молчит, следуя за мной в машину. Затем спрашивает:
— Что случилось с твоим отцом?
— Застрелен соперниками, — говорю я.
— Когда? В Москве?
Я киваю.
Почти сразу же, как мой отец встал на ноги — фигурально выражаясь, конечно, — он начал брать меня с собой на работу.
— Он хотел, чтобы я был его глазами, ушами, ногами, — говорю я. — Он был параноиком. Думал, что среди его людей есть «крот».
Кто-то предупредил армян о том, где он будет в тот день, когда они проезжали мимо Даниловского рынка в своем «Кадиллаке» с открытым верхом, выпуская пули из двух пулеметов.
Физическая неспособность сводила его с ума.
Ему нужен был кто-то, кто выступал бы вместо него. И хотя я еще не достиг своей полной силы или роста, он знал, что скоро это произойдет.
— Сколько тебе было лет? — спрашивает Клэр.
— Двенадцать.
Она в ужасе отшатывается.
— Я уже был почти метр-восемьдесят, — говорю я, как будто мой разум вырос вместе с телом. Как будто внутри я все еще не был ребенком. — Он вложил мне в руку пистолет. Начал обучать своему бизнесу — сначала основам вымогательства. Затем он водил меня в публичные дома, притоны для наркотиков, на склады, где он ломал коленные чашечки людям, которые задолжали ему.
Клэр в шоке. Ее реакция пробуждает что-то внутри меня. Я слышу свой голос, срывающийся с моих губ без раздумий. Говорю ей то, что сам считал хорошим бизнесом, хорошим воспитанием.
— Мне было еще двенадцать, когда он сорвал мою вишенку, — говорю я. — Не секс — это произошло год или два спустя с одной из его шлюх. Нет, он хотел преодолеть один большой барьер криминального мира, сказав, что чем скорее я преодолею его, тем лучше. Он хотел, чтобы я убил человека.
Прелестные, бледные руки Клэр сжимаются на коленях. Она внимательно наблюдает за мной, но не говорит ни слова, чтобы прервать или обескуражить меня.
— Он ждал хорошего кандидата. Кто-то из соседей стал стукачом. Его привели на тот же склад, где пол уже был в пятнах, где в мусорных контейнерах на заднем дворе часто хранились части тел, завернутые в черные мешки для мусора. Мужчина был худым, ниже меня ростом, но взрослым, с морщинами вокруг глаз и редеющими волосами. Он был в ужасе. Я никогда не видел, чтобы взрослый мужчина умолял и плакал. Он скулил, как маленькая девочка, рыдал, предлагал нам все, что угодно, если мы сохраним ему жизнь. По правде говоря, он вызывал у меня отвращение.
Клэр наблюдает за мной, ее грудь едва поднимается и опускается в такт дыханию.
— Отец сказал: «Пристрели его». Я навел пистолет. Нажал на спусковой крючок. Я был удивлен, какую маленькую дырочку это проделало в его груди. Думал, что он не умер, и мне придется сделать это снова. Но он упал вперед через несколько секунд.
Клэр наконец выдыхает, долгий, хриплый звук, мало чем отличающийся от последнего вздоха умирающего человека. Я отчетливо помню этот звук. А также потертые ботинки. И у него была царапина на подбородке, как будто он порезался, когда брился тем утром.
— Ты был ребенком, — говорит Клэр. — У тебя не было выбора.
Я смотрю ей в глаза, не дрогнув.
— У меня был выбор, — говорю я. — На спусковом крючке был только мой палец.
Голова Клэр почти незаметно покачивается.
— Ты его ненавидишь? — спрашивает она.
Она имеет в виду моего отца.
— Конечно, нет.
Она слегка хмурится.
— Ты сказал, что мой отец лжец и убийца. Что он виноват в смерти Рокси.
— И что?
— Разве твой отец не такой же?
Я фыркаю, заводя двигатель машины.
— Это не битва добра со злом, Клэр. Нет добра и зла. Здесь либо кто-то со мной, либо против меня. Можешь догадаться, на чьей стороне твой отец. Но я даю тебе шанс быть со мной. Потому что ты не хочешь стоять рядом со своим отцом, когда я вышибу ему мозги.
Глава 10
Клэр
Константин абсолютно непреклонен в том, что мой отец убил Рокси. У него нет ни малейшего сомнения в том, что он виновен. Я, с другой стороны, не убеждена.
Обещаю себе, что он не причинит боль моему отцу. Мы выясним, кто убил ее и почему, и ему придется отказаться от своего неустанного преследования и желания отомстить папе.
Константин звонит по телефону, и хотя он быстро говорит по-русски, я почти уверена, что он разговаривает с одним из своих солдат. Я слышу его тон, когда он выкрикивает приказы.
Это вызывает румянец на моей груди и шее, что смущает и настораживает меня. С какой стати он оказывает на меня такое влияние, когда я этого не хочу? Он преступник, скотина. Он делал со мной возмутительные вещи и угрожает еще худшим. Я должна презирать его.
И все же я крепко сжимаю бедра, пытаясь унять пульсацию между ними, поворачиваю лицо к окну, чтобы он не увидел румянец на моих щеках.
— Увидимся там, — говорит Константин по-английски, заканчивая разговор.
Мы едем по многолюдным улицам Пустоши в другой взятой напрокат машине, на этот раз с тонированными стеклами. Интересно, каково это — жить вот так изо дня в день, жизнью кочевника. Негде пустить корни, нет места, которое можно назвать домом. Сегодня вечером он может вернуться в секс-клуб или переночевать в доме друга. У него, вероятно, есть конспиративная квартира, куда он может нас отвезти. Ясно, что в его распоряжении нет недостатка в ресурсах. Но будет ли у него когда-нибудь место, где он сможет по-настоящему остепениться? Сможет ли он когда-нибудь снова ходить по улицам средь бела дня?
Смогу ли я?
— Ты когда-нибудь была на боях, маленькая птичка? — спрашивает Константин.
— Это… бой? Что ты имеешь в виду?
Его губы приподнимаются, он иногда так делает, когда я говорю или делаю что-то забавное, по его мнению.
— Драка, Клэр. Там люди бьют друг друга.
— В спортивном смысле?
Он пожимает плечами, явно не заботясь о том, что люди бьют друг друга по другим причинам. Меня это не удивляет, но все равно выбивает из колеи. Его небрежное мнение на жестокое насилие меня нервирует.
— Нет, — честно говорю я. — Я никогда раньше не видела никакого боя, ни на ринге, ни где-либо еще, — я задумчиво поглаживаю подбородок, перебирая свои воспоминания. — Ну хотя… однажды, в седьмом классе, несколько мальчиков из-за чего-то поспорили и подрались, но всех разогнали, никто не пострадал.
— Они подрались из-за тебя?
Я смотрю на него, разинув рот.
— Из-за меня?
Он поворачивается, не отрывая глаз от дороги, но немного напрягается.
— Ты ведешь себя так, будто это невозможно.
— Так и есть.
Он тянется к моему колену и не слишком нежно сжимает его.
— Хватит уже.
Я хочу уточнить, но не делаю этого. Мое горло словно забито, а в носу покалывает, и я не знаю, почему.
Ему не обязательно говорить это вслух, но он бы боролся за меня. В этом нет никаких сомнений. Он уже угрожал одному из мужчин, и защищал меня перед своим отцом.
Почему?
— Ты жила защищенной жизнью, маленькая птичка.
Я смотрю в окно и киваю.
— Знаю.
Долгие мгновения мы едем в тишине. Различия между нами кажутся огромными.
Я накручиваю прядь своих волос, все еще глядя в окно, когда он, наконец, снова заговаривает.
— Сегодня вечером ты увидишь бой, не похожий ни на что.
Я поворачиваюсь к нему и моргаю.
— Ты на кого-то нападаешь?
Грустная улыбка мелькает на его лице.
— Нет, Клэр. Если бы я планировал нападение, ты бы не пошла со мной.
Почему?
Этот вопрос снова всплывает у меня в голове, но я не могу произнести его вслух. Я нахожусь с ним в таком месте, где мне нужно смотреть, слушать, наблюдать. Что-то подсказывает мне, что ответов у меня будет более чем достаточно, и скоро.
— Сегодня вечером ты пойдешь со мной в Яму, — продолжает он, сворачивая на узкую, тускло освещенную улицу, заставленную машинами.
— Ладно, это не похоже на милое местечко, где можно выпить пару коктейлей, — бормочу я, чтобы скрыть бешеный стук своего сердца. — Слово Яма напоминает об Эдгаре Аллене По.
— Яма и маятник, — тихо говорит он. — Мой любимый рассказ.
Он продолжает меня удивлять. Во-первых, его удивительно нежный тон. Его признательность за хорошую еду. Теперь он любитель Эдгара Аллена По?
— Тебе нравится По?
— Конечно. Что здесь может не понравиться? — он сворачивает на другую дорогу, и припаркованные машины проносятся мимо нас так быстро, что мой желудок сжимается и переворачивается. Мы въезжаем глубоко в сердце внутреннего города, и я никогда раньше не была поблизости от этого места. Я удивляю даже себя, когда понимаю, что на самом деле испытываю облегчение от того, что он со мной. Это не то место, куда такая девушка, как я, должна ходить одна. Но рядом с ним меня никто не тронет.