— Если бы мой отец был банкиром, — говорю я. — Тогда я не был бы собой. Все котята разных пород едят мышей.
— Ты ошибаешься, — говорит Клэр.
Ее противоречие вызывает у меня приятный трепет раздражения.
Мне нравится, что эта маленькая птичка спорит, как будто я не могу разорвать ее надвое, если она меня разозлит.
Но я не хочу разрывать Клэр надвое. Я хочу научить ее лучшим манерам.
Я хочу сжать ее… скрутить ее… наклонить над этим столом…
Я хочу оставить синяки от пальцев по всей ее бледной коже и посмотреть, будут ли у нее синяки того же цвета, что и веснушки…
— Я удивлена, что такой человек, как ты, полагается на судьбу, — говорит Клэр. — Разве не ты контролируешь себя? Я выбираю, кем хочу быть. Ни моя семья, ни мои обстоятельства.
— Тебе нравится так думать, Клэр, — мягко говорю я. — Но подожди год. Подожди пять лет. Этот огонь борца угаснет внутри тебя, задушенный уродливыми реалиями этого места. Твоей полной неспособностью изменить чью-либо жизнь к лучшему. В конце концов, ты вернешься к комфорту вечеринок и благотворительных советов, к таким же людям, как ты. Посмотришь в зеркало, и человек, смотрящий в ответ, будет тебе слишком хорошо знаком.
Мои слова вызывают на ее лице что-то вроде тошнотворного страха.
Она упрямо отвечает:
— Ты сам убедишься, что ошибаешься. Я буду здесь через год, через пять лет, и ты тоже. Надеюсь, тебе не потребуется так много времени, чтобы увидеть возможность другого пути.
Я ценю дух Клэр.
Я даже ценю ее ошибочную заботу обо мне.
Но я, блять, ни за что не буду здесь через год.
Глава 4
Клэр
Я собираю свои бумаги и постукиваю ими по столу. Пытаюсь унять дрожь в руках, но не помогает. Понимающий взгляд Константина говорит, что он все замечает.
Он замечает все… во всяком случае, так он думает. И по какой-то причине мне интересно, замечает ли он то, чего не может, как будто у него каким-то образом есть шестое чувство или тонко настроенная способность восприятия.
В моих записях говорится, что он силовик Братвы и наследник трона своего отца, Артема Рогова.
Силовики заставляют других платить, это я точно знаю.
Люди такого калибра в Братве не добиваются успеха, оставаясь хорошими парнями.
Мне не нравится, как легко он влияет на меня. Я кровью, потом и слезами зарабатывала себе дипломы, проложила себе путь к престижной карьере, и один горячий, насыщенный тестостероном мужик уничтожает меня кривой улыбкой.
Нет… нет, не только улыбкой.
Мне нужно расслабиться. Или… что-то еще. Может быть, напиться. Уверена, что у Фелисити есть хороший запас алкоголя, которым она поделилась бы со мной, если я попрошу. Что бы ни было у меня внутри, должно быть уничтожено, чтобы возобновить профессиональное поведение при работе с Константином.
Я бросаю взгляд на часы.
— Наше время истекло, мистер Рогов, но перед уходом заполните эту анкету и подпишите для нашей следующей встречи.
— Зови меня Константином, Клэр.
Жар обжигает мои щеки, сердцебиение учащается.
— Я предпочту, чтобы вы называли меня доктор Найтингейл.
Его глаза слегка прищуриваются.
— Не слышал ни разу про Найтингейлов в Пустоши, — говорит он.
Я с трудом сглатываю.
— Как вы с удовольствием отмечали, мы вращаемся не в одних и тех же кругах.
— Да, — говорит он своим низким, рокочущим голосом. — И все же, не многое ускользает от моего внимания…
Я пытаюсь подавить панику.
— Ты сказала, что твой отец банкир?
Почему я выбрала банкира?
— Да.
Еще одно долгое молчание тянется между нами.
Интересно, знает ли он о «принужденном» допросе. В альтернативной вселенной Константин мог бы сделать карьеру в Куантико[5].
Я заставляю себя оставаться совершенно неподвижной. Ни говорить, ни двигаться, даже ни дышать.
Наконец, он качает головой, как будто отмахиваясь от меня, хмуро глядя на бумагу перед собой.
— Что это?
— Простая форма для проверки на наличие психических заболеваний.
Он невесело усмехается, и этот звук пробирает меня до глубины души.
— Ты думаешь, я сумасшедший.
— Нет, — клянусь, каждый из моих пациентов так говорит.
— Тут вопрос, слышу ли я гребаные голоса.
— Да.
— Только сумасшедшие слышат голоса, Клэр.
— Константин, большинству из нас в тот или иной момент пригодилась бы профессиональная помощь. Эта форма только подскажет, с чего начать.
Я вздрагиваю, когда он тянется за бумагой. Делает паузу, поднимая на меня свои темные, горящие глаза.
— Знаешь, ты похожа на испуганную маленькую мышку. Тебя так легко напугать, — он выдыхает, трогая бумагу. — Мне нравится.
Он называет меня мышкой и маленькой птичкой, существами, которые веят покорностью и страхом.
Я с трудом сглатываю. Ему нравится, как легко я пугаюсь?
Мне нет.
Я наблюдаю, как он просматривает бланк. Его хмурый взгляд становится глубже, а глаза сужаются.
Я вздрагиваю, когда он издает смешок.
— Это чушь собачья, — боже, вот я снова пугаюсь. — Ты думаешь, эти маленькие галочки на бумаге укажут, болен я психически или нет?
Когда он наклоняет голову набок, на какую-то долю секунды выглядит почти по-мальчишески.
— Не совсем. Это только дает отправную точку.
— Настоящие, добросовестные сумасшедшие люди знают, как лгать, Клэр, так хорошо, что ты никогда не заметишь ни малейшего намека на ложь. Настоящие сумасшедшие люди тщательно оправдывают зло, они заглушили подобие совести еще до того, как закончили начальную школу. Настоящие сумасшедшие люди упиваются болью и приравнивают власть к удовольствию, — он насмехается над бумагой. — Никакое количество галочек на странице не скажет тебе этого.
Я сыта по горло его всезнайским отношением и презрением к моей области знаний. С меня хватит того, я устала бояться следующего вздоха.
Я поднимаюсь на ноги, наклоняюсь над столом и тянусь за бумагой. Быстро, как вспышка, он хватает меня за запястье, его большой палец нажимает на мой пульс. От ощущения его теплых, грубых пальцев на моей коже сердце замирает. Кожа вспыхивает от его прикосновения, и меня охватывает иррациональная, всепоглощающая потребность убежать.
— А-а-а, — говорит он, прищелкивая языком. — Ты снова это сделала, Птичка[6].
Мой голос — всего лишь шепот.
— Птичка?
Удерживая мой взгляд своим, он проводит своим грубым, мужественным большим пальцем по моему пульсу, почти нежно.
— Это русское слово, значит «птичка».
— Ах, — говорю я, изображая храбрость. — Большой плохой русский использует ласкательные выражения?
Медленная, злая усмешка расползается по его лицу. О боже, я не могу отвести взгляд. Вспышка идеально ровных белых зубов и пухлых губ заставляет меня дрожать, безошибочное обещание разрушения написано в его чертах. Он из тех, кто покорит твое сердце, а потом разорвет его на куски и рассыплет, как конфетти.
Я ему не позволю.
Я моргаю и убираю от него руку. Мне холодно без его прикосновений, как будто кто-то потушил огонь, и я осталась в ледяной, темной комнате.
Я хочу, чтобы он снова прикоснулся ко мне, и ненавижу это чувство.
— Ты сказал, что я снова это сделала. Что именно?
Он перегибается через стол, натягивая цепи.
— Подошла достаточно близко, чтобы я мог прикоснуться к тебе.
— Ты переступаешь черту, Константин. Я твой врач.
— Нет, Клэр. Я тебя не нанимал. Не просил. Нигде не подписывал. Ты не мой врач.
Я не отвечаю. Не знаю, как это сделать.
— Я скажу, кто ты, — говорит он с ноткой презрения, которая мне слишком хорошо знакома.
Мой гнев вспыхивает, руки сжимаются в кулаки. Жар разливается по груди, и я яростно выдыхаю. Сажусь, но не так близко, чтобы он мог прикоснуться ко мне. Я всю свою жизнь слушала насмешки от богатой элиты за то, что не соответствую их идеальным критериям, либо от всех остальных за то, что я богатая элита. Это одинокое, очень одинокое место для жизни. Я не позволю этому мудаку судить меня.
— Продолжай, Константин. Сидя напротив целый час, не зная буквально ничего обо мне, кроме цвета волос и глаз, ты меня полностью раскусил. Давай послушаем. Кто я такая?
Я наблюдаю, как пульсирует вена на его виске, а ноздри раздуваются. Я бы испугалась нападения, если бы он не был прикован цепью. Черт, даже сейчас я боюсь.
— Ты либо девственница, либо никогда не была с мужчиной, который смог бы удовлетворить твое тело.
Я моргаю, слишком удивленная, чтобы ответить. Страх и желание так близко знакомы, не знаю, почему это пускает корни в моем животе, но знаю, что бессильна остановить это.
Я слушаю его, разинув рот и сжав пальцы на поверхности стола, пока он продолжает.
— Ты хорошая маленькая девочка. Следуешь правилам. Ты очаровательна и изобретательна, много работаешь. Ты остроумна и полна энтузиазма, многие становятся твоими друзьями, но лишь немногие входят в твой внутренний круг. Перечеркиваешь каждую букву «t» и расставляешь точки над «i». Ты не паркуешься на местах для инвалидов и никогда в жизни не получала штраф. Твой папа платил за колледж, так что у тебя нет студенческих ссуд.
Неужели я настолько предсказуема?
Он наклоняется ближе. Слава богу, он прикован. Расстояние — это единственное, что сейчас удерживает меня от того, чтобы поддаться гневу.
Когда он понижает голос, мне нужно наклониться ближе, чтобы услышать его. В его глазах вспыхивает лукавый огонек. Он облизывает губы.
— Ты доводила себя до оргазма, но у тебя никогда не было оргазма, от которого захватывало дух, который оставил бы без костей и разрушил нахрен. Тебе никогда не раздвигали ноги и не лизали киску, чтобы ты кричала до потери голоса, — он сглатывает. — Верно, доктор?
Я уже на ногах. Не помню, как встала. Я тянусь дрожащей рукой к своему портфелю и выпрямляюсь.