Когда мы стали на якорь в огромной гавани Нижнего Царства, я впервые понял, что устал от ярких красок, пышных одежд, курчавых бород и толстых тел. Узкие бедра носильщиков, их набедренные повязки, выбритые подбородки, их речь — речь Нижнего Царства, запах их пота, речного ила, тростника и порта — все отличалось от Сирии, все было привычным.
Сирийские одежды, которые я носил, начали раздражать и стеснять меня. Закончив дела с портовыми чиновниками и подписав свое имя на множестве бумаг, я тотчас же отправился покупать новую одежду. После такого обилия шерсти тонкое полотно было сладко для кожи. Но Капта решил остаться сирийцем, ибо опасался, что его имя все еще значится в списке беглых рабов, хотя он и получил от смирненских властей глиняную табличку, удостоверяющую, что он родился рабом в Сирии, где я законно купил его.
Потом мы погрузились вместе с нашими пожитками на речное судно, чтобы продолжить наше путешествие вверх по Нилу. Проходили дни, и мы все больше погружались в жизнь Египта. По обеим сторонам реки лежали подсыхающие поля, где медлительные быки тащили деревянные плуги и работники шли по борозде с опущенными головами, сея зерно. Ласточки носились, беспокойно щебеча, над медленно текущей водой и илом, в котором они вскоре должны были исчезнуть на время летнего зноя. Изогнутые пальмы тянулись вдоль берегов, и в тени высоких сикоморов теснились низкие сельские хижины. Судно приставало в больших и маленьких городах, и не было в порту таверны, куда не забегал бы Капта, чтобы промочить горло египетским пивом, похвастаться и рассказать фантастические истории о своих странствиях и моем искусстве, тогда как его аудитория, состоящая из портовых рабочих, слушала, хохотала, шутила и призывала богов.
Так я вновь увидел вершины трех холмов на фоне восточного неба — вечных стражей Фив. Дома стояли теперь ближе друг к другу, бедные селения уступили место богатым предместьям, пока городские стены не поднялись, как холмы. Я видел крышу огромного храма и его колонны, бесчисленные постройки вокруг него и священное озеро. Город Мертвых простирался к западу до холмов. Храм сиял белизной на фоне желтых склонов, и ряды колонн в храме великой царицы все еще сохраняли изображения цветущих деревьев. За холмами лежала запретная долина со змеями и скорпионами, где в песке, у входа в гробницу великого фараона, навеки упокоились высохшие тела моих родителей, Сенмута и Кипы. Еще дальше к югу вдоль берега поднимался воздушным золотом дворец фараона, смутно различимый среди его стен и садов. Я хотел знать, обитает ли здесь мой друг Хоремхеб.
Судно подошло к хорошо мне знакомому каменному причалу. Ничто не изменилось, и через несколько улиц находилось то место, где я провел детство, не представляя себе, что некогда мне предстоит погубить жизнь моих родителей. Песок времени, который занес эти горькие воспоминания, слегка зашевелился. Я жаждал спрятаться и закрыть лицо и не испытывал никакой радости, хотя снова слышал шум большого города, а торопливая и беспокойная людская суета доносила до меня лихорадочный пульс Фив. Я не строил никаких планов относительно моего возвращения, решив, что все будет зависеть от моей встречи с Хоремхебом и его положения при дворе. Но, едва мои ноги коснулись камней причала, в моей голове зародился план, не обещающий ни славы, ни богатства, ни щедрых даров за все накопленные мною знания, как это прежде бывало в моих мечтах, но безвестную, простую жизнь среди бедных пациентов. Все же я преисполнился странной безмятежности, увидев явственно свое будущее. Это решение, этот сокровенный плод опыта, невидимо созрело во мне Когда меня окружил шум Фив и мои ноги коснулись раскаленных камней верфи, я снова стал ребенком, наблюдающим с серьезностью и любопытством в глазах за работой моего отца Сенмута среди больных.
Я прогнал носильщиков, которые шумно докучали мне, ссорясь друг с другом, и сказал Капта.
— Оставь наши вещи на судне и поторопись купить мне дом, все равно какой, дом близ порта, в бедной части города, возле того места, где стоял дом моего отца до того, как его снесли. Поспеши, чтобы я мог сегодня же поселиться там, а завтра начать работать.
У Капта отвисла челюсть, и лицо его напоминало бессмысленную маску. Он воображал, что мы поселимся в лучшей гостинице и что рабы будут готовы к услугам. Все же на этот раз он не произнес ни слова протеста, только взглянул мне в лицо, закрыл рот и ушел с поникшей головой.
В этот вечер я вошел в дом в бедной части города, который прежде принадлежал медеплавильщику. Мои вещи перевезли туда же, и там я расстелил свою циновку на земляном полу. Огонь горел в очагах перед хижинами бедняков, и запах жареной рыбы плыл над грязными, несчастными, больными кварталами. Потом зажглись светильники над дверями увеселительных заведений, и сирийская музыка нестройными звуками полилась из таверн, сливаясь с криками подвыпивших матросов, и небо над Фивами сияло красными отблесками от бесчисленных светильников в центре города. Я прошел из конца в конец много чужих дорог, набираясь мудрости и вечно убегая от себя, и пришел домой.
4
На следующее утро я сказал Капта:
— Найди мне врачебную вывеску, чтобы поместить ее над моей дверью, простую вывеску без украшений и не раскрашенную. И кто бы ни спрашивал меня, не говори ничего о моей славе или дарованиях, но только что врач Синухе принимает пациентов, как богатых, так и бедных, и требует лишь такого вознаграждения, какое позволяют им средства.
— Бедный народ? — повторил Капта в искреннем ужасе. — Не болен ли ты, господин? Не пил ли ты болотную воду, не ужалил ли тебя скорпион?
— Делай так, как я приказал, если желаешь остаться со мной. Если этот простой дом тебе не по душе и если запах бедности оскорбляет твой нежный сирийский нос, ты волен уйти и отправиться куда тебе вздумается. Полагаю, ты украл у меня достаточно для того, чтобы купить себе собственный дом и взять жену, если ты этого пожелаешь. Я не буду препятствовать тебе.
— Жену? — воскликнул Капта с еще большим ужасом. — Поистине, господин, ты болен и у тебя лихорадка. Зачем мне брать жену, которая станет притеснять меня и принюхиваться, не пахнет ли от меня, когда я возвращаюсь из города, и которая утром, когда я проснусь с головной болью, будет стоять возле меня с палкой в руке и дурными словами на языке? Зачем жениться, когда самая простая рабыня может дать мне все то же самое? Я уже обсуждал с тобой это дело. Но ты — мой господин, твоя дорога — моя дорога, и твое наказание — мое, хотя я думал, что наконец достиг спокойствия и мира после всех ужасных испытаний, которые ты навлек на меня. Если тебе вполне удобно спать на тростнике, тогда он хорош и для меня. Несчастные вокруг нас пользуются тем преимуществом, что есть таверны и увеселительные заведения, доступные им. Таверна под названием «Хвост крокодила», о которой я рассказывал, находится недалеко отсюда. Надеюсь, ты извинишь меня, если я сегодня пойду туда и напьюсь. Все это сильно потрясло меня, и я должен прийти в себя. В такое я никогда не поверил бы! Только безумец прячет бриллиант в навозной куче, так же и ты хоронишь свое искусство и свои знания.
— Капта, — сказал я, — каждый человек появляется на свет голым, и болезнь не различает богатых и бедных, египтян и сирийцев.
— Может быть, но между подарками, которые они приносят врачу, большая разница, — нравоучительно заметил Капта. — Твоя мысль прекрасна, и я ничего не имел бы против нее, если бы некоторые другие лица претворили ее в жизнь, чтобы мы наконец после всех наших невзгод имели возможность хоть повеситься на золотом суку. Такое намерение, как твое, больше подходит тому, кто рожден в рабстве; у меня самого были такие мысли, когда я был помоложе, пока палка не вбила в меня здравый смысл.
— Чтобы ты мог понять мою окончательную цель, — продолжал я, — скажу тебе, что, если когда-нибудь я найду подкинутого ребенка, я усыновлю его и приму как своего собственного.
— А почему? — допытывался Капта, сбитый с толку. — Для подкидышей есть дом в храме. Некоторых из них воспитывают, чтобы сделать из них жрецов низшей ступени, тогда как другие, превращенные в евнухов, ведут в женских покоях фараонов и знати жизнь такую блестящую, о которой их матери не могли и мечтать. Если ты хочешь сына, что весьма понятно, нет ничего проще. Если ты не хочешь купить рабыню, то всегда можешь соблазнить какую-нибудь бедную девушку, которая будет счастлива и благодарна тебе за заботу о ее ребенке и за то, что ты избавишь ее от позора. Но дети — обуза, и радость, доставляемая ими, конечно, преувеличена, хотя я и мало могу сказать об этом, поскольку никогда не видел никого из моих детей, а их, должно быть, много здесь и там, в разных местах света. Ты поступил бы умнее, если бы сегодня же купил какую-нибудь молодую рабыню. Она также помогала бы мне, ибо мои ноги не гнутся и руки у меня дрожат после всех наших испытаний, особенно по утрам. Смотреть за домом и готовить тебе пищу слишком трудно для меня, поскольку я должен также наблюдать за помещением твоих денег.
— Я не думал об этом, Капта. Все же я не куплю рабыню. Ты можешь нанять служанку, если хочешь, ибо большего ты не заслуживаешь. Если ты останешься в моем доме, то волен приходить и уходить, когда тебе вздумается, как заслуживает твоя верность, и полагаю, что благодаря твоей неутолимой жажде ты сможешь получить много ценных для меня сведений. Поэтому делай, как я сказал, и не задавай мне больше вопросов, ибо мое решение созрело из чего-то внутри меня, из чего-то, что сильнее меня и чему нельзя противоречить.
После этого я пошел разузнать о своих друзьях. В «Сирийском кувшине» я спрашивал о Тутмесе, но там был новый хозяин, и он не мог сказать мне ничего о каком-то бедном художнике, который жил тем, что рисовал кошек в книжках с картинками для детей богатых. Тогда я отправился в казармы, чтобы расспросить о Хоремхебе, но и это место опустело. Во дворе не было ни. борцов, ни копьеносцев, наносящих удары по мешку, набитому тростником, не было там и огромных котлов, дымящихся, как прежде, под кухонными навесами. Все было пусто.