Она немного располнела, и ее скулы меньше выступали, но глаза были все те же, только возле них появились морщинки.
У меня на сердце потеплело, и, обняв рукой ее талию, я сказал:
— Понятно, что ты забыла меня, ведь, наверно, много одиноких, грустных мужчин грелось на твоей циновке, и все же надеюсь, в твоем доме найдется и для меня местечко и кружка охлажденного пива, хотя я и не претендую на эту самую циновку.
Она вскрикнула в изумлении:
— Синухе, это ты? Благословен день, когда мой господин вернулся домой!
Она положила свои сильные прекрасные руки мне на плечи и, пристально вглядываясь в мое лицо, продолжала:
— Синухе, чем ты занимался? Если когда-то ты был одинок, как лев, то сейчас одинок, как комнатная собачка, и теперь ты на привязи.
Она сняла мой парик, нежно погладила мою голову и сказала:
— Так садись, Синухе, и я принесу тебе охлажденного вина, ты же вспотел и запыхался после своего утомительного путешествия.
Я испуганно ответил:
— Ни в коем случае не приноси мне «крокодильего хвоста», ибо у меня уже не тот желудок, да и голова не та.
Погладив мое колено, она поддразнила меня, сказав:
— Разве я уже так стара, жирна и уродлива, что, встретив меня через столько лет, ты думаешь только о своем желудке? А ведь прежде, как я помню, ты не боялся головной боли, ведь ты так рвался к этим «крокодильим хвостам», что мне приходилось тебя удерживать.
Меня смутили ее слова, ибо она говорила правду, а от правды часто бывает стыдно.
Поэтому я ответил ей:
— О, Мерит, друг мой, я уже старый и конченый человек.
Но она возразила:
— Тебе так кажется, но, когда ты смотришь на меня, у тебя молодые глаза, и я рада этому.
— Мерит, во имя нашей дружбы, принеси мне поскорее «крокодилий хвост», не то я буду груб с тобой, а придворному врачу не подобает так себя вести, тем более в портовой таверне.
Она принесла мне питье в раковине и поставила ее мне на ладонь. Питье обожгло мне горло, привыкшее к сладким винам, но это жжение было сладостно мне, ибо другая моя рука лежала на ее бедре.
— Мерит, — сказал я, — как-то ты сказала мне, что ложь может быть слаще правды для того, кто одинок и чья первая весна миновала. А я говорю тебе, что мое сердце все еще цветет и молодеет при виде тебя; долгие годы были мы в разлуке, но не проходило дня, чтобы я не нашептывал твоего имени; я посылал тебе привет с ласточками, когда они неслись вверх по течению, и каждое утро я просыпался с твоим именем на устах.
Она взглянула на меня, и для меня она была все еще стройной и прекрасной. В глубине ее глаз таились печаль и улыбка, как в водах бездонного колодца. Она погладила меня рукой по щеке и сказала:
— Ты прекрасно говоришь, Синухе, так почему бы и мне не признаться, что мое сердце томилось по тебе, а мои руки искали тебя по ночам, когда я лежала одна на моей циновке? Когда же под действием «крокодильего хвоста» мужчины несли мне всякий вздор, я с грустью вспоминала тебя. Но в золотом дворце фараона, должно быть, много красивых женщин, и не сомневаюсь, что как врач ты добросовестно отдавал им часы досуга.
Правда, я развлекался с некоторыми из придворных дам, если они скуки ради приходили за моими врачебными советами. Их кожа была гладкой как персик и мягкой как пух, и зимой было теплее лежать в постели вдвоем, чем одному. Но это было пустое, и я не трудился заносить это в мою книгу. Я ответил:
— Мерит, если я и не всегда спал один, то истина в том, что из всех женщин ты мой единственный друг.
«Крокодилий хвост» все больше разбирал меня. Я чувствовал, что мое тело молодеет, как и моя душа, и сладкий огонь пробежал по моим жилам, когда я сказал:
— Конечно, многие мужчины делами с тобой циновку за это время, но тебе следует предупредить их, что, пока я остаюсь в Фивах, я буду у тебя, ибо, если меня выводят из себя, я прихожу в ярость! Когда я сражался против кабиров, солдаты Хоремхеба прозвали меня Сыном Дикого Осла.
Она воздела руки в притворном испуге и сказала:
— Вот чего я так сильно боялась, ибо Капта рассказывал мне о многих страшных схватках и стычках, куда тебя вовлекала твоя горячность и ты спасался только благодаря его преданности и решительности.
Услышав имя Капта, я представил себе всю бесстыдную ложь, которую он, наверно, рассказал ей обо мне и моей жизни в чужих землях. У меня упало сердце, слезы потекли из глаз, и я воскликнул:
— Где же Капта, мой бывший раб и слуга, которого я хочу обнять? Ибо мое сердце сильно тоскует о нем, хотя и не подобает мне так говорить о рабе.
Мерит пыталась утихомирить меня:
— И вправду видно, что ты не привык к «крокодильему хвосту», а мой отец сердится из-за шума и смотрит сюда из-за твоего крика. Ты не увидишь Капта до вечера, ибо он занят важными делами на хлебной бирже и в таверне. Ты будешь поражен, когда увидишь его, ибо он вряд ли помнит, что когда-то был рабом и носил твои сандалии на палке, перекинутой через плечо. Я поведу тебя подышать свежим воздухом до его прихода Ты, конечно, захочешь посмотреть, как изменились Фивы после твоего отъезда, и мы с тобой будем только вдвоем.
Она пошла переодеться, подкраситься и надеть золотые и серебряные украшения. Только руки и ноги отличали ее от знатной дамы, хотя немногие дамы имели такой ясный и спокойный взгляд, как у нее, или такой горделивый рот. Я приказал рабам нести нас по улице Рамс, и мы сидели в носилках так близко, что я вдыхал аромат ее помады, который был запахом Фив, более острым и пьянящим, чем все редкие притирания Ахетатона. Я держал ее руку в своей, и ни одной дурной мысли не осталось в моей голове. После долгого путешествия я вернулся домой.
Мы приблизились к храму, где над опустевшими дворами кружились и пронзительно кричали черные птицы; они никогда не возвращались к своим холмам и обитали в их окрестностях. Эти места были прокляты и отвратительны людям. Мы сошли с носилок и бродили по безлюдным внешним дворам, не встречая ни души, кроме тех, кто состоял при Обители Жизни или Обители Смерти. Содержать эти заведения было крайне дорого и хлопотливо. Мерит сказала мне, что люди избегают также и Обитель Жизни, поэтому врачи в большинстве перебрались в город и теперь практикуют там. Мы прошли в храмовый сад, но тропинки заросли травой, а деревья были вырублены и разворованы. Фараон превратил этот сад в общественный парк, но мы встретили там только парочку грязных бродяг, которые бросали на нас косые взгляды.
Мерит сказала:
— Ты надорвал мое сердце, приведя меня в это дурное место. Несомненно, крест Атона защитит нас, хотя я бы предпочла, чтобы ты снял его, а не то тебя побьют камнями. Фивы все еще охвачены ненавистью.
Она была права. Когда мы вернулись на площадь перед храмом, люди плевались, завидя мой крест. Меня удивило, что какой-то жрец Амона смело идет сквозь толпу; он был одет во все белое, и голова его была выбрита вопреки приказу фараона. Его лицо блестело, одежда была из лучшего полотна, и он, казалось, не страдал от лишений. Народ безмолвно расступался перед ним. Благоразумие побудило меня прикрыть рукой крест Атона, ибо мне не хотелось поднимать ненужного шума.
Мы задержались у стены, где сидел на своей циновке сказитель с пустой чашей перед ним. Слушатели стояли вокруг него, а самые бедные из них сидели на земле, не заботясь о своей одежде. Историю, которую он рассказывал, я никогда прежде не слышал, ибо он говорил о лжефараоне, жившем много-много лет назад, и о его матери — черной колдунье. По воле Сета, эта колдунья добилась любви доброго фараона и родила лже-фараона, который старался погубить египтян и превратить их в рабов нубийцев и дикарей. Он уничтожил статуи Ра, так что Ра проклял страну, и она стала бесплодной. Люди погибали от ужасных наводнений, саранча пожирала созревший урожай, а водоемы превратились в зловонные кровавые лужи. Но дни лжефараона были сочтены, ибо власть Ра была могущественнее Сета. Лже-фараон умер страшной смертью, как и его колдунья-мать, а Ра изничтожил всех отрекшихся от него и разделил их дома, имущество и земли между теми, кто остался верен ему во всех испытаниях и ждал его возвращения.
Этот рассказ был очень длинным и очень волнующим, и люди перебирали ногами и поднимали руки, нетерпеливо желая услышать окончание. Я тоже слушал с открытым ртом. Когда рассказ закончился и лжефараон был наказан и брошен в бездонную яму, когда его имя было проклято, а Ра вознаградил тех, кто был ему верен, слушатели запрыгали и закричали от восторга и стали бросать монеты в чашу сказителя.
Я был очень озадачен и сказал Мерит:
— Это новый рассказ, которого я никогда прежде не слышал, хотя мне казалось, что я выучил их все еще ребенком, поскольку моя мать Кипа страстно любила и весьма благоволила к сказителям — настолько, что мой отец Сенмут иногда угрожал им палкой, когда она кормила их у нас на кухне. Да, эта история новая. Хотя это и невероятно, я сказал бы, что она имеет отношение к фараону Эхнатону и тому ложному богу, чье имя мы не осмеливаемся произносить вслух. Следовало бы запретить рассказывать подобные истории!
Мерит улыбнулась.
— Как можно это запретить? Это слушают с удовольствием в обоих царствах в каждой подворотне и у каждой стены в самых маленьких селениях. Когда стражники угрожают сказителям, те утверждают, что это старинное сказание и они могут это доказать, ибо жрецы обнаружили его в очень древних записях. Так что стражники остаются ни с чем. Однако я слыхала, что Хоремхеб, — а он жестокий человек, и ему наплевать на всякие доказательства и письмена, — приказал повесить нескольких сказителей на стене и бросить их тела крокодилам.
Мерит взяла мою руку и, улыбаясь, продолжала:
— В Фивах много говорят о предсказаниях. Как только двое сойдутся, тут же рассказывают друг другу об услышанных ими пророчествах и дурных предзнаменованиях. Тебе известно, что на полях чахнут злаки, бедняки мрут от голода, а подати давят и на богатых, и на бедных. Предрекают, что будет еще хуже, и я трепещу, думая обо всех бедах, которыми угрожают нам эти пророчества.