Самыми горячими приверженцами Атона были воры, расхитители гробниц и осведомители, которые разбогатели на доносах и теперь боялись возмездия. Также и те, кто любым способом наживался на Атоне и желал сохранить расположение фараона, крепко держались за Атона. Так и возникло противостояние, пока честным мирным людям не надоело все это, и, не веря уже ни в какого бога, они горько жаловались:
— Нам все равно, Амон или Атон. Мы хотим только жить мирно и выполнять свою работу, но нас рвут на части, так что мы уже не знаем, на голове стоим или на ногах.
Но больше всех страдал тот, кто пытался сохранить свободомыслие и позволял каждому человеку верить, как он хочет. Все единодушно нападали на него и поносили его, обвиняя его в лени, безразличии, тупости и бесчувственности, в упрямстве и ереси, и тогда, измученный, он принимал крест или рог — все что угодно, лишь бы избавиться от неприятностей.
Многие дома выставляли напоказ те или иные знаки; это делали винные лавки, пивные, увеселительные заведения, так что «рога» пили в одном месте, а «кресты» в другом. Девицы, которые искали клиентов у стен города, вешали на шею крест или рог — в зависимости от того, что больше нравилось их дружкам. Каждый вечер «кресты» и «рога» бродили по городу пьяные, били светильники, грохотали ставнями и наносили друг другу удары.
Не могу сказать, какая группировка была хуже, поскольку был напуган обеими.
«Хвост крокодила» был также вовлечен в противостояние этих знаков, хотя Капта не желал этого, предпочитая согласиться с каждым, от кого мог получить серебро. Ему не приходилось выбирать, ибо каждую ночь крест жизни нацарапывали на стенах таверны и окружали его непристойными картинками. Это было вполне естественно, поскольку хлеботорговцы питали острую ненависть к Капта, который разорил их, раздав зерно поселенцам; не помогло и то, что в налоговой декларации он записал таверну на имя Мерит. Впоследствии ссылались на то, что один из жрецов Амона столкнулся с насилием в его доме. Постоянные посетители Капта принадлежали к подозрительным богачам порта, которые не брезговали никакими способами обогащения и все высказывались за Атона, поскольку процветали благодаря ему.
Никто не посмел преследовать меня, так как я был домашним врачом фараона, а жители бедных кварталов в порту знали меня и мою работу. Поэтому на моих стенах не появлялось ни крестов, ни непристойных картинок и никакую дохлятину не швыряли мне во двор. Даже пьяные мятежники обходили мой дом, бродя ночью по улицам и выкрикивая имя Амона, чтобы досадить часовым. Почтение к тем, кто носил знак фараона, было в самой крови людей, хотя все жрецы и убеждали их, что Эхнатон — лжефараон.
Но однажды в жаркий день маленький Тот вернулся домой после своих игр избитый и в синяках, кровь текла у него из носа и во рту недоставало зуба. Он пришел, рыдая, хотя старался держаться молодцом, и Мути была ошеломлена. Она плакала от ярости, моя ему лицо, затем сжала валек в своем костлявом кулаке и закричала:
— Амон или Атон — все едино, но пусть заплатят за это отродья плетельщика тростника!
Она ушла раньше, чем я успел удержать ее, и скоро с улицы донеслись рев мальчишек, крики о помощи и брань взрослого. Мы с Тотом испуганно выглянули из-за двери и увидели Мути, колотящую во имя Атона всех пятерых сыновей плетельщика тростника, его жену и его самого. Она тут же вернулась, все еще задыхаясь от ярости, и, когда я попытался выбранить ее и объяснить, что ненависть рождает ненависть, а месть влечет за собой месть, она подошла поближе, решив поколотить и меня. Чуть позже угрызения совести стали донимать ее, и, положив в корзинку медовые пряники и захватив кувшин пива, она понесла все это плетельщику тростника и заключила мир с ним, с его женой и детьми. После этого происшествия этот человек почитал Мути, а его мальчишки подружились с Тотом. Они таскали с кухни медовые пряники и вместе сражались как с «рогами», так и с «крестами» всякий раз, когда юные приверженцы какой-нибудь партии проникали на нашу улицу, чтобы побезобразничать.
5
Немногое остается сказать об этом пребывании в Фивах. Пришел день, когда фараон Эхнатон потребовал меня к себе, потому что его головные боли усилились, и я не мог более откладывать свой отъезд. Я простился с Мерит и маленьким Тотом, ибо, к моему огорчению, не мог взять их с собой в эту поездку, поскольку фараон повелел мне вернуться как можно скорее.
Я сказал Мерит:
— Приезжайте вслед за мной, ты и маленький Тот! Живите со мной в моем доме в Ахетатоне, и мы все будем счастливы вместе.
Мерит ответила:
— Возьми цветок с его места в пустыне, пересади его в плодородную почву и поливай каждый день, и он зачахнет и умрет. То же будет и со мной в Ахетатоне, и твоя дружба не помешает мне зачахнуть и умереть точно так же, когда ты станешь сравнивать меня со знатными женщинами. Они не упустят случая подчеркнуть все, чем я отличаюсь от них, ибо я знаю женщин, да, по-моему, и мужчин тоже. Не пристало тебе держать в своем доме женщину, выросшую в таверне, к которой год за годом приставали пьяницы.
Я возразил ей:
— Мерит, возлюбленная моя, я вернусь к тебе как только смогу, ибо страдаю от голода и жажды каждый час, который провожу без тебя. Многие из тех, кто покинул Ахетатон, никогда не вернулись, и, вероятно, я поступлю так же.
Но она возразила:
— Ты говоришь то, за что сердце твое не может ручаться, Синухе. Я знаю тебя. Знаю, что не в твоем характере покинуть фараона, когда другие покидают его. В хорошие дни ты мог бы сделать это, но не сейчас. Такова уж твоя душа, Синухе, и, вероятно, поэтому я твой друг.
Ее слова повергли в смятение мою душу, и в горле у меня застрял комок, когда я подумал, что могу потерять ее.
Я сказал ей очень серьезно:
— Мерит, Египет — не единственная страна на свете. Меня утомили битвы богов и безумие фараона. Давай отправимся в другое место, подальше отсюда, станем жить вместе: я, ты и маленький Тот, не страшась завтрашнего дня.
Но Мерит улыбнулась, а ее глаза подернулись печалью, когда она ответила:
— Твои слова бесполезны, ты сам знаешь, что это так, и все-таки даже твоя ложь приятна мне, ибо она показывает, что ты любишь меня. Но не думай, что ты мог бы жить счастливо где-нибудь, кроме Египта, а я нигде, кроме Фив. Нет, Синухе, никто не убежит от себя. Со временем, когда я стану старой, уродливой и жирной, ты пресытишься мною и возненавидишь меня за все, чего лишился из-за меня. Я готова скорее отказаться от тебя, чем увидеть, как это случится.
— Ты мой дом и моя страна, Мерит. Ты мой хлеб и мое вино, и ты это хорошо знаешь. Ты единственное существо на свете, с кем я не чувствую себя одиноким, и за это я тебя люблю.
— Да, конечно, — с горечью согласилась Мерит, — я подушка, разделяющая твое одиночество, а может, я твоя изношенная циновка. Но так это и должно быть, я не желаю ничего другого. Поэтому я не открываю тебе тайну, которая гложет мне сердце и которую, возможно, тебе следует знать. Я сохраню эту тайну, несмотря на то что малодушно собиралась открыть ее тебе. Ради тебя я сохраню эту тайну, Синухе, только ради тебя.
Она не открыла мне свою тайну просто потому, что у нее больше гордости, чем у меня, а может, из-за того, что она более одинока, чем я, хотя в то время я не понимал этого и думал только о себе. Я уверен, так поступают все мужчины, когда любят, хотя это меня и не извиняет. Мужчины, которые считают, что они думают о чем-нибудь другом, кроме самих себя, когда любят, заблуждаются так же, как и во многом другом.
И вот я опять покинул Фивы и вернулся в Ахетатон, но о том, что за этим последовало, очень тяжело рассказывать.
Книга XIIIЦарство Атона на земле
1
Когда я вернулся в Ахетатон, оказалось, что фараон очень болен и нуждается в моей помощи. Его лицо осунулось, скулы выступили, а шея казалась еще длиннее, чем прежде. Ей были уже тяжелы две короны, которые оттягивали его голову назад, когда он надевал их в торжественных случаях. Его ноги отекли, хотя ниже колен они походили на палки; от постоянных головных болей и глаза его тоже отекли, а вокруг них легли фиолетовые тени. Глаза его ни на кого не смотрели прямо; пристальный взгляд блуждал в каких-то иных мирах, и фараон часто забывал о людях, с которыми разговаривал. Головные боли усиливались из-за его привычки ходить с непокрытой головой под полуденным солнцем, чтобы благословенные лучи падали на него. Однако лучи Атона не посылали ему благословения. Они отравляли его до того, что он бредил и его преследовали кошмарные видения. Возможно, его бог был, как и он сам, слишком щедрым в своей великой доброте, слишком неудержимым и неуемным, чтобы его благословение не наносило вреда всему, чего оно касалось.
В минуты просветления, когда я прикладывал мокрые полотенца к голове фараона и давал ему успокоительные лекарства, чтобы унять боль, его томный печальный взгляд задерживался на мне с таким горьким разочарованием, что сердце мое, тронутое его слабостью, устремлялось к нему и я любил его. Я бы многое отдал за то, чтобы избавить его от этого томления.
Он сказал мне:
— Синухе, может ли быть, что мои видения — обман, порождение больного мозга? Если это так, то жизнь непостижимо чудовищна и миром правит не добро, а безграничное зло. Но этого не может быть, а значит, мои видения не обман. Ты слышишь, Синухе, ты, упрямец? Мои видения должны быть истинны, хотя солнце Атона уже не проникает в мою душу и друзья отворачиваются от меня. Я не слепой. Я вижу, что творится в сердцах людей. Я вижу и то, что творится в твоем сердце, Синухе, в твоем слабом и непостижимом сердце, я знаю, что ты считаешь меня безумным. И все же я тебя прощаю из-за того света, который некогда сиял в твоей душе.
Когда начинались боли, он стонал и кричал:
— Люди жалеют больное животное, Синухе, и убивают его дубинкой; копье приносит избавление раненому льву, но никто не проявит милосердия к человеку! Разочарование для меня гораздо хуже смерти, потому что свет Атона проникает в мою душу. Хотя мое тело умирает, душа моя будет жить вечно. Я рожден от солнца, Синухе, и вернусь к солнцу, и я страстно желаю этого возвращения из-за горечи моего одиночества.