Боже, он же прав! Тысячу раз прав. Его довод серьезнейший, в обязанности гувернантки помимо основных (базовых) знаний входит обучение ребенка на фортепьяно и языкам, этикету, истории живописи и литературы, но…
— Почему же вы не изобличили Виолу, например, сегодня? — пришел в голову Марго логичный вопрос.
— Девушка, назвавшаяся Виолой, слишком глупа, чтобы самой ввязаться в преступное предприятие, — сказал Чаннаронг. — Ее кто-то надоумил, научил, она сообщница, а не главное лицо. Мне нужен глава подлости.
— А свидетельство о рождении! — снова осенило ее. — У внучки князя оно есть! В полиции заверили, что документ подлинный, а не поддельный.
— Сударыня, кроме того, что вы предъявляете документ, в нем нет других подтверждений, что он ваш, а не другого человека.
Действительно, документ несовершенный. Любой негодяй может украсть свидетельство о рождении, да тот же паспорт, и выдать себя за владельца, ведь лиц в нем не печатают. Значит, у настоящей Виолы отобрали свидетельство о рождении и отдали этой девушке…
— Гаврилу Платоновича хватит удар, он так жаждал найти ребенка своего сына, родную кровь, так страдал…
— Менее всего, — неучтиво перебил ее Чаннаронг, — меня интересует старый князь и его душевные переживания. Возможно, он желает обмануться, я — нет.
— Да кто вы такой, черт возьми! — пыхнула Марго, забыв, что благородные дамы не ругаются, как сапожники, тем более в обществе высокородных мужчин.
— Я отец Виолы. Настоящей Виолы.
Новость явилась громом среди ясного неба! Нет, она была подобна камням, падающим на голову! Графиня Ростовцева дара речи лишилась на какое-то время, просто поначалу ей трудно было признать, что перед ней…
— Вы Мирон?!! — выдавила она потрясенно. — Мирон Гаврилович Соколинский вы?!! Да?
Если у Марго интонации менялись от степени потрясения или от ее состояния, то Чаннаронг говорил ровно, без перепадов:
— Когда-то меня звали именно так.
— Но… как же вы… Нет, трудно поверить… А почему вы…
— Терпение, мадам, — снова перебил принц, то есть князь. — Мы подъезжаем. Я хочу найти дочь, ради нее мне пришлось заехать в этот город, хотя послан я в Россию с иной миссией. Но меня не обмануть лукавым девицам, только я знаю, как распознать мою дочь среди сотен тысяч девушек.
Экипаж остановился у парадных дверей особняка Медьери…
В общем-то будущее у Прохора сформировалось, но не мог он заставить найденку, не заручившись ее согласием, следовать за ним. И в каком статусе ей надлежало быть — разве это не тот вопрос, который нужно решить сегодня, а не завтра? Но, ах, сомнения… Прохор должен определиться сначала сам, что есть для него найденка, потом идти к ней. Дело это оказалось сложным, когда всерьез задумался. Ну, да, кинулся, словно в омут, ушел из дома, причина-то в деспотизме отца, бунт зрел давно. Но девушку, однако, с собой забрал и теперь полностью нес ответственность за нее. Опять Сергей помог разобраться:
— И я не знал Настю, просто слушал сердце свое, оно сразу, с первой минуты, подсказало: моя. Ну, а такой способ проверки себя… Представь: нашлись ее родные, легко ли ты захочешь вернуть найденку им?
— Думаю, не захочу. Нет.
— Тогда представь: просыпаешься каждый день, а она рядом спит. Нравится тебе это? Или вот: она заботится, что повкусней поставить на стол, как мамаша, — терпимо ли будет слышать от нее? В мамаше черта эта тебе не нравится, не говоря о Машке Долговой. Все, что в других девках не нравится, переведи на найденку и слушай себя. Настя меня не злит, когда свои порядки устанавливает и о своих заботах рассказывает, они забавны. Мне нравится, как она сердится, смеется, спит, заботится о доме. Ответишь на все вопросы сам перед собой, так и определишься. Но коль продолжишь сомневаться, знать, не твоя она, ищи ее родных и с легким сердцем передай им девушку.
Вот такие простейшие советы помогли Прохору разобраться, сомнения сразу ушли, и он поспешил к найденке. Теперь она должна ответить на те же вопросы сама перед собой, чтобы он мог поставить точку, а то привыкнет к мысли… Нет, только сию минуту надо обо всем договориться раз и навсегда, согласится — будет обоим счастье, откажет — принять отказ. На его условный стук и голос она по установившейся привычке приоткрыла дверь, он вошел и замялся. Непривычно себя предлагать, а еще непривычней на отказ нарваться.
— Тут такое дело, Найдена… Жить будем у Сергея с Настенькой, покуда не заработаю на свой дом, капитал у меня есть, но я в дело его пущу. Вопрос в тебе. Как мы себя станем представлять людям, кто ты мне? С меня спрос невелик, а тебе живо клеймо содержанки поставят и позором покроют навсегда. Люди злы бывают, оскорблять начнут… В общем, у тебя два выхода: либо под венец со мной, либо говоришь, где твои родные, отвезу тебя к ним. Давай ты подумаешь, но недолго — до завтрашнего утра, и скажешь мне. Словами скажешь, а не кивками. Говорить умеешь, слышали, когда ты в бреду маялась. Я все сказал.
Повернувшись к ней спиной, идя к выходу, Прохор выдохнул, почувствовав облегчение, он взялся за дверную ручку и вдруг услышал тихий голос:
— Я сейчас скажу.
Удивился — весьма приблизительное его состояние. Найденка стояла, потупившись, кусая губы, на глазах краснела. Как только Прохор вернулся к ней за обещанным ответом, сказала так же тихо:
— Под венец. С вами. А я не буду вам в тягость?
— Не будешь. Но это ж на всю жизнь со мной, днем и ночью…
— Я… да. Очень хочу с вами… всегда.
— А вдруг пожалеешь? Ты ж меня не знаешь.
— Я вас знаю. Я знаю вас лучше, чем вы себя знаете.
— Скажи мне…
— Не спрашивайте больше ни о чем. Пожалуйста.
— Ладно. Расскажешь, когда захочешь, я подожду.
В завершение договора Прохор взял девушку за плечи, она не отстранилась, тогда он осторожно обнял ее, прижав к груди, и улыбнулся, ощутив, как ее горячие руки обхватили его выше пояса. В ту же секунду вспомнил: когда увидел найденку на снегу в крови, когда понял, что живая она, его сердце подсказало то, что в свое время услышал Сергей. Знать, так тому и быть.
Кабинет венгра выдержан в тонах красного дерева, как мебель, немного мрачновато, по мнению Марго, которое она из деликатности не высказывала. Надо сказать правду: шику мрачность не мешала. Мебель резная и необыкновенной красоты, ковер от арабских мастеров в извилистых узорах, картины в дивных рамах, но главное преимущество кабинета — он располагал к беседам по душам. Графиня Ростовцева, ценившая Медьери за безупречный вкус и обожавшая живопись, сегодня не задержала взгляда ни на одной из картин-миниатюр. Она сразу проследовала к канапе, взяв себе право выбрать место для переговоров, мужчины прошли за ней к креслам.
— Итак, князь… — заговорила она первая, садясь.
— Простите, мадам, я принц Чаннаронг, — мягко и бесстрастно поправил ее тот. — Других имен у меня нет.
— Стало быть, Сиам не выдумка?
— Сиам, сударыня, моя настоящая жизнь.
— Но все считают вас погибшим, крестный тоже. Как так получилось? Вы специально слух пустили, будто погибли?
Чаннаронг говорил сухо, скупо, словно речь шла о малознакомом человеке, а к нему лично его рассказ не имел отношения:
— Вы уже знаете, в каком положении я очутился в Петербурге: чтобы выжить, пришлось поступить на службу и тотчас отправиться на Кавказ, который кишел абреками. Я успел позаботиться о ребенке и уехал, но в первом же бою был тяжело ранен, а те, кто сражался со мной, подумали, что убит. Подобрали меня враги, подлечили ради выкупа. Помните, как у Толстого? Вот. Я оказался на месте Жилина с колодкой на ноге и в яме, рассказ прочел недавно, но он живо вернул меня в плен почти двадцатилетней давности…
Выкуп заплатить Мирон не мог — денег не имел. Матушке написать о своей беде? Но отец почту проверял лично, письмо от сына непременно прочел бы, а о том, что матушка могла получать корреспонденцию на почте, у них не было уговора, но главная причина не в этом.
— Допустим, написал, а матушка-то княгиня, выкуп вырос бы до небес. Отец все равно узнал бы, а мне этого не хотелось. Молодость упряма и самонадеянна, я набирался сил и ждал момента, чтобы бежать. Не успел, меня продали турку, так я попал на юг Турции, вскоре турок перепродал меня арабу-негоцианту. И князь Мирон Соколинский, аристократ, потомок Рюриков, стал бесправным невольником с кандалами на ногах, а потом моряком на трехмачтовой шхуне, которую купил араб для перевозки грузов.
— Рабство? — поежилась Марго. — Неужто оно существует?
— В самых крайних формах, мадам, — утвердительно кивал Чаннаронг. — За всю историю человечества люди не научились человечности, они охотней учатся жестокости, презрению, наслаждению, причиняя другому боль и унижая.
Два года Мирон плавал за скудную похлебку и плеть вместо оплаты тяжкого труда моряка и грузчика одновременно. На берег сходил так редко, что забыл, какой твердости земля под ногами, сходил только под неусыпным оком надсмотрщиков, неся тюки на плечах. В этом беспросветном аду следовало помнить простые правила: кто ты есть, не сдаваться, планировать побег.
Однажды у берегов Цейлона на вечерней заре на них действительно напали пираты, видно, давно стерегли шхуну, знали маршрут. Малочисленную команду перебили, товар забрали, а шхуну решили потопить, расстреляв из пушек со своего корабля. Рабы были заперты в трюме, следовательно, обречены. Первые залповые удары снесли часть палубы, со вторым залпом разнесло корму почти до трюма, на шхуне начался пожар. Когда пленники поняли, что от свободы их отделяет лишь потолок, сняли ветхие рубахи, намочили их в бочке с водой, обмотали лица, чтоб не угореть от дыма, и начали пробивать. В трюме шхуны, возившей разнообразный товар, нашлись тяжелые предметы, а дальше — только сила, умноженная на желание спастись.
Мирон взял на себя командование, били всем, что нашлось, били под грохот пушек десять человек разом, чтобы удары имели максимальную мощь. Дыру пробили быстро, ведь настил из досок над трюмом уже тлел. Корабль имел небольшую осадку, впрочем, как и все шхуны, потому они спокойно могли ходить и на мелководье, эта особенность спасла команду рабов. Корабли с большой осадкой имели несколько уровней над трюмом, как минимум