— Терновой? Зови, зови! — оживился Зыбин, затем обратился к Медьери и Чаннаронгу: — Прошу простить, господа, дело может быть срочное.
Конечно, Виссарион Фомич был рад и Сергею, и Прохору, в свое время оба оказали услугу полиции, что не забывается. Не видел их давно, а потому поинтересовался, разглядывая хрупкую девицу явно из благородных:
— Что привело вас к старику Зыбину? Присаживайтесь.
Сергей взял стулья, поставил ближе к столу Зыбина, девушку усадил в кресло для посетителей, а на стулья сели парни, после чего Терновой сказал:
— Видите эту девушку? Прохор нашел ее за городом месяц назад без памяти, в крови, привез домой. Сегодня в магазине Елагина она видела своего убийцу…
— Погодите, господин Терновой, — прервал его Зыбин. — Писарь!
— Здесь я, ваше высокоблагородие, — приготовился писать за столом в конце длинного кабинета важный молодой человек (чем меньше должность, тем больше важности).
— Итак, давайте по порядку. — Зыбин перевел взгляд на девушку, улыбнулся, ибо она была напугана. — Мамзель, назовите ваше полное имя.
Девушка молчала, опустив голову, тогда Прохор придвинул стул к ней, взял за руку, тем самым обещая, что здесь нечего бояться, она назвалась:
— Колинская Виола Мироновна.
Невольно Зыбин и Медьери посмотрели на Чанна- ронга и, наверное, оба поразились выдержке сиамско-русского принца — ни мускул не дрогнул на его лице, как будто он не слышал. Из угла раздался голос писаря:
— Прошу простить, сословие-с назовите, сударыня.
— Я не знаю… — робко ответила она. — Отец мой князь Соколинский Мирон Гаврилович, мать Селестина Шеро, гувернантка.
— Э, рождены вы, мадемуазель, в браке-с?
Разумеется, вопрос не праздный, ведь отпрыск какой-то гувернантки и князя мог появиться на свет только вне брака.
— Я внебрачная дочь князя, — призналась Виола. — Коль это важно, мой отец оставил письменное признание меня его дочерью, есть документ об узаконении и сохранении титула, подписанный государем.
— Стало быть, сословие дворянское, — скрипел по бумаге пером писарь. — А титул будет… княжна-с?
— Итак, слушаю вас, княжна, — сказал Зыбин. — Подробненько, с самого-самого начала-с, ладно?
А сам думал: «И отчего ж ентот принц, прости господи, с эдаким крученым имечком не бросается к дочери с объятиями? Вон в театре показывают встречи — слезу прошибают. Аль не признает? А вдруг девица ему не дочь? Второй-то раз!»
Ах, как Марго умела разыгрывать представления! Влетев в особняк крестного, негодяйку нашла в спальне деда и затрещала:
— Милая Виола, а я вас ищу.
— Меня? — напряглась девка явно из податного сословия, теперь это так очевидно. — Я чтой-то не то сделала?
— Разумеется! — хищно прищурилась графиня. — Ваши платья, милая, нехороши. Я договорилась с модисткой, мы едем к ней, чтобы одеть вас… как царевну. Это мой презент вам, дорогая.
— О, нет, нет, — начала отказываться мерзавка, которую Марго хотелось оттягать за косу и надавать пощечин. — Я не люблю шум, улицы…
— Затворница ты моя, — потрепал «внучку» за щечку старый князь.
Ну, сказок о своем житье-бытье наплела она много: и про уединение, к которому ее принуждали, и про жестокую маменьку, которая должна скоро приехать. А Селестина приехала окончательно — прямо к проруби. Но как рассчитали! Даже графиня Ростовцева, считавшая себя проницательной, попалась: видя по всем признакам плебейку, приняла ее за внучку князя!
— Вам пора выходить в свет, — щебетала Марго. — Мы должны поделиться радостью, что нашли вас, потому надобны безупречные наряды.
— У меня пять платьев… — пролепетала дрянь, а у самой глазенки горят.
— Всего пять?! — изумилась Марго. — Неужели так мало нужно для счастья? Крестный, помогите.
— Да, ягодка, поезжай, — поддержал тот крестницу. — Отговорки не принимаются. Маргоша, денег я выдам, сколь скажешь…
— Нет-нет-нет… — Графиня взяла за руку негодяйку и потянула к выходу. — Сначала сделаю подарок я, а потом уж вы, а то как жить с пятью-то платьями? Мы надолго, ваша светлость.
В экипаже девка поздоровалась с Кирсановым, которого не боялась, ведь это он привез ее к «дедушке».
Маленькой Виоле не хватало любви матери, да и вообще не хватало любви, в которой нуждаются дети. Селестина приезжала редко, пару раз в год и ненадолго, день-два она считала достаточно, чтобы посмотреть, насколько вырос ее позор. Девочка, взрослея, разумеется, понимала, что ее не любят, хотя ничего другого она не знала, но могла сравнить приезды Селестины и тетушки Анны (мадам Аннет), которая и оставалась подольше, и любовью одаривала.
И гувернантка была хорошей женщиной, немолодой и одинокой, помимо наук, иностранных языков и фортепьяно, учила всему, что знали в дворянских семьях. Данное образование противоречило установкам Селестины, родная мать считала, что в таком объеме знания отверженным не нужны, но мадам Аннет обладала даром убеждения и подруга сдавалась. Не раз Виола слышала, как тетушка Анна и гувернантка обсуждали мать, задаваясь вопросом: зачем прелестную девочку держать в ужасных условиях, заперев от мира, и не решались завести об этом речь с Селестиной. Но гувернантка открывала ребенку мир — через книги, давая в руки подрастающей девочки новую книжку, наставляла:
— Читай и запоминай. Ты узнаешь, какими бывают люди, а среди них есть хорошие и дурные, добрые и злые, умные и глупые. Учись их отличать, следи за поступками, чтобы не ошибиться, когда тебя выпустят отсюда.
Это было удивительное путешествие в мир людей, их забот и чаяний, Виола читала, не отрываясь, днями и ночами, с трудом ее отнимали от книг. Узнав, что за забором мир объемный и многообразный, но туда ее по неизвестным причинам не пускали, Виола воспринимала мать как нечто ирреальное, приезжающее пугать. Селестина сажала дочь на стул, сама садилась напротив и долго всматривалась в нее. Виола не любила эти моменты, их следовало пережить, потому она терпеливо подчинялась, слушая:
— Вы моя ошибка, ваше появление на свет — позор, помните об этом. Вам надлежит смыть этот позор с нас обеих.
Можно было что-либо понять из этих фраз? Расспрашивать Виола не решалась, просто ждала, когда мать уедет, и радовалась, провожая ее. Однажды за девушку, ей исполнилось пятнадцать, вступилась гувернантка, она объясняла Селестине, что Виола не должна отвечать за чьи-то там грехи, что жестоко держать ее взаперти, в конце концов, отец признал ребенка, она не безродная сирота. Селестина выгнала ее, не дав рекомендательных писем, вскоре умерла и няня. Мать выгнала и прежнюю прислугу, наняла женщину, посчитав, что слуг достаточно для одной взрослой бездельницы. Тетушка Анна приезжала тоже редко, она не ладила с подругой, Виола просила забрать ее, но толстая служанка подслушивала, потом писала матери, та приезжала и устраивала бурю. А когда выдыхалась, твердила, меряя шагами комнату дочери:
— Ты обязана делать, как я велю. Я! Твоя родная мать! Скоро твой дед, старый болван, встретится с тобой, я это устрою. Его род пресекся, наследников нет, он один! А старость хочет передать потомству свои традиции и богатство, родная кровь будет ему подарком. Ты станешь его счастьем, а потом выставишь из собственного дома, чтобы он скитался и побирался, чтобы подох под забором, а я хочу при этом стоять рядом. Но не сразу так получится… Не сразу… Я научу…
Возражать, переубеждать было бессмысленно и даже опасно. Мать приходила в ярость — упрекала, угрожала, рыдала. А Виоле становилось по-настоящему страшно, она не знала, чем закончится взрыв.
И вдруг год назад, как всегда не предупреждая, Селестина приехала возбужденная, нервная, с порога, не меняя дорожного платья, заявила:
— Твой отец объявился! Это ничтожество шантажирует меня, хочет забрать свою дочь, то есть тебя! Он бросил нас, когда ты еще не родилась, оставил без средств, а сам сбежал! Теперь пишет сказки о своей тяжелой доле! Оправдывается! До какой же низости дошел этот человек! Садись… Руки положи на стол… Закрой глаза и сиди так…
Виола почувствовала резкую боль в ладони, открыв глаза, ужаснулась — кровь текла рекой, ее кровь, а мать держала в руках короткий нож с тонким лезвием. Сквозь слезы дочь спросила:
— Зачем вы так сделали? Мне больно.
— Твой отец приказал. Когда-то и мне надрезал руку… Вот, смотри!.. У него такой же шрам, теперь и у тебя… чтобы мы не потерялись. Видишь, как он жесток? В твоем положении виноваты твой отец и твой дед, ты своим появлением опорочила их род, поэтому заперта здесь, ты даже в церковь не ходишь. Не знаю, зачем он затребовал тебя, но… я боюсь его. Может, он хочет продать тебя.
— Меня? Продать?! — удивилась Виола. — Кому?
— Шейху. Радже. Шаху. Твой отец живет на Востоке среди дикарей, у них женщины — рабыни, их продают, покупают, как конфеты в лавке.
Сравнение было непонятным для Виолы, она ведь в лавки не ходила, где продаются конфеты, знала только по книгам, но ни разу не держала денег в руках, понятия не имела, как они выглядят. А мать тем временем строила чудовищные планы, от которых у Виолы мороз бежал по коже:
— А знаешь, у тебя есть выход. Ты избавишься от отца… Не бойся, это не страшно, подольешь ему яду в вино, он уснет, и все. Потом войдешь в доверие к деду, поедешь с ним в путешествие и бросишь по дороге. А я прослежу, чтобы он никогда не вернулся сюда. Ты станешь богатой, перестанешь жить в этой тюрьме, переселишься в огромный особняк, будешь хозяйкой себе… Виола! Вы слышите, о чем я вам толкую?
— Да, слышу, — отвечала дочь.
А думала о том, как убежать, но куда? Девушка отдавала себе отчет, что за забором мир, которого она не знала, там не на кого опереться, неоткуда получить помощь, совет. Из книг она почерпнула опыт общий, а частности ей не знакомы. Например, что это за город, какие здесь улицы и куда ведут, где можно сесть в экипаж и поехать в другой город? Если уж бежать, то к тетушке Анне, но как добраться до нее? Виола многого не знала, не трогала руками, не ощущала.