– Да, – ответил он, – я понимаю; но ты испытываешь мое терпение. Тебе не следует шутить над таким предметом или надо мной. Я говорю о твоей женитьбе. Теперь, когда Олимпио мертв, а ты вместо него – наследник Мондольфо, ты можешь заключить выгодную, нет, поистине блестящую партию, которую я устраивал для него.
Лудовико ответил со всей серьезностью:
– Вы изволите не понимать меня. Я уже женат. Два года назад, когда я еще был презренным, гонимым Лудовико, я заключил этот союз, а теперь с гордостью покажу миру, как моя супруга-крестьянка во всем, кроме рождения, умеет следовать обязанностям, которые налагает на нее высокое положение.
Фернандо привык владеть собой. Он чувствовал себя так, словно его поразили кинжалом; но он подождал, пока к нему возвратятся спокойствие и дар речи, и затем произнес:
– У тебя есть ребенок?
– Наследник, сударь, – ответил Лудовико, улыбаясь, ибо отцовская мягкость ввела его в заблуждение, – прелестный, здоровый мальчик.
– Они живут поблизости?
– Я могу привезти их в Мондольфо в течение часа. Их домик находится в лесу, примерно в четверти мили к востоку от монастыря Санта-Кьяра.
– Довольно, Лудовико; ты сообщил странные известия, и я должен поразмыслить над ними. Я еще увижусь с тобой нынче вечером.
Лудовико поклонился и вышел. Он поспешил к своему домику, рассказал обо всем, что понял или запомнил из произошедшего, и велел Виоле быть готовой явиться в замок, как только их туда призовут. Виола вздрогнула; ей пришла мысль, что дело обстоит вовсе не так хорошо, как расписывает Лудовико; но она утаила свои опасения и даже улыбнулась, когда супруг, поцеловав своего мальчика, провозгласил его наследником Мондольфо.
Фернандо не выдал себя ни взглядом, ни словом, пока сын был достаточно близко, чтобы его услышать. Он подошел к окну и спокойно стоял, дожидаясь, когда Лудовико перейдет подъемный мост и скроется из виду. Тогда, не сдерживаясь более, он принялся расхаживать взад-вперед по зале, и его шаги гулко отдавались под сводами. Он выкрикивал проклятья и ударял себя по голове крепко сжатым кулаком. Нескоро он вновь обрел способность рассуждать здраво – он мог лишь чувствовать, и чувства эти были сущей пыткой. Наконец буря улеглась, и он опустился в кресло. Его сдвинутые брови и подрагивавшие губы выдавали глубокое раздумье. Сперва ум князя пребывал в страшном смятении, но постепенно оно унялось, ход мыслей стал более спокойным, они приняли единое направление, на котором он сосредоточился, покуда, как ему показалось, не увидел окончательный итог.
Эти размышления заняли несколько часов. Когда он поднимался с кресла, словно пробудившись от тревожного сна, его чело постепенно прояснилось. Он простер руку и воскликнул:
– Так-то вот! Я одолел его!
Настал вечер; объявили о возвращении Лудовико. Фернандо опасался сына. Он всегда боялся его решимости и бесстрашия. Он боялся, что страсти юноши столкнутся с его собственными и что в этом столкновении его страсти не возобладают. Посему, подавляя ненависть, мстительность и гнев, он принял сына с улыбкой. Лудовико также улыбнулся; однако в их улыбках не было сходства: одна была искренней, радостной и доброжелательной, другая являла собой кривую ухмылку с трудом подавляемой злобы.
Фернандо промолвил:
– Сын мой, ты вступил в брак мимоходом, словно это детская забава, но, когда дело касается княжества и благородной крови, всякая потеря или приобретение слишком существенны, чтобы обращаться с ними столь легкомысленно. Молчи, Лудовико! Выслушай меня, умоляю. Ты заключил непостижимый брак с крестьянкой, который я мог бы признать, однако не могу одобрить, который будет неприятен для твоего государя и унизителен для всякого, кто ищет союза с домом Мондольфо.
Холодный пот выступил на челе Фернандо, пока он говорил; он прервал свою речь, затем, вновь овладев собой, продолжил:
– Примирить эти противоречащие друг другу интересы – непростая задача, малейшая оплошность может лишить нас нашего положения, состояния, всего! На страже твоих интересов стою я, и я обойдусь с ними бережно. Полагаю, что не пройдет и нескольких месяцев, как будущая княгиня Мондольфо будет принята при неаполитанском дворе с подобающим почетом и уважением. Но ты должен все предоставить мне. Тебе не следует вмешиваться в это дело. Ты должен пообещать, что без моего дозволения не станешь никому говорить о своем браке или признавать его, если тебя о нем спросят.
После минутного замешательства Лудовико ответил:
– Я обещаю в течение шести месяцев никому не говорить о моем браке. Унижать себя ложью я не буду, но в продолжение упомянутого срока не стану никоим образом заявлять о нем, дабы не огорчать вас.
Фернандо вновь задумался; но осмотрительность возобладала, и он ничего не ответил. Он заговорил с сыном о других предметах; они вместе отужинали, и душа Лудовико, теперь настроенная доброжелательно, с благодарностью и радостью принимала все знаки пробудившейся отцовской любви. Отец думал, что держит его в своих тенетах, и был готов притворной ласковостью подсластить горечь приготавливаемой ему участи.
Неделя прошла спокойно. Лудовико и Виола были совершенно счастливы. Лудовико, движимый той неподдельной гордостью, которая побуждает нас поведать всему миру о совершенстве предмета нашей любви, желал одного – вывести супругу из безвестности. Виола противилась этому; она любила свой скромный домик – скромный, однако украшенный всем, что могли даровать хороший вкус и искренняя любовь. Деревья склонялись над его низкой кровлей и затеняли оконца, под которыми в изобилии цвели кусты. Пол сверкал мрамором, а в нишах стояли вазы старинных форм и восхитительной красоты. Все было освящено воспоминаниями о первой встрече и взаимной любви: тропинки, занесенные снегом или поросшие фиалками; падубовая роща и заросли миртов; рои светлячков и стаи птиц; дикие и пугливые животные, которые иногда показывались на глаза и тотчас же скрывались; смена времен года и вместе с ними – красок природы; небесные явления; ход луны и движение звезд – все было ведомо, знакомо и дорого супружеской чете, видевшей отражение любви, которую чувствовали их сердца, во всем, что их окружало, и в своем ребенке, шумливом, но бессловесном товарище, чья улыбка пробуждала надежду и чей светлый облик был словно ниспослан с небес в награду за их неизменную преданность друг другу.
Миновала неделя; Фернандо и Лудовико выехали на совместную конную прогулку, во время которой князь сказал:
– Завтра утром, сын мой, ты отправишься в Неаполь. Тебе пора предстать тамошнему обществу в качестве моего наследника и лучшего представителя княжеского рода. Чем скорее ты это совершишь, тем скорее настанет, несомненно, долгожданный для тебя день, когда безвестная княгиня Мондольфо будет признана всеми. Я не могу сопровождать тебя. Более того, обстоятельства, о коих ты, быть может, догадываешься, заставляют меня желать, чтобы сначала ты явился ко двору один. Ты будешь обласкан государем, все станут тебе угождать, но помни о своем обещании – это лучшее средство достичь твоей цели. Через несколько дней я присоединюсь к тебе.
Лудовико охотно согласился на это предложение и в тот же вечер отправился попрощаться с Виолой. Она сидела под тем самым лавром, в тени которого они впервые принесли друг другу свои клятвы; ребенок у нее на руках с любопытством и смехом следил за полетом светляков. Два года миновало. Снова было лето, и, едва их лучистые взгляды встретились и соединились, они оба ощутили радостную уверенность, что по-прежнему дороги друг другу, как и тогда, когда он, плача от волнения, сидел под этим самым деревом. Он рассказал ей, что собирается отбыть в Неаполь, и по лицу ее пробежало облачко, которое она быстро прогнала. Она не испытывала страха; но щемящее чувство близкой беды вновь и вновь заставляло сильнее биться ее сердце, и с каждым разом противиться ему было все труднее. С наступлением ночи Виола отнесла спящее дитя в домик и положила в кроватку, а потом бродила вместе с Лудовико по лесным тропинкам, пока не подошло время его отъезда – из-за жаркой погоды ему следовало выехать до рассвета. Ее опять охватили тревожные мысли, и опять она с улыбкой отогнала их прочь; но когда Лудовико повернулся, чтобы обнять ее на прощание, они нахлынули на нее с новой силой. Горько зарыдав, она прильнула к нему и умоляла его не ездить. Испуганный этим порывом, он взволнованно начал доискиваться его причины, но единственное объяснение, которое она могла дать, вызвало у него нежную улыбку; он приласкал Виолу и велел ей успокоиться, а затем, указав на растущую луну, что поблескивала между деревьями, отбрасывавшими на землю переменчивые тени, сказал, что воротится к полнолунию, и, обняв еще раз, оставил ее в слезах. Часто подкрадываются к людям странные предвестья, и дух Кассандры[6] вселяется во многие злополучные сердца и из многих уст произносит тщетные пророчества о грядущих бедствиях: слышащие оставляют их без внимания, говорящий сам едва доверяет им: и затем приходят бедствия, которые, если бы их возможно было избегнуть, не могла бы предречь никакая Кассандра, – ибо, не будь этот дух верным предсказателем, его бы не существовало и не открывалось бы наполовину то, чему предстоит сбыться во всей полноте.
Виола с безнадежной скорбью глядела ему вослед, а потом вернулась домой, чтобы найти утешение близ сыновнего ложа. Но при виде ребенка тревога ее сделалась еще сильнее; охваченная ужасом, она выскочила из домика и кинулась бежать по дорожке, выкликая имя Лудовико и иногда прислушиваясь, не доносится ли топот его коня, а потом снова во весь голос призывая его вернуться. Но он уже находился далеко и не мог ее услышать; она вернулась в домик, легла подле своего ребенка, взяла его за ручку и наконец мирно уснула.
Сон ее был чутким и кратким. Виола проснулась затемно, и солнце едва начало бросать на землю длинные лучи, когда она, накинув вуаль, чтобы вместе с ребенком пойти в соседнюю часовню Санта-Кьяра, вдруг услышала конский топот. Ее сердце забилось чаще – и затрепетало еще сильнее, когда в домик вошел незнакомец. Вид у него был властный, и возраст, посеребривший его волосы, не притушил огня в его взоре и не убавил величавости в осанке; но каждая черта в облике вошедшего была отмечена гордостью и даже суровостью. Еще явственнее читались в нем своеволие и надменность. Он так напоминал Лудовико, что у Виолы не оставалось сомнений: перед ней стоял его отец. Она попыталась призвать на помощь всю свою храбрость, но неожиданность его появления, его надменный вид, а кроме того, конское ржание и людские голоса, доносившиеся снаружи, так встревожили и смутили ее, что на миг сердце ее замерло, и она, дрожащая и мертвенно-бледная, прислонилась к стене, судорожно прижимая к груди ребенка.