долев тучи, которые прежде скрывали его сияние, запылало среди ясного величия полдня. Уроженка юга, Виола не боялась жары. Она насобирала кедровых орехов, ухитрилась развести огонь и с аппетитом поела; а потом, отыскав убежище, легла и уснула с мальчиком на руках, благодаря небеса и Святую Деву за свое спасение. Когда она проснулась, ее душевное ликование отчего-то исчезло. Она чувствовала одиночество, она ощущала свою беспомощность, она боялась преследователей, но, сдержав слезы и рассудив затем, что находится слишком близко к Салерно – солнце было уже у самой кромки моря, – поднялась и направилась дальше сквозь дебри. Она подобралась к лесной опушке настолько близко, чтобы иметь возможность идти вдоль побережья. Путь ее пересекали ручьи, а одна бурная речка грозила преградить его совсем; но, пройдя немного вниз по течению, Виола нашла мост; а потом, еще ближе подступив к морю, вышла на широкое и пустынное пастбище, которое, казалось, не могло обеспечить человека ни приютом, ни пищей. Настала ночь, и она испугалась, что собьется с дороги, но, смутно разглядев вдалеке какие-то строения, зашагала в ту сторону, надеясь выйти к деревушке, где она могла бы найти кров и помощь; она хотела проследить проделанный ею путь и добраться до Неаполя, не будучи обнаруженной могущественным врагом. Она направлялась прямо к этим высоким зданиям, которые своими очертаниями напоминали огромные соборы, но не были увенчаны куполом или шпилем, и гадала, что это может быть, когда они внезапно исчезли. Виола подумала, что их загородила какая-нибудь возвышенность, но впереди расстилалась сплошная гладкая равнина. Беглянка остановилась и, поразмыслив, решила дождаться рассвета. За весь день ей не встретилось ни одной живой души; дважды или трижды она слышала собачий лай, а один раз – свист пастуха, но не видела никого. Вокруг нее царило запустение; впрочем, поначалу оно успокоило ее и внушило чувство безопасности: там, где не было людей, ей ничего не угрожало. Но в конце концов непривычное одиночество стало мучительным – Виола страстно желала увидеть какую-нибудь хижину или встретить какого-нибудь крестьянина, пусть даже самого неотесанного, который ответил бы на ее расспросы и пособил в нужде. Здания, ставшие для нее путеводными знаками, вызвали ее удивление: она решила сторониться крупных городов и теперь дивилась, откуда таковой мог взяться в столь пустынной местности; однако лес остался далеко позади, и она нуждалась в пище. Наступила ночь – благоуханная, нежная ночь: веял легкий бриз, в воздухе было разлито тепло, вокруг порхали светляки, кружили летучие мыши, ширококрылая сова ухала неподалеку, отовсюду доносилось непрерывное гудение жуков. Виола лежала на земле, ребенок прикорнул у нее на руках, оба глядели в звездное небо. Множество мыслей нахлынуло на нее: о Лудовико, об их воссоединении, о радости, которая последует за печалью; Виола позабыла, что она одна, полуголодная, окруженная врагами среди пустынной калабрийской равнины[7], – и заснула.
Когда она проснулась, солнце было уже высоко; оно стояло над храмами Пестума[8], и колонны отбрасывали на землю короткие тени. Оказалось, что Виола находится совсем близко; ночью их было не видно, а теперь она обнаружила, что это те самые строения, которые привлекли ее внимание минувшим вечером. Они высились среди каменистой равнины, лишенные крыш, а их колонны и карнизы были покрыты высоким бурьяном; синее небо расстилало над ними свой полог, наполняя их радостным светом. Виола обозревала их с любопытством и благоговением; то были храмы, воздвигнутые в честь некоего божества, которое, казалось, осеняло их своим присутствием; оно по-прежнему облекало их красотой, и то, что теперь называлось развалинами, в своем живописном запустении и величественном уединении более отвечало его сущности, чем прежде, когда эти храмы стояли, крытые золотом, в своем первоначальном могуществе; а немое поклонение, воздаваемое ветрами и счастливыми созданиями природы, подобало ему более, нежели шумные и бездушные сборища. Благосклоннейший из божественных духов словно бы населял эту пустынную, поросшую бурьяном местность; дух красоты витал между потемневшими от времени, раскрашенными в странные цвета колоннами и окружал заброшенный алтарь торжественным ореолом. Трепет и благоговение наполнили сердце одинокой Виолы; она подняла взор и вознесла душу к небесам в благодарственной молитве; с уст ее не слетели какие-либо слова, и мысли не выразились в связных речениях, но чувство преклонения и благодарности воодушевило ее; и когда солнечный свет проглянул сквозь ряд колонн, радость, подобно голубице, снизошла и озарила ее душу.
С благоговением, которое прежде редко испытывала в церкви, посвященной святым, она поднялась по выщербленным и грубым ступеням самого большого храма и вошла в его пределы. Внутренняя, меньшая колоннада отгораживала небольшое пространство; она проникла туда и, присев на большой обломок расколотого карниза, упавший на землю, погрузилась в молчаливое ожидание, словно некий оракул должен был посетить ее и наставить на верный путь.
Сидя так, она услышала неподалеку собачий лай, за которым последовало овечье блеяние, и увидела небольшое стадо, что разбрелось по полю, прилегавшему к дальнему храму. Овец пасла девушка в лохмотьях; впрочем, в это теплое время года вполне хватало и такого наряда; здешние бедняки, не имевшие денег и располагавшие лишь тем, что давала им земля, довольствовались столь скудным одеянием, что ходили почти нагими. В непогоду они укутывались в грубые, невыделанные овечьи шкуры, а в летний зной просто сбрасывали эти ненужные облачения. Пастушке было, вероятно, около пятнадцати лет; широкополая почерневшая соломенная шляпа прикрывала ее лицо от палящих солнечных лучей; ее стопы и голени были обнажены, а юбка, подобранная над коленями, как у Дианы, придавала живописный вид лохмотьям, которые, будучи прихвачены в талии поясом, немного напоминали костюм юной гречанки. Лохмотья сами по себе были костюмом, благодаря богатству красок и причудливости драпировки в своем роде изящным, как царские одежды. Виола приблизилась к девушке и неторопливо завязала с ней разговор; никоим образом не взывая к ее милости или сочувствию, она спросила, как называется место, в котором она находится, а ее ребенок, проснувшись и засмеявшись, вскоре привлек к себе внимание. Пастушка была миловидна, а главное, добродушна; она ласкала ребенка, радовалась, что нашла собеседницу в своем одиночестве, а когда Виола сказала, что голодна, вынула из сумы жареные кедровые орехи, вареные каштаны и грубого помола хлеб. Виола с благодарностью ими угостилась. Весь день они провели вместе; солнце зашло, закатное сияние погасло, и пастушка собралась было отвести Виолу к себе домой. Но та избегала человеческого жилья, ибо опасалась, что преследователи станут разыскивать ее везде, где есть возможность укрыться. Она дала своей новой подруге несколько серебряных монеток – часть того, что было при ней, когда ее схватили, – и попросила принести еды, которой ей хватило бы на следующий день, заклиная никому не рассказывать о своем приключении. Девушка дала обещание и, кликнув собаку, погнала стадо к овчарне. Виола устроилась на ночлег внутри большого храма.
Не сомневаясь в успехе своего замысла, князь Мондольфо в тот же вечер, когда похитили Виолу, уехал в Неаполь. Он нашел своего сына во дворце Мондольфо. Гнушаясь придворной роскошью и пренебрегая развлечениями, Лудовико жаждал вернуться в домик Виолы. Поэтому по прошествии двух дней он объявил отцу, что отправляется в Мондольфо и вернется на следующее утро. Фернандо не воспрепятствовал ему, но спустя два часа после отъезда сына устремился за ним, прибыл в замок следом за Лудовико и, оставив там своих слуг, один направился к его домику. Первый, кого встретил князь Мондольфо, был предводитель людей, похитивших Виолу. Доклад его был краток: неблагоприятный ветер, заточение в комнате, окруженной самыми крепкими преградами, ее невероятное бегство и предпринятые затем тщетные попытки отыскать ее. Фернандо слушал этот рассказ словно сквозь сон; убедившись в его правдивости, он не видел никакой улики, которая указала бы ему путь, никакой надежды заполучить свою пленницу обратно. Он вскипел от ярости, затем попытался умерить нараставшее волнение, сочтя его бесполезным. Он осыпал проклятьями того, кто принес ему эти известия; разослал во все концы своих людей на поиски, посулив каждому вознаграждение и потребовав от них строжайшей секретности, а оставшись один, принялся в ярости и смятении мерить шагами комнату. Его одиночество продлилось недолго. В комнату ворвался Лудовико; его лицо пылало гневом.
– Убийца! – воскликнул он. – Где моя Виола?
Фернандо остался безмолвным.
– Отвечайте! – промолвил Лудовико. – Отворите уста, произнесшие ей смертный приговор, – или поднимите на меня руку, с которой еще не смыта ее кровь. О моя Виола! Ты и мой маленький ангелочек, ниспошлите моей душе всю свою кротость, дабы сия рука не запечатлела отцеубийство на моем челе!
Фернандо попытался было заговорить.
– Нет! – вскричал несчастный Лудовико. – Я не стану слушать ее убийцу! Но все-таки – она мертва? Я падаю на колени, я зову вас отцом, я взываю к этому жестокому сердцу, я в смирении касаюсь этой руки, которая часто разила меня, а теперь нанесла смертельный удар – о, скажите мне, она еще жива?
Фернандо воспользовался недолгим затишьем, чтобы изложить свою историю. Князь поведал чистую правду; но мог ли такой рассказ снискать доверие? Он пробудил в душе бедного Лудовико самую дикую ярость. Юноша не сомневался, что Виола убита; излив все свое отчаяние и ненависть, он велел отцу искать наследника среди земного праха, ибо таковым он вскоре станет, и удалился прочь.
Он обыскал домик, он обошел окрестности, он опросил всех, кто хотя бы мельком видел похищение его Виолы. Наконец он прибыл в Салерно. Услышанное там он принял с самым решительным недоверием. Он не сомневался, что все это измыслил его отец, дабы избавиться от обвинений и покрыть гибель Виолы непроницаемой завесой. Живое воображение юноши незамедлительно представило ему сцену ее смерти. Тот самый дом, где держали его возлюбленную, венчала башня, нависавшая над морем; у ее основания протекала река, впадавшая в глубокий и темный океан. Лудовико был убежден, что именно там и разыгралась роковая сцена. Он взошел на башню; в окнах верхней комнаты не было стекол, а железные решетки с них по какой-то причине недавно сняли. Он не сомневался, что Виолу и ее дитя сбросили отсюда вниз, в глубокие и шумные воды.