это же потрясающе!
Хюльда сжала губы, не давая себе улыбнуться, и прочистила горло.
– Да, что ж, это захватывающее начинание. Для меня это все в новинку, и я пытаюсь определить время, подходящее для определенных проявлений чувств…
Даниэль тупо уставилась на нее.
– Что? – спросила Хюльда.
– Ты ведь с ним не такая, да? – Она встала и снова уселась на стул.
Хюльда моргнула.
– Что ты имеешь в виду?
Ее сестра закатила глаза.
– Сдержанная и жесткая, дурочка ты эдакая.
Хюльда выпрямилась.
– Вовсе нет, спасибо.
– Но, – продолжала Даниэль, – ты проделала такой путь только лишь за тем, чтобы увидеть, как я просто растаю от этой сказочной вести или есть что-то еще?
Переведя взгляд на свои рукава, Хюльда подергала их простую отделку.
– Ну, я вроде как выставила себя дурой, и нет, – она почувствовала горящий и вопрошающий взгляд сестры, даже не поднимая головы, – я не расскажу тебе подробностей, потому что это все для него очень личное. Достаточно будет сказать, что я недавно некорректно выразилась кое о чем чувствительном и теперь не знаю, как быть дальше.
– Ты что-то наколдовала?
Хюльда нахмурилась. Даниэль не унаследовала слабого семейного провидения и даже столько лет спустя все еще толком не понимала, как оно работает.
– Ничего существенного, нет.
Даниэль вздохнула.
– А ты пробовала спросить у него, как быть дальше?
Пальцы Хюльды переплелись теснее.
– Он сейчас в отъезде.
Когда Даниэль не ответила сразу же, Хюльда взглянула на нее и увидела, что сестра изучает ее столь пристально, что между бровей собрались две складочки. Хюльда глотнула чая, ожидая, пока закончится обследование.
Минуту спустя Даниэль сказала:
– Есть у тебя свойство это делать, особенно когда что-то меняется или тебе становится неловко.
Хюльда покачала головой.
– Я вполне хорошо справляюсь с переменами. Ты знаешь, что я часто переезжаю, посещаю множество домов…
– Не перебивай, – Даниэль наставила наманикюренный палец на Хюльдин нос. – Это трудновато объяснить. Это какой-то стоицизм, который у тебя появился после двадцати. Когда возникают сложности, ты становишься больше статуей, чем человеком.
Хюльда поникла.
– Это не плохо… не совсем, – поправилась сестра. – Но… ну у тебя всегда была старая душа, но чем старше ты становишься, тем сильнее ты, не знаю, боишься стать человеком. Твои эмоции сидят в клетке жестче, чем этот корсет, – она ткнула Хюльду в живот. – Если бы они были садом, они бы завяли от нехватки солнца.
Хюльда нахмурилась.
– Кажется, я поняла твою метафору, – она заставила себя расслабиться. Сделала еще глоток чая, поставила чашку на колени. – Я понимаю, что ты имеешь в виду. Если честно, я не знаю, как это изменить.
Даниэль посмотрела ей в глаза.
– Ты его любишь?
Каждый мускул от плеч до колен натянулся.
– Несколько рано судить…
Даниэль стукнула Хюльду по плечу.
– Перестань. Ты его любишь?
Хюльда пожевала нижнюю губу. Посмотрела в свой чай.
– Люблю.
– Так покажи ему! – Она раскинула руки в стороны, чуть не сшибив вазу со свежими цветами. – Выломай прут из этой клетки, Хюль! Впусти солнце. Люди – эмоциональные создания, даже ты. Тебе нужно пробить скорлупу этого яйца и позволить ему увидеть нежную плоть внутри.
Хюльда вернула чашку на блюдце.
– Если тебе так уж нужно быть поэтичной, придерживайся одного визуального образа. А то это сбивает с толку.
Даниэль захихикала.
– А ты сбита с толку?
Она минутку подумала.
– Нет.
Потянувшись к ней, Даниэль взяла ее руку и сжала ее.
– Если этот мистер Фернсби влюбился в тебя, значит, он любит тебя всю, с клеткой, скорлупой и прочим, – она улыбнулась. – Это многое о нем говорит. Я думаю, это романтично.
– Ты про все так думаешь, – Хюльда вздохнула.
– Что?
Она пожала плечами.
– Чувствую себя немного глупо, выслушивая советы от младшей сестры.
– Увы, старшей у тебя нет, – съязвила та. – Итак, давай поговорим о том, что ты скажешь, когда он вернется из поездки. Все по порядку. Мне нужно знать о нем все, чтобы я могла поделиться с тобой своими богатыми познаниями в области отношений и дать самые лучшие советы.
И Хюльда рассказала ей все, опустив лишь Сайласа, и к тому моменту, когда она пошла спать, на душе стало чуточку легче.
К тому времени, как подали ужин, Мерритт сумел снова пришить улыбку к лицу и убавить огонь под кипящими сумбурными мыслями. Он мысленно заново проследил весь свой путь по городу и был вполне уверен, что не видел никого, кто мог бы его узнать. То есть он видел множество людей, многих из которых он узнал, но они либо не замечали его, либо не смотрели дважды в его сторону. А оттого он задумался, насколько же изменился? Если бы он не сообщил письмом о приезде, смог бы Нельсон Сатклифф назвать его по имени? Собственного сына? Но об этом не стоило думать.
Он обнял Рут, мать Флетчера, придя сюда, и это разом и помогло, и ранило. Отец Флетчера все еще был на работе, а его брат и сестра отсутствовали: Амос на Манхэттене заканчивал обучение по забою и разделке скота, а Кери ужинала с семьей своего жениха.
– Но, помяни мои слова, завтра она будет здесь. – Рут наконец-то уселась, убедившись, что у всех остальных все есть.
Мерритт наколол кусочек щедро политого подливой цыпленка на вилку, но не поднес ее ко рту.
– Я слышал, она помолвлена.
– Да и пора бы уже. Хороший парень, – кивнула Рут. – Отец его каретник, но Джон хочет быть фармацевтом.
– Интересно. – Его желудок был маленький и твердый, как сталь, но Мерритт все равно запихнул цыпленка в рот и прожевал. Он не хотел быть невежливым. Далекая его часть отметила, что еда хороша; просто у него не было аппетита.
– По правде говоря, я какое-то время думала, что она от тебя кольцо получит, – смеялась Рут.
Мерритт хохотнул, но чем дальше, тем более колючим становился звук.
Портендорферы приютили его, когда отец вышвырнул его из дома, а Эбба ушла. Кери была добра к нему, и они неделю или две пытались что-то построить, пока она прямо не заявила ему, что не может справиться с его сломанностью. И правильно. Он использовал ее как живой костыль.
Цыпленок в животе стал скользким. Для всех лучше, что ее сейчас здесь нет.
К счастью, Флетчер прикрывал его, болтая о работе и надвигающихся праздниках, – простые темы, которые Мерритт мог комментировать, не прилагая много усилий. Никаких упоминаний убийц или магии. Флетчер – единственный человек, которому Мерритт рассказал о том ужасном деле с Хогвудом, и он не горел желанием делиться с кем-либо еще, даже с женщиной, которая была ему как мать после того, как собственную у него отобрали.
И все же, когда ужин закончился, он испытал облегчение. Мерритт помог помыть посуду, чтобы чем-то занять руки, затем задержался у дверей, уверенный, что его сейчас стошнит всем тем, что он пропихнул вниз по пищеводу. Он дважды тянулся к дверной ручке, но его тело милостиво позволило оставить пищу себе, а вечерние флора и фауна сочли уместным дать ему немного покоя.
И потому Мерритт принялся смотреть в окно, хотя особо ничего не было видно. Лишь несколько огней, горящих в окнах или висящих около дверей. Фримен, отец Флетчера, вернулся и поприветствовал его, прежде чем пойти поесть. От стекла тянуло холодом. Мерритт прислонился к нему лбом, и оно затуманилось от жара его кожи.
И он думал о… ни о чем не думал.
Должно быть, он долго там просидел, потому что, когда Флетчер подошел к нему, Мерритт совершенно позабыл, где находится.
– Сатклифф много тебе рассказал? – спросил Флетчер.
Мерритт упорно продолжал смотреть на свечу в доме напротив.
– Достаточно.
Прошло несколько секунд.
– Может, завтра мы могли бы…
– Я не хочу об этом говорить, – прошептал он.
Флетчер вздохнул.
– Тебе нужно об этом поговорить.
– Не нужно.
– В этом твоя проблема, – он говорил тихо, чтобы родители не услышали. Они вели собственную беседу, которая звучала сейчас фоновым шумом. – Ты никогда не хотел об этом говорить. Ни когда пришел сюда, имея из всего имущества, по сути, только одежду, что была на тебе, ни когда съехал, ни сейчас.
Мерритт не отвечал.
– Мы же как раз за этим сюда приехали.
– Это моя проблема, Флетчер, – он обнял себя руками, защищаясь от холода, но со сквозняка не ушел. – Я разберусь с ней по-своему.
– По-твоему – это значит никак с ней не разбираться.
Мерритт стиснул челюсти.
– Разве ты не хочешь, чтобы тебе полегчало? – напирал Флетчер.
«Сворааааачиватьсяяя», – шептала трава сквозь стены. Звук затих почти так же быстро, как и раздался.
Мерритт сфокусировался на той свече. Казалось, она горела у него внутри, медленно плавя его внутренности, сжигая их.
– Что это за вопрос?
– Такой, на который ты должен ответить, Мерритт, – Флетчер потянулся, чтобы положить руку на его плечо, но та отскочила от твердой невидимой стены.
Мерритт отвел глаза от стекла. Охранные чары. Когда он успел их поставить?
Флетчер моргнул и провел ладонью по невидимому щиту.
– Не то чтобы я тебе не верил, – осторожно сказал он, – но… это впервые…
Он хотел сказать, впервые, как он видел, что Мерритт использует магию.
Сглотнув плотный комок в горле, Мерритт попытался заставить щит исчезнуть. Защитные инстинкты, значит? Что я здесь защищаю, Гиффорд?
Протянув руку, он надавил на стену. Она устояла. Вниз по горлу струйкой стекло разочарование.
– Я не знаю, как это убрать, – прохрипел он.
Флетчер пожевал губу и прошел вдоль стены почти на четыре фута[5], где она и закончилась.
– Попробуй расслабиться.
Если бы это было так просто. Но Мерритт заставил себя делать глубокие вдохи. Потряс плечами. Подумал о магазине сладостей и вкусах его разнообразных товаров.