Желудок Мерритта сжался. Может, и лучше, если Хюльда съедет из этого дома – так она не сможет напоминать ему о его нежеланных обязанностях.
– А что с ним?
– Мерритт, – она нахмурилась. – Ты никогда не обретешь контроль над своими силами, если не попросишь помощи. Я не знаю ни одного общающегося, который мог бы тебе помочь. А еще есть вопрос твоей семьи.
Сжав губы, Мерритт выпустил ее руку и откинулся на спинку стула, балансируя на его задних ножках. Хюльда терпеть не могла, когда он такое делал, но промолчала.
– Ну, я написал письмо.
– Матери?
Во рту стало кисло.
– Сатклиффу.
Он раз за разом пытался написать матери, с которой не виделся и не разговаривал тринадцать лет, – с тех самых пор, как отцовские махинации лишили его наследства. Но каждый раз, как Мерритт пробовал, он не мог зайти дальше ее имени. Он просто… не мог. Он пробовал писать Роуз, и пробовал писать мама, и еще несколько других вариантов, но независимо от обращения его мозги мигом пустели или обед грозился подняться по пищеводу. Он просто не мог – и толком не понимал почему.
По какой-то причине написать Сатклиффу, человеку, о котором он знал лишь его род деятельности, было проще.
– Это хорошо. Ты его отправил?
Он провел рукой по лицу.
– Его может отправить Бет, – иначе он просто сожжет его и притворится, что так и не узнал острой правды своего прошлого. Иногда он жалел, что узнал.
– Ты его не отправил? Разве Флетчер не приезжает в эти выходные составить тебе компанию?
– Почта доходит быстро, – ответил он.
«Где оно? Я дам его ей». Хвост заметался по полу.
– Нет.
– Нет? – спросила Хюльда.
Мерритт поставил стул на все четыре ножки.
– Это Оуэйну нет.
– А что он сказал?
Мерритт отмахнулся, его охватывала усталость.
«Почему нет?»
Потирая лоб, он пробормотал:
– Отключись.
Губы Хюльды сочувственно скривились. Оуэйн заскулил под столом, и в живот Мерритта вонзился осколок вины. Собаки не умеют говорить, поэтому Мерритт – единственный способ для Оуэйна быть услышанным. Конечно, нельзя винить мальчика в том, что он так много говорит. «Мальчика», который был на пару веков старше Мерритта…
– Я попробую найти учителя, – предложила Хюльда. – По общению и всему остальному.
Общению, охранным чарам, хаократии. Эти три вида магии сплелись в крови Мерритта. Как бы он хотел избавиться от первой. А признаков последней он пока не замечал.
Мерритт отнял руки от лица.
– А как тут найдешь учителя? Магия же так измельчала…
Она фыркнула.
– Кое-какие связи у меня есть. А ты тем временем свяжись с Сатклиффом… и посмотри, чему можешь научиться у дедушки.
Мерритт посмотрел вниз, на собаку. Он все время забывал, что они с Оуэйном, по сути, родственники. Сколько там «пра-» между ними? Семь? Восемь?
– У Оуэйна нет магии общения.
Стол окрасился в яркий оттенок фиолетового, когда дворняжка решила похвастаться той магией, которая у нее есть, – изменения, или смены обличия и метаморфозов. Из-за общей крови магия Мерритта и Оуэйна должна теоретически в чем-то совпадать. Охранные чары и общение пришли от кого-то еще в семейном древе, согласно записям, которые Хюльда разыскала в Генеалогическом обществе распространения магии. И пусть у Мерритта не было чар изменения, Сайлас Хогвуд обладал даром интуиции и заявил, что у Мерритта есть магия хаократии. Это чары порядка и беспорядка, которыми Оуэйн, его пра-пра… двоюродный дедушка, пользовался, чтобы превратить Уимбрел Хаус в сущий ад, прежде чем они достигли согласия друг с другом. Родители Оуэйна передали их по своей линии, хотя если у Мерритта и имелась эта магия, она и близко не была столь мощной. В конце концов, магия – ресурс исчерпаемый, а в его роду было слишком много неволшебников.
Во лбу Мерритта начинала пульсировать головная боль. Почувствовав на себе взгляд Хюльды, он сказал:
– Я поеду с Флетчером, – его лучшим другом, который тоже был родом из Кэттлкорна. Если он отправится туда вместе с Мерриттом, все это может быть… проще.
Однако Мерритт все равно не хотел ехать. Он никогда не говорил этого вслух, но если написание письма матери – а он зарабатывал на жизнь писательством – вызывало тошноту, то одна мысль о том, чтобы вернуться в Нью-Йорк, делала его совершенно несчастным. Он старался мысленно себя к этому подготовить: представлял, как собирает сумку, покупает билет, садится на поезд и сходит с него, идет через город… но закончить эту историю никак не мог, даже мысленно. Там стояла толстая, непробиваемая стена, слишком высокая, чтобы перелезть через нее, и слишком широкая, чтобы ее обойти.
И все же за стеной сидел маленький мальчик, который отчаянно скучал по своей семье. Маленький мальчик, которого Мерритт едва узнавал, и…
– Ты выглядишь больным, – Хюльда встала со своего стула и прижала ладонь к его лбу.
– Я в порядке. Просто устал, – он медленно выдохнул и тоже поднялся. Оуэйн выбежал из-под стола и бросился в приемную, гонясь бог знает за чем, его лапы едва касались деревянных досок пола. Мерритт налепил на лицо улыбку. – Пойдем за твоими вещами. Еще куча времени, чтобы успеть добраться до Бостона и обратно.
Она изучала его лицо, ореховые глаза метались туда и сюда.
– Пока рано, – настаивала она. – Может, тебе стоит отдохнуть.
Он немного подумал об этом.
– Может, и стоит, – но он не будет – дремать днем было немного легче, чем спать ночью, но если он будет бодрствовать, то проведет больше времени с Хюльдой.
Кроме того, Мерритт также знал, что никакой отдых не избавит его от болезни, свернувшейся в животе, подобно змее, глубоко запустившей в него зубы и медленно пускающей яд. Так что он затолкал ее подальше, закопал рядом с другими полуистлевшими трупами, которые накопил за эти годы. Навалил сверху земли, камней и бревен, пока могилы не стали едва различимы.
Он уже начинал чувствовать себя лучше.
Оуэйн бежал сквозь чертополох и марь, разминая ноги. Все под лапами было холодным. Было так странно снова ощущать холод. Даже более странно, чем иметь четыре ноги, потому что он едва помнил, каково было иметь две. До этого у него очень долго не было ног. Больше двух сотен лет.
Время – странная штука. Это он теперь тоже ощущал. Когда он был в доме, оно шло по-другому. Все было по-другому.
Однако Оуэйн считал, что иметь тело просто потрясающе. Он и забыл, как это здорово. Но, опять же, все воспоминания о том времени, когда у него еще было человеческое тело, сводились к тому, что он был слаб и болен и ему было жарко.
Он бы, наверное, не выбрал тело собаки, но это было гораздо лучше, чем быть домом, по большей части. Он еще не привык к расплате за употребление магии – растерянности и физическим мутациям, – так что старался поменьше ею пользоваться, но магия – это все, что он так долго мог делать, так что было странно не пользоваться ею. Он пытался занимать свое время чтением, что было скучно, но нужно, как он полагал.
Ветер свистел в его ушах, загонял в рот вкус зимы. Мышцы горели, когда он пронесся под низкими ветвями полулысого дерева. Оно имело форму шара, и желание сделать его еще более похожим на воздушный шар прокатилось внутри, но он одернул себя. Он не хотел, чтобы его тело искривилось прямо здесь, на холоде, а в последний раз, когда он занялся большим хаократическим проектом, он прямо посреди работы совершенно позабыл, что делал, спасибо сопутствующему замешательству. Расстроенный, Оуэйн налаял на дерево.
А это и правда расстраивало. Два века Оуэйн был магией. Вот почему он был здесь, в этом доме, а его семья была где-то еще, на небесах, как сказала мисс Тэйлор. Раз Оуэйн не хотел умирать, его дух запечатлелся здесь.
Он не помнил, как умер. Если он сидел совсем неподвижно и упорно думал, он мог вспомнить, как болел. Вспоминал тяжесть, которая давила ему на грудь, – грудь человека, а не собаки. Почти помнил подрагивание пяти пальцев на человеческих руках. Но это было так давно, и очень трудно было вспомнить то, что было раньше.
Ему нравилась мисс Тэйлор. Бет. Он звал ее Бет, когда она не слышала, а это значит всегда. Она могла чувствовать его настроение благодаря своей магии, но не слышала его слов, как Мерритт. Собственно, никто по-настоящему не слышал его. У него не было голоса, который мог бы произносить человеческие слова. Но его и раньше никто не лышал.
От этой мысли легче не становилось.
Оуэйн бегал, гонялся за зайцем, перепрыгнул через бревно, наслаждаясь новизной этого сейчас, пока тело не начало болеть и умолять его замедлиться.
Он так и сделал возле северного побережья маленького острова – его дома и единственного места, которое он вообще знал в своей жизни. Он стоял на краю невысокого утеса, океан плескался в пяти футах под ним, накатывая на темные скалы, будто пытаясь забраться наверх и не особо с этим справляясь. Подняв голову, он посмотрел на залив, на землю вдалеке…
И его тело замерло как-то по-новому. Легкие сжались, хотя он не творил никакой магии изменения. Его тело, разогретое бегом, втягивало в себя холод из воздуха. Оуэйн отошел назад, из горла вырвалось поскуливание.
Ему это не нравилось. Океан и те незнакомые места за ним. Он как следует встряхнулся, но не смог сбросить это неприятное ощущение. Страх, ползущий по нему вверх, будто он наступил на муравейник. Тени, что он видел краем глаза. Он снова встряхнулся, и они пропали.
Единственный раз, когда Оуэйн покидал остров, был, когда за ним пришел тот страшный волшебник. Тот человек положил руки на стены Уимбрел Хауса и просто высосал душу Оуэйна из них. Запихнул его в это тело, а потом мучил его. Оуэйн не мог отчетливо вспомнить первый раз, когда он умирал, но чары Сайласа ощущались как-то… знакомо. Не та боль, которая пронзала его мышцы, когда волшебник пытался вырвать из него магию, но… Он пытался это описать. Вспышки, колыхание, темнота – они напоминали ему о том, что было раньше. Оуэйн извивался, кричал и умолял, но тому мужчине было все равно. Если бы Мерритт и Хюльда не вмешались, Оуэйн бы умер. И не было бы больше магии, способной привязать его к чему-то.