Приближаясь к дому, он замедлился. Четвертый с конца аллеи, с забором высотой по бедро, сделанным из кривых ветвей, сооруженным еще до его рождения. Слива во дворе еще держалась за пару листьев, как игрок в покер, сжимающий свои карты, отчаянно жаждущий выиграть в последний раз перед тем, как разориться.
У Мерритта мелькнула мысль повернуть назад. Но вместо этого он проскользнул в калитку и подошел к парадному входу. Странным образом это вызывало ностальгию – он знал это место, но чувствовал себя отстраненным от него, почти как если бы он читал о нем в книге, а не в действительности здесь жил. Скорее, это казалось сном, а не ностальгией, наверное.
На двери висел медный молоточек. Его здесь не было, когда он уезжал. Протянув руку, Мерритт снова помедлил. Подумал. Опустил руку и вместо этого взялся за дверную ручку.
Не заперто. Ребра, казалось, сжались, когда он надавил на засов пальцем и открыл дверь.
Тоска по дому пощечиной ударила его в лицо. Этот запах. Сладкого картофеля и лимонных пирожных. Горло сжалось, когда он вдохнул его. Пахло его детством.
Заставив себя сделать вдох, он скользнул внутрь и закрыл за собой дверь. Отметил мебель: какая-то новая, какая-то старая, на какой-то сменили обивку. Сделав несколько шагов, он провел рукой по дивану. Он сломал его заднюю ножку, прыгая по нему, когда ему было… десять? Одиннадцать? И большие часы висели на прежнем месте на стене, мягко покачивая маятником. Скоро их пора будет заводить.
В кухне кто-то тихо напевал. Мягко ступая, Мерритт прошел через угол столовой, где поменяли обои, и заглянул в открытую дверь кухни.
Его сердце остановилось. Мама.
Она была там, одетая в бордовое платье, вокруг шеи и талии повязан фартук. Волосы собраны в знакомый пучок, но он был наполовину седым – а когда он видел ее в последний раз, был темно-каштановым. И она стала чуть более пухлой. Она стояла к нему спиной, одной рукой держа большую миску, а другой взбивая тесто; она наклонила голову, чтобы видеть рецепт, лежащий на столешнице. Она напевала «Ярмарку в Скарборо»[16]. Она и раньше часто ее пела, особенно когда занималась садом.
Мерритт прижался рукой к косяку, боясь упасть, и глядел на нее. Тринадцать лет. Он не видел ее тринадцать лет. Внезапно он перенесся гораздо дальше назад и снова стал тем десятилетним мальчиком, сломавшим диван, который, рыдая у нее на груди, извинялся, боясь, что отец его высечет. А мама крепко его обнимала и пахла точно как дом, уверяла, что все будет в порядке, что они все починят, и что сделано, то сделано.
Он так потерялся в воспоминаниях, что едва отметил тот момент, когда его мама обернулась и испуганно ахнула, выронив миску, – а затем широко распахнула глаза и прижала обе руки ко рту, и все ее тело содрогнулось, когда она выдавила:
– М-Мерритт?
Звук ее голоса чуть не уничтожил его.
Мерритт улыбнулся, чувствуя такое облегчение от того, что не придется объяснять, кто он такой. Такое счастье, что она все еще узнавала его, спустя столько времени.
– Привет, мам.
Она взвыла и побежала к нему, обхватив его руками за талию, уткнувшись лицом в его грудь.
– Ох, Мерритт! Мой мальчик! Мой мальчик!
Слезы защипали его глаза, когда он обнял ее в ответ. Когда цемент внутри него пошел трещинами и обвалился, застывшие статуями фигуры снова ожили. Грусть, едкая, как виски, обожгла его. Как он скучал по ней! Шок от этого лишил его дара речи. Он никогда не позволял себе скучать по ней. Он заставлял себя этого не делать. Притворялся больше десяти лет. Утопающий, который настаивал на том, что ему не нужно всплывать и дышать.
Слезы побежали по его щекам. Он прижался лицом к ее волосам и медленно становился старше под ее всхлипы, из десяти ему стало одиннадцать, двенадцать, семнадцать, двадцать, двадцать пять, тридцать один. Все в одно мгновение, и все же прошла целая вечность, пока они стояли в том дверном проеме, и ни один из них сам по себе не смог бы удержаться на ногах.
Его мать отстранилась первая, и Мерритт стер влагу с лица. Она обхватила ладонями его челюсть.
– Посмотри, как ты вырос! И вширь раздался! – Она похлопала по нему сверху вниз, как будто должна была убедить себя, что он не призрак. Ее руки снова поднялись к его лицу. – Ты теперь можешь бороду отпустить!
Мерритт засмеялся. Попытался сглотнуть болезненный комок в горле.
– А это! – Она ухватила его за волосы. – Что это за безобразие? Ты всегда любил коротко стричься.
Он пожал плечами.
– Обленился, наверное.
Она отпустила его волосы. Пригладила.
– Думаю, мне нравится.
Он снова засмеялся, и это было так же приятно, как снять теплое пальто посреди лета.
– Тебе первой.
Она схватила его за руки, потянула в столовую и усадила, забыв про тесто на полу кухни.
– Поверить не могу, что ты здесь… ох, ты здесь! – Она вытерла глаза и судорожно выдохнула. – Давай я принесу тебе чего-нибудь поесть…
– Все в порядке, правда, – Мерритт поймал ее руку. – Я просто… Я хотел поговорить с тобой. – Он посерьезнел. – Где… – отец? – Питер?
Ее лицо чуть потухло.
– Не здесь. Не сейчас, – она улыбнулась и села с ним рядом, подтянув стул поближе. Ее глаза загорелись. – Дом! Ты получил Уимбрел Хаус?
Он кивнул.
– Я получил дом. Сейчас там живу.
– О, хорошо. Хорошо, – она взяла его руки и сжала их. – А работа? Ты работаешь?
– Писателем.
– Это меня ничуть не удивляет! – Она отпустила его ровно на столько, чтобы промокнуть глаза фартуком, затем снова сжала его пальцы. – У тебя всегда было богатое воображение.
Мерритт рассказал ей о «Начинающем бедняке» и «Тропе рубинов», а еще о статьях, которые написал. Где жил в Нью-Йорке и как сильно удивился, получив письмо от бабушкиного адвоката. Он рассказал ей, что дом был зачарован, что ее шокировало, и вспомнил несколько историй, связанных с ним, хотя не стал раскрывать дело Сайласа Хогвуда – это история для другого дня.
Другого дня. У него может быть другой день с ней.
– А ты? – Он сжал ее руки в ответ. – Чем ты занималась?
– О, да ничем особенным. Просто вела дом. На прошлой неделе мы устраивали распродажу выпечки, чтобы собрать деньги для церкви, – хорошо прошло.
– Ты пекла маковый хлеб.
Она засмеялась.
– Да! Да, его и пекла.
Он ухмыльнулся.
– Всегда любил его больше всего.
Она кивнула, и слезы снова выступили на глазах.
– Я знаю. Знаю, что любил, – она отвернулась и вытерла глаза плечом, чтобы не отпускать Мерритта. – Колено шалит последние несколько лет, особенно в холодную погоду…
– К доктору ходила?
– О да, но все в порядке, – она хихикнула.
– А Скарлет? Беатрис?
Ее лицо погрустнело, и на мгновение Мерритт запаниковал. Но затем она сказала:
– Они в порядке. Обе в порядке. Ох, Мерритт, я пыталась писать тебе, еще тогда… – она провела костяшкой пальца под глазом, – но Питер этого не потерпел. Он всем нам запретил. Когда я настояла… он ведь не бросил меня, даже когда я совершала… ошибки… – она со стыдом посмотрела в сторону – наверное, более открытого признания в связи с Сатклиффом он от нее и не получит. – Он угрожал, что сделает это, если я стану и дальше пытаться писать тебе. А как мне было выбирать между любовью к мужу и любовью к сыну? – Ее глаза заблестели непролитыми слезами; Мерритт сжал ее руки. – В конце концов, женщина ведь не может выжить без поддержки мужчины. Ох, Мерритт, – она закрыла глаза, позволив нескольким слезинками пролиться. – Мне так жаль.
Горло Мерритта сжалось, и он потер тыльную сторону ее ладони.
– Я прождал тринадцать лет, прежде чем вернуться. Я мог бы попытаться раньше.
Его мать лишь покачала головой.
– Я не знала, куда ты уехал, после того как покинул Портендорферов. Рут дала мне адрес – я сумела отослать одно письмо, но ничего не получила в ответ. Я думала, что все уляжется, но этого не произошло…
Прочистив горло, Мерритт спросил снова:
– А сестры?
– Ох, да, – она подняла голову, вытерла глаза и успокоилась. – Замужем. Скарлет в Олбани с тремя детками – все мальчики. А Беатрис вышла замуж, ох, почти семь лет назад, – она сильнее сжала его руки, почти до боли, и он понял, почему ее лицо стало таким печальным. Потому что он это пропустил. Он все это пропустил. – Они переехали в Конкорд. У нее две девочки, Бетани и Мэгги, – она помолчала. – Ты ведь их и вовсе не видел, да?
Он покачал головой:
– Нет. Я… я не знал.
– Они захотят тебя увидеть, – заверила она его, и эти слова бинтом легли на его сердце. – Конечно же, они захотят тебя увидеть.
Она чуть ослабила хватку и перевернула его левую руку. Цокнула языком.
– Еще не женат?
Мерритт улыбнулся.
– Нет. Но у меня есть кое-кто.
Его мама подпрыгнула на стуле, чем вызвала у него очередной смешок.
– Расскажи мне! Расскажи, кто она!
– Ее зовут Хюльда Ларкин, – сказал он. – Она экономка, о которой я говорил, та, что помогла мне с Уимбрел Хаусом.
Ее рот раскрылся буквой «О». Она выпустила его и шлепнула по руке.
– Твоя экономка!
– Я тебе клянусь, я вел себя совершенно прилично! – с ухмылкой завозмущался он. – Думаю, она тебе понравится. Она очень… вежливая.
– Очень вежливая, да еще и заинтересовалась тобой? Опять ты сказки сочиняешь, – она улыбнулась. – Я хочу с ней встретиться. Как она выглядит? Я хочу ее себе представить…
Впустив порыв холодного воздуха, открылась передняя дверь. И Мерритт, и его мать застыли, разговор оборвался.
Холод от сквозняка просочился в каждую пору Мерритта.
Шаги его отца, пока тот шел к передней, пинком закрыв за собой дверь, звучали тяжелее, чем он их помнил.
Мерритт сидел к той комнате спиной.
Звук его голоса прошелся по коже Мерритта, как вращающийся резак.
– Роуз, а что Горринджи… О, а это кто?
Мерритт вцепился в края стула.