Поэт в изумлении уставился на друга.
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего, — резко оборвал его Раевский. — А вот послушай сказочку. Про белого бычка. Жил-был самоуверенный болван. Жила барышня. Назовем ее, да хоть Татьяной. Она в него влюбилась, призналась и просила взять замуж. Но он… Как ты сказал? Не хотел себя обременять. Уехал. Она потужила да вышла… Верно. За генерала. Теперь к ней не подступиться. Знатна, богата, у всех на виду. И верна мужу. А муж, — тут полковник не сдержал отвращения в голосе, — такая скотина… Что ты там рисуешь?
Пушкин перевернул лист, по которому водил пером, и Раевский с изумлением увидел напротив оборвавшихся строк два чернильных профиля. Маленькая фигурка Лизы. Такая нежная, хрупкая. Сидит, сложив руки на животе и чуть наклонив голову в чепце, из-под которого выбиваются черные кудельки. А справа — крупно Воронцов. Крайне довольный собой.
— Они? — поэт сложил лист и убрал в карман. — Я видел, как ты смотрел на нее в театре.
Утро четверга Казначеев посвящал бесплодной борьбе с просителями. Михаил Семенович настаивал, чтобы правитель канцелярии раз в неделю лично принимал страждущих. Так жители города притирались к новой власти и привыкали не бояться ее. Собственные слова графа. Ха! Боялись они, как же! Такого горластого и наглого населения не было даже в Мобеже!
Мало того, что одесситы вставали ни свет ни заря и начинали, треща на всех языках, ломиться в присутствие. Они еще и требовали, чтобы разбором их дрязг занимался чуть ли не лично генерал-губернатор. Сию секунду, например, в кабинет ворвалась упитанная дамочка и, вытолкнув кормой задних, захлопнула дверь.
— Я и самому наместнику скажу! Это грабеж! Где их высокопревосходительство?
— Я за него, — меланхолично отозвался Саша.
Тетка уставилась на него с подозрением, а потом выпалила жалобу. Не уходить же, раз прорвалась.
— Рожнова моя фамилия. Купчиха. Держу меблированные комнаты. А в первом этаже бильярд. Имела от магистрата разрешение в ночь на 1 января устроить коммерческий съезд гостей с балом, фейерверком и закусками. Продала билеты. Народ прикатил. Музыканты ну им марш играть. А полицейский пристав явился и разогнал всех. Велел свечи тушить и чтобы скрипачи убирались. А в двух домах от меня еврейке Рухле дозволено было всю ночь гостей угощать и танцы устраивать. Это как?
— Нехорошо, — согласился правитель канцелярии. — Как фамилия пристава?
— Курцевич. У меня тут жалоба. В ней все указано. С кого убытки взыскивать? 47 рублей 40 копеек. Изволите видеть. Извозчикам 3 рубля 20 копеек. Музыкантам 12 рублей. Дрова и уголь 1 рубль 50 копеек. На ту же сумму свеч. Сваренный кофе три фунта — 3 рубля. Сливок и лимонов — рубль тридцать…
Казначеев выдернул у купчихи бумажку. Бегло просмотрел. Все точно.
— А где разрешение магистрата?
— Туточки. — Тетка полезла за пазуху. — Только вы, господин хороший, уж не знаю как, но избавьте меня от магистратской волокиты. Они денег не отдадут. И над обидой моей посмеются.
Казначеев весело глянул на нее.
— Зачем нам магистрат? И так ясно. Разрешение было? Было. Пристав закон нарушил? Нарушил. Видать, Рухля ему на лапу дала…
— Истинный крест, дала. — Тетка начала мелко креститься.
— Вот мы с Курцевича и взыщем. Пусть поглядит, стоила ли та взятка теперешнего платежа.
Саша написал резолюцию и звонком колокольчика вызвал секретаря. Рожнова смотрела на него, как на фокусника.
— Благодетель мой! — завопила она, поняв, что дело решено. — Век буду Бога молить! Как зовут-то тебя, сыночек?
— Александр Иванович.
Саша выпроводил купчиху, и тут же в кабинет ввалилась депутация грузчиков, изъяснявшаяся только по-итальянски. За ними двигались ломовые извозчики, к счастью, русские. Они напирали на передних плечами и, по всему видно, не одобряли факта их существования. Из получасового взаимного крика Казначееву с трудом удалось выведать, о чем сыр-бор. Он подозревал нечто подобное. Разные племена делили между собой профессии. Греки были булочниками, молдаване угольщиками, армяне цирюльниками, болгары огородниками, евреи стекольщиками… В порту орудовали загорелые сыны Авзонии и никого не хотели принимать с собой в долю. Сейчас они схлестнулись с ломовиками.
— Я не могу гарантировать, что вперед разгружать суда будут только итальянцы, — сказал Казначеев. — Порт растет. Извоз тоже дело не сугубо русское. Но, коли у вас сложились корпорации, так извольте сами выставлять нужное чисто своих, чтобы сделать всю работу. А нет, так не пеняйте, что находятся смышленые чужаки, которые перехватывают ваш хлеб.
Грузчики надулись, но вынуждены были ретироваться. На их место явился коллежский советник Юшкин, державший за шиворот несчастнейшего из смертных — театрального обозревателя Треско, за которым, гомоня, лезли актеры, а у них в неволе — доктор Плис. Юшкин, мужчина крупный и в усах, сотрясал тщедушного критика, как грушу в ураган, но почему-то медлил вышибить мозги. Смущали уверения труппы, будто несчастный — лунатик, и согласное кивание врача, подтверждавшего диагноз.
— А ну цыц! — гаркнул на них Саша. — Все по порядку.
— Просыпаюсь я, эта, ночью, — коллежский советник поклонился, не выпуская Треско из своих медвежьих лапищ. — А живем мы на Ришельевской. Фонарь в окно так и лупит.
— Прошу заметить, луна, — пискнул критик, но тут же затих, как полупридушенная кошкой мышь.
— А я что говорю? — рявкнул Юшкин. — Фонарь. Эта. Смотрю: он, гад, по спальне ходит. И руки вперед. Чисто привидение. Но я его, каналью, знаю. Второй год под мою бабу клинья бьет. Ночью в дом залез!
— Он лунатик! — хором заверещали актеры. — Ну, доктор, ну, дорогой, скажите им!
— Да-с. — Плис важно склонил увенчанную черной шапочкой голову. — Есть явление сомнамбулизма. Господин Треско ходит во сне.
— А я тут при чем? — обомлел правитель канцелярии.
— Как при чем? — не понял Юшкин. — Бить мне ему морду?
— Бейте.
Актеры пытались возмутиться, но Казначеев объяснил: если пустить дело законным порядком, их «лунатика» придется признать вором. А уж тогда тюрьма неминуема. Так что лучше прослыть наказанным ловеласом. Юшкин издал громоподобный рев радости и повлек соперника вон из канцелярии. Саша призвал сержанта и велел приглядеть — без смертоубийств.
Он не чувствовал, что принимает соломоновы решения. Но понимал, зачем начальник возложил на него крест. Уму непостижимо, сколько полковник узнавал за один четверг! Саша уже мог сказать, кто с кем в связи и от кого получает какой куш. Особливо было велено прислушиваться ко всему, что могло навести на след контрабандистов.
Вечером Казначееву улыбнулась удача. Он уже намеревался складывать дела, когда к домику канцелярии подъехала коляска и из нее вышли две хорошо одетые дамы в сопровождении почтенного вида пожилого господина с артистической гривой седых волос. Прищурившись, Саша узнал дирижера Дзанотти. Его спутниц полковник видел впервые. Они поднялись на второй этаж к кабинету и попросили доложить о себе тоном, не допускавшим и мысли, что их немедленно не примут. Горестно вздохнув, Александр Иванович велел пустить.
Дамы присели в реверансе, музыкант поклонился. Казначеев блеснул вежливостью и предложил им располагаться в креслах.
— Рассказывайте вы, Джузеппе Карлович, — обратилась старшая к дирижеру. — У меня что-то нервы расходились. Варенька, душа моя, сядь подле и возьми меня за руку.
Младшая исполнила ее просьбу. И они, как две горлицы, примостились в углу дивана. Старшей было возле сорока. Высокая, стройная, с тонкими чертами лица, она отличалась какой-то меланхоличной робостью и была одета в темное визитное платье и черную кружевную наколку, скрывавшую волосы. Вдова, решил Саша. Ее спутница — полная круглолицая девушка, белая и румяная, как ватрушка — держалась куда решительнее. Она точно покровительствовала тетке.
— Меня вы, должно быть, видели, Александр Иванович, — начал гость. — Я дирижер Дзанотти. Позвольте представить моих спутниц. Княгиня Вера Петровна Гагарина. Княжна Варвара Дмитриевна Волконская, — дамы кивнули. — Нас привел к вам весьма необычный случай.
Казначеев сделал внимательное лицо.
— Княгиня устраивает у себя в доме детские музыкальные праздники. Она содержит танцкласс мсье Резголя. Я имею честь аккомпанировать на рояле. Вчера, в половине пятого, когда веселье было в разгаре, произошло событие… из ряда вон выходящее… необъяснимое…
— Ах, — воскликнула Вера Петровна, — что же теперь будет? Без моих вечеров малышам негде научиться правильно себя держать! Все испугаются, перестанут к нам ездить. Класс придется закрыть. Кто-нибудь из богачей перекупит Резголя. А я… я останусь одна. Вы не можете себе представить, молодой человек, что значит для меня этот класс!
— Тетя, — остановила ее спутница. — Мы ведь ничего не рассказали. Господин полковник нас не понимает.
«Хоть у кого-то голова на месте!» — вздохнул Казначеев.
— Так вот. — Дзанотти решительно одернул фрак. — Вчера, в половине пятого, в зале вдруг погас свет. Разом все свечи потухли! Воцарилась тишина. И в ней мы услышали, как по лестнице шелестят чьи-то шаги, раздаются еле уловимые голоса. Потом — шуршание по паркету сотен легких ног. Шелковые юбки, атласные башмачки. Мы стояли скованные ужасом, а вокруг нас точно скользили невидимые гости — вздыхали, плясали, перешептывались. Все смолкло так же внезапно, как началось. Слуги зажгли свет. Но праздник был сорван, дети подняли плач, родители развезли их по домам.
В жизни Казначеев не слышал ничего нелепее. Ему предлагалось вести войну с привидениями. Если бы не почтенный вид дирижера, крайняя горесть княгини и энергичное, здравое кивание ее племянницы, полковник бы решил, что над ним подшучивают.
— Чего же вы от меня хотите? — озадаченно спросил он.
— Разберитесь, умоляю вас. — Гагарина начала ломать руки. — При порядочной власти разве могут в городе твориться такие вещи?
Саша должен был согласиться, что нет.