я ты еще почтишь присутствием наш скромный провинциальный театр? — рассмеялся Раевский. Он, кажется, понял, как должен поступить. Дьявольская удача!
Вечер Пушкин провел за сочинением любовной эпистолы. В этом жанре он творил не по правилам. Просто вываливал на лист все, что кипело на сердце, не заботясь даже, к той ли женщине адресованы чувства, к которой письмо. А поскольку его поминутно обуревала страсть к двум-трем предметам, то достойным дамам следовало бы вместе читать откровения поэта и самим решать, кому что предназначено.
Вчера в досаде на графиню он одним духом выплеснул из себя эпиграмму:
Лизе страшно полюбить.
Полно, нет ли тут обмана?
Берегитесь — может быть,
Это новая Диана.
Притаила нежну страсть —
И стыдливыми глазами
Ищет робко между вами,
Кто бы ей помог упасть.
Женщины не любят в браке. Просто для падения графине нужен кто-то другой! Это бесило. Но после приезда Веры Пушкин раскаялся и хотел порвать стихи. Вяземская выхватила у него лист.
— Ты не покажешь ей, не покажешь? — умолял поэт. Он стоял перед княгиней на коленях, а та хохотала от души.
Выпив чаю, Сверчок снова взялся за перо:
«Не из дерзости пишу вам. Но я имел слабость признаться в смешной страсти и хочу объясниться откровенно. Вашему гневу я не поверил. Чем мог я вас оскорбить? Я вас люблю с таким порывом нежности, с такой скромностью — даже ваша гордость не может быть задета. Будь у меня какие-либо надежды, я не стал бы ждать кануна вашего отъезда, чтобы открыть свои чувства. Я предался восторгу. Я не мог более совладать с собой и дошел до изнеможения. Я не прошу ни о чем, я сам не знаю, чего хочу, тем не менее, я вас…» На этом месте с пера сорвалась капля, но переписывать заново у Пушкина не было сил.
Между тем Раевский до мелочей продумал свой маневр. Если Воронцов проведает, что графиня дала Пушкину деньги на побег, это вызовет его гнев. Бывший адъютант знал, как чуток граф к вопросам собственной карьеры, а исчезновение ссыльного из-под его надзора — такая неприятность, от которой не скоро опомнишься. Какое-то время полковник колебался, что предпочтительнее: унизить врага или вбить клин между ним и женой? Ведь откройся поступок графини — и скандал неизбежен. Наконец сердце взяло верх над мстительным разумом, и Александр решился пожертвовать служебными бедами Воронцова ради семейных.
В шесть часов театр был полон. Графиня в сопровождении Льва и Ольги Нарышкиных восседала в наместнической ложе. Она была особенно ярко освещена, поскольку публика не дерзала рукоплескать прежде, чем генерал-губернатор подаст знак к одобрению или освистыванию пьесы. Воронцов этим не злоупотреблял, всяк выражал чувства, как хотел. Но по привычке зрители задирали головы к золотому балкону, ища подсказку на лице госпожи наместницы.
Давали комическую оперу «Турок в Италии». На сцене блистала Морикони. Публика не остыла от ее новинки в «Бандитах» и на все лады распевала: «Я — блондинка Фиорелла, дочь разбойника». А прима уже изображала беглую одалиску из гарема. Впрочем, сюжет не слишком занимал Раевского. Он отыскал глазами на первых рядах Казначеева, тот сидел с княжной Волконской. Они ворковали, как два голубка и, кажется, ели конфеты. Александр испытал нервную радость от того, что нарушит идиллию. В перерыве он спустился в зал и отозвал правителя канцелярии поговорить.
— На два слова.
Саша недовольно поморщился. Но это не произвело на Раевского никакого впечатления. «Так ли ты скривишься через минуту!»
— Вы уже знаете о высылке Пушкина? — светским тоном осведомился он.
Казначеев кивнул.
— Искренне сожалею, но Александр Сергеевич своим поведением сам подал повод. Думаю, что в Пскове…
— Он не едет в Псков. — В голосе Равеского звучало затаенное торжество. — Он едет в Константинополь.
— Как? — не понял полковник. — Вы шутите? Право, жестоко смеяться. Ведь вы дружны.
— Я говорю это только потому, что беспокоюсь о нем. Никакие уговоры на Пушкина не действуют. Он разозлен и задумал бежать. Графиня, уж не знаю из каких соображений, дала ему денег, а княгиня Вяземская купила место на корабле, отплывающем завтра.
Казначеев побелел как полотно. Он задрал голову к наместнической ложе и долго не отрывал глаз от грустного лица Лизы. Ах, вот, значит, как? А он уважал эту женщину! Горечь осела в душе полковника.
— Можете быть совершенно спокойны. Я приму меры. — Его голос звучал глухо.
Возвращаясь на свое место, Казначеев заметил Пушкина. Тот не садился, а стоял, прислонившись спиной к косяку двери. Его взгляд был прикован к одному-единственному существу в зале. Поперхнувшись, Саша плюхнулся в кресло.
— Вас кто-то огорчил? — догадалась Варвара Дмитриевна.
На следующее утро графиня уехала. А Пушкин через день после нее. Его путь лежал в село Михайловское Псковской губернии. Рука, повернувшая верстовой столб, принадлежала вовсе не Казначееву. Поэт сам все испортил. Да так глупо, что оставалось только пожимать плечами: не судьба!
Пока Саша, готовый расшибиться в лепешку, искал корабль, распекал купца из Триеста, грозя лишить патента на торговлю, прищучивал таможенников, Пушкин после спектакля отправился играть в карты к своему приятелю Лучичу, доброму малому, у которого что ни вечер, то соображали банк. Были Туманский, Лонгинов и еще кто-то из графской канцелярии. Они с возмутительной легкостью ставили по тысяче рублей и выше. Поэту не хотелось отставать. Поначалу ему не везло, и он спустил всю сумму, полученную от Вяземской. Разнервничался, поставил своей перстень-печатку с каббалистической надписью. И на него-то, как на магнит, вытянул из Лучича 900 рублей.
— Вот увидите, я отыграюсь, — твердил Сверчок. — Непременно. Это талисман. У самого Сен-Жермена не было такого!
— Где же вы его достали? — подтрунивал Туманский.
— Подарок.
— От кого?
Пушкин вспыхнул.
— Ну же, Александр Сергеевич. Признайтесь. Вы завтра уезжаете. А мы останемся гадать, кто из наших дам так щедр и богат.
— Берите выше.
Громкое: «О-о-о!!!» — было ему ответом.
Поэт не назвал имени. Но дал понять. Если бы Элиза действительно подарила ему перстень, он бы молчал до гроба. Но иной раз собственная выдумка казалась ему такой реальной, что сердце начинало жить ею.
И тут же талисман продемонстрировал характер — оказалось, что Лучичу нечем заплатить долг. У него нашлось только триста рублей.
— Но как же? — возопил Пушкин, из которого партнеры вытрясли все деньги.
— Я тоже сегодня в проигрыше, — оправдывался честный серб. — Я вышлю вам в имение с первой же оказией…
В имении деньги были ни к чему. Они требовались сейчас, немедленно, без отговорок. Но гласно объявить, зачем ему сию минуту такая сумма, Пушкин побоялся. Он проклял себя за легкомыслие. Вера все устроила. А ее несносный «третий ребенок» не смог даже воспользоваться заботами матери! Чувство стыда охватило его еще больше, чем досада. Что Константинополь? Ну его! Но как он теперь посмотрит в глаза Вяземской?
Рассказать княгине о своей глупости Пушкин смог только наутро, когда она пришла проводить и перекрестить его в дорогу. Как обычно, Вера ко всему отнеслась без зла.
— Я ожидала чего-то подобного, — со вздохом скала она. — Значит, не судьба. Храни тебя Бог.
Они поцеловались. Совсем по-дружески. Без тени кокетства. Ямщик щелкнул кнутом. Колокольчик звякнул. Пыль поднялась до окон кибитки. 1621 верста — куда и зачем его везут?
Август 1824 года. Одесса.
Лихорадка долго трепала графа. Он вернулся худой и сам на себя не похожий. Казначеев ничего ему не сказал. Подозревая правителя канцелярии в склонности щадить начальника, Раевский решил подстраховаться. Он обиняками поведал о побеге одному-другому из приятелей, в городе стали поговаривать, посмеиваться, и наконец заядлый собиратель сплетен Вигель наколол случившееся, как устрицу на вилку.
Он явился в Одессу из Кишинева по приказу наместника с пространной «Запиской о Бессарабии» и несколько дней плотно работал в кабинете Михаила Семеновича.
— Вы, я думаю, наслышаны об отъезде Пушкина, — сказал однажды граф, складывая бумаги. — Как могло случиться, что его друзья в столице поступили столь неосторожно с письмом об атеизме?
Вигель поперхнулся.
— Кто без греха? Разве здесь, в Одессе, мало было сделано в отношении Пушкина по неосторожности или из легкомыслия?
— Что вы имеете в виду? — нахмурился Воронцов.
«Неужели не знает?» Вигель внутренне возликовал. Он потупил глазки: ни дать ни взять барышня-институтка, забывшая урок. Но после гневного движения бровей начальника выложил все.
Граф встал, сделал собеседнику знак удалиться, накинул сюртук и спустился в столовую. Из-за болезни он показывался редко, и открытым столом управляла Лиза.
— Ваше сиятельство, прошу следовать за мной. — Воронцов протянул жене руку.
Та с тревогой скользнула глазами по его изжелта-бледному лицу, но, ничего не поняв, повиновалась. Она едва выдержала в Белой Церкви две недели и кинулась назад посмотреть, каков Михаил после лихорадки. Лучше ей было спрятаться.
Супруги поднялись наверх.
— Сударыня, сядьте, — ледяным тоном приказал муж.
У Лизы сердце ушло в пятки.
— Как вы осмелились совершить такой… нелепый поступок?
Графиня непонимающе сморгнула.
— Вы давали княгине Вяземской деньги для побега Пушкина?
— Д-да. — Она тут же замотала головой. — Нет! Вера попросила у меня взаймы. Ему на дорогу. У него не было ни копейки. Даже на нижнее платье…
— Избавьте меня от подробностей! — Михаил рявкнул и тут же пожалел. Он не помнил, чтобы когда-нибудь так сердился на жену. — Сударыня, вы… вы, ей-богу, не знаете, что творите! Теперь весь город говорит, что вы готовили побег ссыльного из-под носа собственного мужа!
Лиза ахнула и зажала уши руками. Во-первых, Михаил никогда не кричал на нее. Во-вторых, смысл его слов был ужасен.