— После того как вы третесь все вместе, заражений будет больше! — Голос наместника звучал очень громко, но спокойно. — Расходитесь по домам! До сих пор вы ни в чем не терпели недостатка!
— Хлеба не завозят!!! — загрохотали ему в ответ.
— Потому что его довольно! — отозвался генерал-губернатор. — Склады переполнены. Отрядите с улицы по человеку, их окурят и покажут мешки.
Толпа завозилась. Больше всего Михаил боялся, что бабы начнут истерику. Их вообще не унять. Но именно бабы и составили депутацию к складам. Понять несложно, у них дети. Мужики тоже были, но немного. Пока суть да дело, наместник дал знак охране закрыть ворота. Мало ли что. У солдат на той стороне нервы не канаты, могут с перепугу жахнуть.
Тетки, возбужденно балаболя, следовали за генерал-губернатором. Слушая их птичий базар, Воронцов подумал, каково-то сидеть дома и слова соседке не молвить. Сегодня на месяц наговорятся! Пришедших честь по чести окурили, что доставило любопытным горожанкам немалое удовольствие. Войдя в длинные деревянные сараи, они убедились, что мешки подпирают пололок.
— Ну? Куда, по-вашему, голубушки, мы будем зерно складывать? — насмешливо осведомился наместник.
— А ты, твое благородие, не серчай, — отвечали тетки. — Мы с детями. Нам точно знать надо.
— Вы сегодня запросто могли оставить детей сиротами, — строго сказал Михаил. — Солдаты имеют приказ стрелять. Откуда им знать, кто здоровый, кто больной.
— Стало быть, мы хуже всех? — взъерепенились бабы. — До нас дела никому нет!
— Я же здесь, — веско сказал Михаил. — Не бегу домой.
Выборные тетки горестно завздыхали.
— Чай, жена твоя изводится. Слезы льет. Сирот целует. А ты тут с нами на смерть заперся.
«Вот, ей-богу, дуры! Сейчас заревут!»
— Мы еще поживем. Если карантин ваши мужички не снесут, — вслух сказал Воронцов. — Идемте, что ли?
Бабы всполошились. И правда, пока одни ходят, другим стоять скучно. Могут начать в охрану камнями кидаться. Могут и в ворота снова вдарить. Поспешили на площадь. Там поднимался гудеж. Явление депутации развлекло собравшихся. Помаленьку, семья за семьей, люди стали отставать от общей массы и разбредаться по домам. Воронцов стоял перед воротами, пока не остался один.
В городе были и чиновники, и врачи, и офицеры гарнизона. Но с жителями обычно говорил он. Впрочем, разве это не обязанность наместника? Почему Михаил думал, что люди перестали его уважать? Что им за дело до толков в свете, Пушкина, царя, графской жены, когда они сами умирают? Постепенно болезнь пошла на спад. Но генерал-губернатор не уезжал, строго выдерживая тот же карантин, который предписал другим. Странным образом именно здесь к нему вернулось самообладание. Он понял, насколько пуст его страх возвращаться в Одессу. И Лиза, ее непременно надо привезти домой.
Царское Село.
Император прохаживался по просторной спальне. А старинный друг князь Александр Голицын разбирал его бумаги и кое-что, по указанию государя, отправлял в камин. Когда-то они были молоды и ухаживали за одними и теми же дамами. Теперь оба облысели, располнели и ударились в мистицизм.
Было по-летнему тепло, и высокие стеклянные двери на балкон распахнуты. Из парка долетали щебет птиц и отдаленные голоса фрейлин, расположившихся под дубом у озера. Играли ли они в мяч, или просто смеялись, отсюда не разобрать. Солнечное блаженство царило под расписным плафоном, на котором розовопятые нимфы охотились за амуром с крыльями бабочки-капустницы.
— Александр Николаевич, — император повернулся к Голицыну, — нынче у меня испросили аудиенции по крайней мере трое. Умоляю вас, не прекращайте свою работу. Я приму их здесь у приставного стола. Вам это не помешает?
Не отрываясь от бумаг, Голицын кивнул. Государь проявлял исключительную любезность, когда хотел. Если бы ему нужно было остаться без свидетелей, он выслал бы старого друга, не думая извиняться. Но сейчас Александр Павлович нуждался в «третьем лишнем»: присутствие постороннего удержит посетителей в рамках этикета, не позволив перейти к оскорбительной откровенности.
Первым был Карамзин. Историограф вступил в спальню около девяти и низко поклонился государю. За долгие годы, проведенные бок о бок, они привыкли: один — что его не слышат, другой — что с ним не перестают говорить. Николай Михайлович считал своим долгом доносить до царя мнение благонамеренных граждан. Оные были всегда встревожены. Высокий, величественный, с сухим породистым лицом писатель на пороге шестидесятилетия притягивал взгляд благородной красотой ума, отпечатавшейся в каждой черте.
— Ваше императорское величество…
— Николай Михайлович…
Они сохраняли церемонность, хотя встречались почти каждый день.
— Как видите, мои сборы на исходе, — улыбнулся Александр.
— Это пугает.
Император радушно указал на стул, обитый зеленым атласом.
— Перед вашим отъездом я должен напомнить, — начал историограф. — Вы обещали даровать коренные законы. Время дорого. Нельзя откладывать на потом.
— Да, да, я знаю. — Александр досадливо поморщился. Он не предполагал, что Карамзин решился задать этот вопрос. Для всех было бы удобнее проводить монарха в путь без лишних словесных баталий. — По возвращении я вплотную займусь крестьянами.
Славны бубны за горами!
— Вы дали слово. — Историограф встал.
О, да! Александр помнил их все — свои слова. Женщинам, народам, братьям… И каждый раз искренне верил, что сумеет исполнить обещанное. А теперь его охватило странное предчувствие: он знал, что делать предстоит не ему. И оттого не особенно заботился о сказанном.
Едва за старым писателем закрылась дверь, адъютант ввел в спальню министра финансов Канкрина. Этот не склонен был к рассуждениям о высоком. Низкие истины, связанные с цифрами, были его уделом. По уксусному выражению лица Егора Францевича император сразу понял: его хотят огорчить.
— Вы посчитали дефицит на этот год?
Министр поклонился. Тощая как жердь фигура сложилась пополам, а слабые подгибающиеся ноги затряслись. Однако когда он выпрямился, ни в энергичном лице, ни в манере держаться не было заметно подобострастия.
— Ваше величество, как я и предупреждал, дефицит бюджета на следующий год громадный. Пятьдесят семь миллионов рублей. Покрыть его…
— Что такое? — Александр дернул покатым плечом. — Я же просил, Егор Францевич!
— Я не волшебник. — Тонкие губы Канкрина сжались. — И из воздуха ассигнаций не делаю. Я вообще не советовал бы их делать. Промен на серебряные деньги происходит по очень низкому курсу.
Государь обреченно вздохнул и опустился на стул. Ему предстояло выслушать то, что он и так знал. Падение вывоза зерна, прекращение поставок чугуна за границу. Приостановка заводов. Замирание торговли. Что хочет сказать этот человек? Что после войны страна так и не поднялась? Что всему виной увеличение более чем в три раза численности армии? Он ничего не понимает! Никто ничего не понимает!
— Ваше величество, если в семнадцатом году экспорт составил сто сорок три миллиона пудов, то в двадцатом — тридцать восемь. А в прошлом — одиннадцать. И дело не только в таможенных барьерах против нашего дешевого зерна. Нам вскоре нечего будет вывозить. Помещики обнищали вместе с крестьянами…
Победа не принесла облегчения. Люди утробно роптали, но по привычке тянули лямку. Помаленьку, кое-как, кое-где что-то начало колоситься, выпекаться и уминаться за обе щеки. Не были выплачены компенсации ни крестьянам, у которых безвозмездно забирали лошадей и зерно, ни дворянству, которое на свои кровные обмундировывало целые полки, снабжало армию, чинило дороги и лечило раненых. За это государь сказал в манифесте: «Спасибо!» Чего же больше?
Надвигалась новая, грозная опасность. Ее еще никто не ощущал. А Александр уже имел точные сведения. Только заявление императора на конгрессе в Аахене, что он готов употребить семьсот тысяч штыков против мятежей в Италии, Испании и Португалии, не позволило новоявленным якобинцам в других странах выступить. В двадцать третьем году революции поглотили бы Европу. Но они поглотят ее в тридцатом или любом другом, стоит России уменьшить давление.
— Ваше величество, денег нет. — Канкрин уже четверть часа втолковывал императору, что доход катастрофически сократился.
— Так поднимите налоги! — воскликнул государь, оттолкнув от себя бумажку с цифрами. — Я не приму бюджет с таким сальдо!
Егор Францевич покачал большей лысеющей головой.
— Народ, как девка. Одно дело щупать, другое — е. ть.
На этой крылатой фразе министр финансов покинул спальню, раздумывая об отставке.
Что за люди? Неужели нельзя дать ему спокойно уехать? Он сам все сделает, только не мешайте. Момент слишком опасный, чтобы пускаться в объяснения о коренных законах или финансовом кризисе. Никогда еще армия и общество не были настолько заражены. Понадобится очищение желудка. Горький клистир и болезненные клизмы. Придется ли отворять кровь? Возможно.
Император все подготовил, и теперь, как истый режиссер, должен удалиться со сцены. Пружины взведены, механизм запущен. Ключ в его руке.
Доложили о прибытии генерал-адъютанта Бенкендорфа. Этого еще не хватало! Ах, да, он тоже попросил об аудиенции. Александр сделал знак пустить. А сам бросил быстрый взгляд на Голицына, возившегося с бумагами у камина. Когда Александр Христофорович вошел, то сразу оценил картину. Похоже на бегство.
— Прошу вас, генерал. — Император указал на стул.
Но гость остался стоять. Его лицо выражало крайнюю озабоченность и какую-то торжественную печаль. Такие бывают на похоронах у главных распорядителей. Им надо скорбеть, а их поминутно дергают: куда нести гроб и привязывать ли к рукавам слуг креповые ленточки. Генерал преклонил колени и замогильным голосом начал:
— Осмеливаюсь униженно умолять ваше величество сказать мне, в чем я имел несчастье провиниться? Видя ваш отъезд, я мучим горестною мыслью, что заслужил немилость.