Минут десять оба лежали, поглядывая друг на друга через светлеющую синеву.
— Сначала каждую ночь видела, как тебя из машины вытаскивают и волокут куда-то, очнусь — слава Богу, всего лишь сон. Потом представлю, что из-за каких-то паршивых денег могла тебя лишиться, и жить больше не хочется, — внезапно произнесла Тома совсем тихо.
— А я уж подумал, прощай любовь, увяли помидоры…
— Даже если и увянут, ещё много чего останется, — усмехнулась она и бережно прикоснулась губами к его небритой щеке.
Вечером под потрескивание жарко полыхающих поленьев Тома рассказала, что осторожно удалось выведать за это время. Незадачливые рэкетиры остались к счастью, живы, и лежали в больнице. Показания они давать отказались, объяснив, что сами, не удержавшись на пустой скользкой дороге, завалились в кювет.
— Тем не менее, по служебным делам на «четвёрке» больше ездить нельзя, мало ли, кто и где вспомнит, или искать будет. Поэтому оставь её себе, как премию, — решительно заявила Тома. — Работать теперь будем по иной схеме. Будешь получать пока зарплату, а к лету видно будет.
— Хорошо, хоть так. Я грешным делом подумал, просто укажут на дверь, — вздохнул Женька.
Тома поглядела на своего возлюбленного испытывающе:
— Мой бывший о тебе очень высокого мнения, просил кланяться и передавать привет.
— Какие церемонии, можно подумать, ему не всё равно, — подхватился Плесков.
— Я тоже так думала, но выяснилось: нет. По приезду, правда, что-то вроде лёгкой ревности проскочило. Все вы мужики — собственники в душе, — она тихонько вздохнула. — Он предложил подумать о расширении сферы деятельности. Ну, ни век же такому, как ты, просто деньги пересчитывать.… Только, встречаться вам ни к чему, будете, как два бойцовых петуха, друг на друга глядеть.
— С наукой раз и навсегда покончено, для меня, во всяком случае, — решительно заявил Женька. — Она так далеко ушла, что уже не догнать.
— А ты не спеши. В тебе больше обида говорит, что обошли когда-то, — она вдруг решительно вылезла из-под одеяла и стала одеваться.
— Свидание окончено? Страдалец получил свою толику утешений, и должен быть удовлетворён, — съехидничал Женька, глядя, как она, вынув из сумки новый адидасовский костюм, натягивает его на стройную фигуру. — Теперь снова в поход к новым свершениям.
— Не надейся, я сюда приехала до конца недели. Пойдём, пройдёмся… Вина опять купим, кильки в томате, вспомним, как на звёзды смотрели, — предложила Тома.
Хрустел свежий настил под ногами, убаюкивая настоянную на хвойных запахах первозданную тишину. Словно тугая девичья коса, вилась по обочине и терялась среди сугробов узорчатая дорожка, сплетенная на снегу двумя парами следов. Внезапный шум крыльев потревожил, казалось, заснувшие вековые ели. Пробудившись от сна, они распрямляли неловко согнутые ветви, спеша отряхнуть налипший за ночь снеговой покров. Ёще мгновенье, и потревоженная туча воронья многоголосым карканьем наполнила рощу…
Покрытые снежной пылью влюблённые с раскрасневшимися лицами стали похожи на деда Мороза и Снегурочку, и зашагали назад по еле заметной тропинке.
— Так трудно стало. Всё больше студентов после окончания за границу уезжают, и учебный процесс приходится перекраивать с учётом этих требований, — с обидой поделилась Тома.
— Как там дядя Саша поживает? — внезапно вспомнил Плесков.
— Его осенью ректором выбрали, ты разве не знал? — удивилась она. — Теперь главный идеолог всех новшеств. Позвонил бы как-нибудь…
— Рука не поднимается, с глаз долой — из сердца вон, иначе мы, россияне, не можем.…Да и непонятно, как моё появление в институте воспримут.
— Признайся, назад в альма-матер нет — нет, да тянет? — Плесков набычился и решительно помотал головой. — Зря ты так, институт совершенно другим стал. Многих из твоих доброжелателей давно нет. Кто-то уехал, другие в бизнес подались…
Шумно выдохнув, Женька остановился и закурил, выпустив струйку дыма в морозный воздух
— Может, ты и права, — неожиданно согласился он, догоняя Тому. — Мне только нужно с Лёшкой и Алевтиной до конца разобраться…
Тома бросила на возлюбленного жалостливый взгляд:
— Я уже год хожу по институту и вспоминаю, как мы столкнулись однажды в этом длиннющем коридоре. У тебя был такой вид, словно на минутку спустился с неба, и после его просторов никак не сообразишь, что оказался на бренной земле. Я сразу решила: вот молодой, а уже настоящий физик. Потом, когда ты вызвался проводить меня до автобусной остановки, всё думала: решится пойти дальше или нет, а уже в саду никак не могла понять, зачем так далеко тащить, поприличней куст выбирает, что ли…
— Я заранее всё рассчитал и бдительность твою усыплял до последнего момента, выходит зря, — усмехнулся Женька.
Они ещё немного поблуждали по замёрзшим просекам, и пошли согреваться в дом.
XV
В канун праздника Победы тихо скончалась баба Клава. Ещё поутру она привычно копошилась, собирая Борьку в школу, потом сходила на Пятницкий рынок за капустой, и наварив свежих щей, уселась смотреть телевизор. Когда Павлик с Юлькой вернулись и сели обедать, баба Клава была в норме и горячо обсуждала бойкот Картером Олимпийских игр. Ближе к вечеру над Замоскворечьем разгулялась страшная гроза. Сопровождаемые зловещей канонадой калибров небесной артиллерии, молнии бесновались у самых крыш, озаряя близлежащие дома вспышками мертвенного света. Из водостоков хлестали ручьи мутной пузыристой воды, превращая двор в одну большую лужу. Казалось, ещё немного, и вода устремится в подвалы… Гроза отступила внезапно, оставив на асфальте сорванные почки тополей и пятнышки лепестков черёмухи. После дневной духоты в воздухе разлилась долгожданная прохлада.
Павлик с Юлькой сидели у себя, и за стрёкотом швейной машинки не услышали необычной тишины, воцарившейся в квартире после грозы. Первым встревожился Борька. Когда осторожно открыли дверь в комнату, баба Клава еле дышала. «Скорая» отвезла старушку в Яузскую больницу, где под утро она отошла, не приходя в сознание.
Хоронили бабу Клаву на Ваганьково, в правом крыле среди пресненских работяг. Глядя, как гроб опускается в свежевырытую могилу, Павлик не выдержал, и на глазах у всех разрыдался. Юльке пришлось отвести его подальше от посторонних глаз и долго успокаивать. Панихиду отслужил батюшка из местной церкви. Дождавшись, когда покойной отдадут последний долг, Павлик с Юлькой задержались, и долго глядели на могильный холмик и деревянный крест с карточкой у изголовья.
— Такая тоска внутри, — заметила Юлька, — словно мы с тобой осиротели. Это при живых-то родителях…
— Твоя мать во время панихиды головой вертела, будто искала кого-то, — заметил Павлик.
— Решила, что мы твою мать из Ташкента вызвали, — пояснила Юлька. — Кстати, ты сообщить ей догадался?
— Хотел сначала, — виновато ответил он. — Потом подумал: приедет, начнутся расспросы, то да сё.… Ни к чему всё это в нашем с тобой положении. Напишу, когда образуется.
— Когда мама поняла, что твоих родственников нет, на меня перекинулась. Уговаривала снова пойти и попроситься в театр. Никак не может успокоиться, что я заслуженной артисткой не стала, — усмехнулась Юлька. — Я ей: Борька уже большой, ты вместо меня смотреть за ним станешь? А она в ответ прежнюю песню: рожать не надо было, и замуж выходить. Сейчас летала бы свободной птицей и решала только за себя.
— Она права, когда винит меня во всех бедах, — Павлик потупился и вздохнул. — Тебе самой это в голову никогда не приходило?
— Приходило, и не раз, — Юлька с досадой отмахнулась. — А когда видела, какую цену платят другие, пропадало всякое желание следовать по их пути. Я не брюзжу, и никого не осуждаю, Боже упаси, но и свою натуру не переиначишь… Моя мама вообще со странностями, — помолчав, добавила она. — Нашего сына не жалует. У неё внуки — это дети сестры. Думаешь, мне, как матери, не обидно?
— Я тоже заметил: на панихиде Борька в сторонке от них, как неприкаянный стоял. Он-то чем успел перед ней провиниться?
— Да ничем. До сих пор не может пережить, как после войны сохла по твоему отцу, а он другую предпочёл, …слушай, мы о своём, да о своём, — спохватилась Юлька. — На поминки пора, родственники заждались.
Больше не тикали старенькие ходики и не скрипели дряхлые шифоньер с комодом. Вместе со своей хозяйкой они погрузились в вечный сон. Теперь Юлька сама поднималась чуть свет и собирала сына в школу. Потом она брала кошёлку и пускалась в долгое путешествие по продуктовым магазинам. Всюду приходилось выстаивать длинные очереди, от которых у неё с непривычки гудели ноги.
Между тем, оркестр колесил с гастролями по городам и весям, навещая столицу редко. Музыканты, не попавшие в звёздный состав, суетились по халтурам. Павлика звали на них всё реже и реже, за время вынужденного простоя он незаметно выпал из обоймы.
Очень скоро в доме стала ощущаться нехватка средств. Деятельная Юлька, недолго погоревав, отправила Борьку, подальше от соблазнов, на всё лето в спортивный лагерь, а сама устроилась в шарашку рядом с домом.
— Поработаю месяца два вожатой, вспомню юность золотую, а с осени в доме пионеров танцевальный кружок буду вести, — поделилась она с Павликом. — Тебе тоже пора подыскать не слишком хлопотное.
В ответ, тот достал кипу нот и разложил на столе.
— У бабки среди всякого хлама я патефон отыскал со старыми пластинками: на них танго, вальсы, фокстроты всякие. Записал мелодии на слух и обработал в современном стиле. Ребята на халтурах всю весну это играли, и платили понемногу. А сейчас решился своему маэстро показать, когда в Москву приедет.
— Значит, с трубой решил покончить? — огорчилась Юлька.
— И да, и нет. Кем-то вроде играющего тренера хочу стать…
Рандеву ему назначили в первых числах июля. До Олимпиады оставалось около месяца, и Москва в ожидании наплыва иностранных гостей настороженно затихла. Магазины освободились от очередей, выглядя непривычно просторными. На прилавках вместе с традиционной селёдкой спокойно соседствовали знакомые только по заказам красная рыба и копчёная колбаса. В табачных ларьках рядышком со «Столичными» и «Явой» красовались «Мальборо» и «Союз Апполон». Беспомощно глазея на витрины, Павлик испытывал чувство обиды на судьбу, лишившей их возможности хоть изредка наслаждаться этим великолепием.