Говорливое скопление зевак на пятачке у памятника Высоцкому походило на весеннее токовище. Обогнув его, он углубился в едва заметную аллейку и зашагал по толком не оттаявшим тропинкам к бабе Клаве. Раз заведённый маршрут соблюдался свято вне зависимости от времени года и погодных условий. После снежной с долгими оттепелями зимы могилка ещё не отошла и выглядела совсем заброшенной. Павлик скомканным носовым платком тщательно протёр старенькую фотокарточку и, сделав первый поминальный глоток, пригорюнился: «Всё, что у него осталось после окончательного раздела имущества: двенадцатиметровая конура в Старом Толмачевском и это место подле бабки. Она и тут успела позаботиться о единственном внуке. По нынешним временам — капитал немалый»…От сырой, кое-где схваченной ледяной коркой земли тянуло могильным холодом, настоянном на затхлых запахах прелой листвы. Ему вдруг показалось, что бабка с фотокарточки с осуждением глядит на затрапезный вид опустившегося внука. «В старину таких, как я, называли подкидышами, — подумал Павлик. — Отчаявшиеся женщины оставляли незаконно прижитых младенцев на крыльце какого-нибудь зажиточного дома»…
После поездки в Ташкент, чтоб не искушать судьбу, он так и не решился написать, а теперь мать все тайны забрала с собой в могилу. Сделав ещё глоток, Павлик дождался, пока по телу разольётся привычное тепло, и, попрощавшись с бабкой, пошел навестить знакомые могилы. Ноги сами потащили к месту, где затрапезного вида тётка однажды напророчила его судьбу…
Простецкая атмосфера Ваганькова, начисто лишенная какого-либо пафоса, располагала не к державному умилению перед останками бывших сильных мира сего, а, скорее, обыкновенному человеческому сожалению о скоротечности всего земного. На месте посеревшего от времени бюста давно стоял новый Есенин, уже из белого мрамора, весь, словно озарённый внутренним светом. Вокруг царила благозвучная тишина. Казалось, поэт растерянно глядит на него, и искренне сожалеет о своём провидческом даре.
Зябко передёрнув плечами от налетевшего порыва ветра и не ощутив привычной тяжести в карманах, Павлик лихорадочно ощупал куртку. Обнаружив пакет с документами, завалившийся за подкладку, он внезапно вспомнил про письмо, которое месяц назад отправил сестре в Ташкент. «Когда мы виделись, Татьяна обмолвилась, что со временем хотела бы перебраться в Россию, поближе к Москве. Может, письмо уже дошло, она скоро приедет, а у меня за это время с жильём образуется, — с надеждой подумал он. — Если обменяться на частный дом где-нибудь в ближнем Подмосковье, можно спокойно, не мешая друг другу, существовать вдвоём. Только сначала в своей душе разобраться. В последнее время опять появились заказы на аранжировки. Мёртвых не воскресишь, но живым надо продолжать жить»…
Погода стала ощутимо портиться. Разгулявшийся ветер гнал по небу рваные облака, раскачивая кроны старых тополей и клёнов. Отступивший было дождь, зарядил опять, нёся с собой первые, смутные запахи весны. Убаюканный привычными шумами Есенин стал погружаться в сон. Павлик бросил прощальный взгляд на одинокую чубастую фигуру, дремавшую с прикрытыми глазами: «Эх, бедолага, ну, спи Серёга»… Одним махом осушив остатки чекушки, он тронулся к выходу.
Постепенно выпитое стало брать своё. Он брёл, не разбирая дороги, и вспоминал в который раз, насколько хрупким и уязвимым оказалось их с Юлькой счастье. В тот год, начавшись с вздорного на первый взгляд обстоятельства, события покатились снежной лавиной. Как-то Юлька обратила внимание, что сын вместо ушанки стал носить вязаную шапочку. Ушанка была ондатровая, недавно привезённая Павликом из Талдома. «Посеял, теперь боится признаться, — решила она. — Дождусь, пока сам расскажет». Вечером вернулся из института Борька, совершенно взбудораженный:
— Представляешь, мам, у нас в раздевалке вещи пропадать стали!
Юлька внимательно посмотрела на сына: «Вроде бы, не сочиняет, не научился ещё»…
— Ладно, дело наживное, — заметила она, — да и зима на исходе.
Потом Борька потерял стипендию. Вконец расстроенная Юлька всё рассказала мужу, и они вдвоём устроили сыну допрос. Тот долго краснел и вилял и, наконец, признался:
— Шапку и деньги я в карты проиграл.
— Мы с папой в молодости тоже не чуждались карточных игр. Помню, в «девятку» или преферанс часто поигрывали, — заметила Юлька. — Но это не похоже на обычный проигрыш, очень большая сумма.
— Где происходила игра? — перебил её Павлик.
— В общежитии. Несколько наших ребят с второкурсниками живут, — пояснил Борька. — Те сначала, смехом, подошли, хотели научить нас, и незаметно полгруппы обыграли. Нам потом объяснили: они зарабатывают таким образом, по общагам «лохов» находят и играют краплёными картами.
— Всё ясно, ситуация, как на Сочинском пляже, — подытожил Павлик. — Что теперь делать будем?
Борька растерянно пожал плечами. Минула ещё неделя, и он неожиданно вернулся домой в шапке.
— Ты что, отыгрываться вздумал? — ужаснулась Юлька.
— Старшекурсники вернули, — успокоил Борька мать. — Они эту парочку отловили, усадили играть не краплёными картами, и разделали в пух и прах.
— Надеюсь, инцидент с картёжной игрой исчерпан навсегда? — Павлик испытывающе посмотрел на сына.
Тот, потупясь, кивнул. Однако вскоре Павлика с Юлькой вызвали в деканат.
— Тут на вашего сына заявление поступило, — сообщил им замдекана. — В нём сообщается, что он в общежитии играл в азартные карточные игры.
— Это произошло только раз, — ответила Юлька, — и, насколько нам известно, Борис, как и другие ребята из группы, был пострадавшей стороной.
— Он вам что угодно наговорит, но у нас другие сведения, — возразил замдекана. — Родители второкурсников, достаточно уважаемые люди, обратились с жалобой, представив дело так, будто он один из зачинщиков. Нет оснований им не верить, тем более, что ваш сын публично обозвал этих двоих шулерами, а другие ребята из группы этого факта не подтвердили. Пусть сходит в армию, проветрит мозги. В стране катастрофически не хватает солдат. За это время всё уляжется, и мы его восстановим.
Домой Юлька вернулась, ни жива, ни мертва.
— Борьку пошлют в Афганистан и там убьют, — постоянно твердила она, как заклинание.
Чтобы как-то её успокоить, Павлик добился приёма у военкома, и долго, униженно просил войти в их положение. Но все просьбы оказались тщетны. После учебной роты от Борьки с полгода не было вестей, а под самый Новый год неожиданно пришла похоронка. Потом одним из страшных морозных вечеров они встречали на подмосковном аэродроме пресловутый «груз 200». После этих событий Юлька потеряла всякий интерес к жизни и превратилась в тень. Она часами неподвижно сидела в кресле и смотрела на пламенеющие за окном кусты рябины. Иногда стайка красногрудых снегирей копошилась среди ветвей, склёвывая с увесистых гроздей вызревшие ягоды. Чтоб хоть как-то отвлечься от сжигающей тоски, Павлик брал трубу и, усевшись у неё в ногах, тихонько наигрывал «Неаполитанскую песенку» из «Лебединого озера», с которой когда-то начался их совместный путь по миру искусства. Юлька слушала, опустив веки. Однажды Павлик заметил, что она почти не дышит. В испуге он потрогал Юлькину руку. Ладонь была холодна, как лёд. Напоследок ярко вспыхнувшая звёздочка угасла навсегда.
…После её смерти на Павлика навалились кредиторы. Родители Юльки отсудили большую часть квартиры, и, чтобы рассчитаться с долгами, ему пришлось переселиться в 12-ти метровую комнатку по соседству. Того, что произошло потом, вспоминать не хотелось. Прежде, практически не употреблявший спиртного, он начал пить.
Появившись дома, когда совсем стемнело, Павлик плюхнулся в изнеможении на кровать и проспал до двух часов ночи. Проснулся он внезапно от жжения во всём теле: привыкший к постоянному потреблению алкоголя организм требовал своё. Павлик пошарил под матрасом, отыскал последнюю заначку и поспешил в ночной ларёк. Сделав пару жадных глотков у прилавка, он, пошатываясь, зашагал назад, и вдруг непослушные ноги вынесли его на дорогу. Вспыхнувшие совсем рядом снопы фар ослепили Павлика. Он машинально шагнул навстречу опасности и почувствовал нестерпимую боль во всём теле от тупого удара, подбросившего его над землёй. Перед вскипевшими глазами поплыли в жемчужной дымке лица насупившейся бабы Клавы и улыбающейся Юльки с маленьким Борькой на руках. Они звали его к себе. Пронзительное верхнее фа разорвало душу до самого верху, и наступила тишина.
XXII
Вагоны от Москвы шли полупустыми, и Женька попросил проводницу никого к ним не подсаживать. Та выпялилась на Лену и понимающе кивнула.
— Это моя дочь, — сообщил ей Плесков на всякий случай.
Большую часть времени Лена лежала, отвернувшись лицом к стенке, и иногда молча плакала. Было видно, как её всю колотит, словно в ознобе. «Это ломка, ничего страшного, — крепко стиснув зубы, думал в таких случаях Женька. — Она не успела толком втянуться и должна справиться»… И, словно прочтя его мысли, Лена всякий раз потихоньку успокаивалась и засыпала. Перед концом поездки она внезапно взяла себя в руки и поднялась.
— Папа, прости, что подвела тебя. Я во всём виновата и попытаюсь справиться с этим сама, — серьёзно пообещала она отцу. — Давай только бабушке скажем, что просто погостить приехала…
Женька обнял её, как в детстве, и прижал к себе. Это была его дочь, и так хотелось ей верить.
Он задержался на неделю у матери и, удостоверившись, что бабка с внучкой нашли общий язык, вернулся в Москву. Машину перед отъездом Женька оставил на стоянке, и теперь размышлял, ехать к Софье на ней или спуститься в метро. «Сейчас на Павелецком пассажиров совсем мало. Если надумаю подхалтурить, придётся снова сюда возвращаться. Схожу, только гляну», — решил он, наконец.
Удостоверившись, что с машиной всё в порядке, Женька задумался о будущем. Перед отъездом события развивались с такой угрожающей скоростью, что в какой-то момент он потерял над ними контроль, а когда увидел полуголую обкуренную Ленку, беспомощно ищущую свою одежду после ночной оргии, и вовсе потерял голову. Теперь предстояло оценить масштабы потерь. Первым делом он набрал номер знакомого банкира. Телефон долго не отвечал, потом отозвался голосом какой-то старушки.