— А как же институт? — попробовал возразить Женька. — Оттуда очень далеко ездить.
— Напиши заявление, пока сами не уволили, — посоветовала Тома. — Если нужны деньги, могу ссудить на первое время.
Плесков благодарно улыбнулся и покачал головой.
В ту зиму особых холодов в ближнем Подмосковье не было. Первое время Женьке даже нравилось ощущать себя парией. Осознание факта, что мосты сожжены, а дома и в институте больше не ждут, странным образом согревало душу. Правда, размышлять на эти темы особо не приходилось. Газовое отопление в доме зимой не работало. Раз в два дня он по утрам махал старым колуном, разнося в щепы заготовленные с лета хозяйские поленья, и потихоньку протапливал ими печь. Когда от пышущих жаром стенок становилось нечем дышать, он, чтоб не выпустить тепло, прикрывал заслонку и выходил на участок, вырядившись в потёртый серый ватник и соседские валенки с глубокими галошами. Денег у Женьки было в обрез. Приходилось потихоньку тратить причитавшиеся за давние публикации доллары, которые удалось выцарапать у банка при развале Союза. Пару лет Плесков берёг их, как зеницу ока, втайне от Алевтины, а при отъезде честно оставил ей половину заначки. Выбор продуктов в магазинчике на окраине посёлка был невелик: кирпичи душистого серого хлеба, выпекаемого невдалеке в солдатской пекарне, задубелые брикеты гречневого концентрата, которые половину суток приходилось размачивать в воде, и неизбежная килька в томате.
Вечерам фонари скупо освещали единственную поселковую улицу, оставляя на участках непролазную темь. О горячительном пришлось сразу забыть. Сидя у заснеженного окна террасы с кружкой крепчайшего чаю и поглядывая на сверкающие в морозном небе алмазы недоступных звёзд, Плесков механически крутил ручку в круглосуточно работавшей «Спидоле» и вспоминал заснеженный уральский городок, отцовский трофейный «Телефункен» и разговор с матушкой. «Ты наш старший сын — наследник, — сказала она тогда.… Почему это наследие оказалось таким горьким?»
На соседнем участке, где хозяева проживали постоянно, имелся работающий телефон. Раза два в неделю Тома загодя звонком извещала о своём приезде, и поутру Женька встречал её на платформе. После задымленной Москвы морозный воздух полустанка пьянил. Неспешно прогуливаясь по заснеженной просеке, Тома пересказывала последние институтские новости. В поселковом магазине они покупали бутылку грузинского сухого вина, завезённого в эти края в незапамятные времена, а потом спешили в натопленное с вечера жилище и накрывали праздничный стол. Сблизившись вновь с бывшим возлюбленным, Тома бессознательно хотела вернуть хоть частицу утраченного когда-то чувства. Да и угасающая плоть постоянно напоминала о себе, внося сумятицу в размеренное бытие.
Кто знает, возможно ли снова вступить в реку, если заросшие берега до неузнаваемости изменили её.…
Но Тома не спешила, сознавая, что память сердца для мужчин значит мало, и любят они в основном глазами. Иссушавшие прежде объятья с поцелуями сводились теперь к неспешным ласкам, а в неизбежных за этим обоюдных, более интимных порывах, она старалась сдерживать себя и, по возможности, не обнажалась полностью. Да и Женьку жизнь потрепала: после вспыхивающей, подобно сырой спичке, близости он сразу засыпал, по-детски приткнувшись к её плечу.
Постепенно размеренно — неторопливая жизнь на морозном воздухе и тишина вернули ему прежнее состояние. Плесков всё чаще тосковал по детям и оставленной работе…
Однажды Тома обратила внимание на стопку исписанных листков.
— Ты что, в воспоминания ударился? — поинтересовалась она шутливо. — Женька отрицательно покачал головой. — Ну не сердись, покажи лучше, пишешь о чём.
Усадив к себе на колени, Плесков обнял её за плечи:
— Времени свободного выше крыши, и я задумываться стал: физике всего-то лет сто. Чем же до этого свой ум люди тешили? — По звёздам судьбу пытались угадать, попутно астрономию создали.
Тома глянула в тёмное окно. Прямо над головами разлапился ковш Большой Медведицы.
— Кстати, всю сознательную жизнь в вузе преподаю, а спросить всегда стеснялась: а Малая где? На карту смотришь: вот одна, сбоку другая, а на небе всегда только эта.
Женька неловко хмыкнул:
— А я студентам тысячу раз объяснял, как Земля вокруг Солнца вращается, и злился, когда не понимали. А сам сообразил совсем недавно. Недаром говорят: лучше самому один раз увидеть. В Москве Малую заметить трудно: дома высоченные, небо над ними выглядит плоским. А здесь звёздный купол. Часа в четыре утра Большая Медведица уплывает высоко направо, а с другого краю Малая на тебя валится, — он прижал Тому к себе. — Покажу, если не уснём… Любое большое дело на 90 процентов состоит в умении видеть, и, к сожалению, поздно дошло, — он кинул взгляд на записи. — Ты мне лучше поясни, как бывший член партии, что марксистско-ленинская диалектика по поводу философского камня говорит?
— Вступил бы в своё время, сам бы точный ответ знал.
Плесков небрежно отмахнулся:
— Общие рассуждения! — Тысячелетия в Европах его искали для утилитарной задачки: любой подручный металл обратить в золото и поживать припеваючи. А безбрежному русскому уму поиски этого камня вроде и ни к чему. Он: у одних за пазухой, у других на сердце или в душе, — Женька спустил Тому с колен и в возбуждении встал. Но самый главный каменюка — на перепутье. Поэтому в поисках истинного пути полжизни и мечемся, перепрыгивая с одной кривой дорожки на другую. Помнишь, я тебе показывал улочку Щипок, где жил раньше,… дом утюжком, а от него пути-дорожки во все стороны расходятся? — та кивнула, не совсем понимая, куда он клонит. — Думаю, где-нибудь на том самом месте главный камень и лежит.
— С чего ты взял? — недоумённо спросила Тома. — Там буквально в двух шагах красный кирпичный дом за оградой, а в нём музыкальная школа имени Стасова. У меня племянница её оканчивала.
Женька накрыл её ладонь своею. В это мгновение лампочка под потолком замигала и погасла, и по всему дому разлилась темнота. Плесков на ощупь прошёл на кухню и вернулся с огарком свечи.
— Всегда держу наготове. Здесь подобные казусы регулярно случаются, — пояснил он.
Фитилёк чуть затеплился и, почувствовав под собой мощную парафиновую опору, вспыхнул ярким пламенем.
— «Жизнь — обман с чарующей тоскою, оттого так и сильна она, что своею грубою рукою, роковые пишет письмена», — глядя, как причудливые фигуры на изразцах печи извиваются в немыслимом танце, задумчиво процитировал Женька. — Думаю, эти строчки Есенин писал ночью. Рядом та же свеча горела, бегали тени по углам…
— С чего ты вдруг это вспомнил? — удивилась Тома.
— Недавно по радио рассказывали о его жизни. До меня внезапно дошло, что мы с ним почти соседями были. В этих самых местах он комнату снимал в молодости, первые стихи писать начал. И я решил: может так же блуждал по переулкам, и в конце концов, дорожку ту самую выбрал, по которой ко мне однажды Алевтина притопала. Поэтому потом и метался, найти себя не мог, — он усмехнулся. — Со мной однажды история приключилась. Как-то возвращаюсь из дома после каникул, самолёт припоздал и только к вечеру сел в Шереметьево. «Хозяйка заждалась, — думаю, — поздно появлюсь, она шум поднимет», — и остановил такси. Уже в городе шофер внезапно сворачивает с трассы. Я испугался:
— Где едем?
— Ваганьковское кладбище, тут Серёга Есенин похоронен.
Меня тогда поразило: простой шоферюга, на лице всего три класса образования. С какого боку его надо зацепить, чтобы о нем, как о своём закадычном кореше говорил.… А о нас, грешных физиках вообще кто-нибудь вспомнит? — Плесков спохватился. — Наверное, ерунды нагородил до небес?
Тома обняла его и стала массировать виски:
— Заняться тебе нечем, оттого всякое в голову и лезет. У мужика дело должно быть. — Она прижала голову к своему животу, — я сейчас только пожалела, что ребёнка от тебя не оставила. Теперь будем на звёзды смотреть.
IX
Весёлый рассвет прорывается сквозь застиранные занавески. В его косых лучах убогое жилище кажется сотканным из жемчужных нитей. Павлик открывает один глаз, потом другой, и осторожно выглядывает из-за ширмы. Он слышит утробный вздох дряхлого комода, обнажившего своё нутро с накрахмаленными простынями и наволочками. Дверцы шифоньера поскрипывают ему в ответ. Баба Клава суетится между ними, укоризненно поглядывая на мерно тикающие ходики. Всем своим видом она даёт понять, что пора собираться на занятия. Тогда Павлик поспешно натягивает рубашку и штаны, и, складывая ноты на столе, ждёт, когда хлопнет дверь напротив и по коридору засеменят каблучки соседской Юльки…
— Павлик, ты готов?
Спустившись вприпрыжку по лестнице со скособоченными перилами, они вместе выходят из подъезда и спешат к трамвайной остановке. Здесь их пути расходятся. Павлик с трубой в футляре едет через Зацепу на Щипок к перекрёстку трёх дорог, где располагалась школа им. Стасова, Юлька по Чистопрудному бульвару в балетное училище Большого Театра. Труба у Павлика своя, приобретённая бабой Клавой по случаю, и он ею чрезвычайно дорожит. Иногда по вечерам, когда матери с отцом нет дома, Юлька приглашает Павлика к себе. Он захватывает трубу и пытается тихонько наигрывать специально разученную для Юльки неаполитанскую песенку из «Лебединого озера». Сама Юлька, изображая балерину на сцене, встаёт на пуанты и выделывает немыслимые па. В эти минуты она кажется гуттаперчевой, с шарнирами вместо суставов. Наконец оба устают, и расположившись в креслах у настольной лампы, начинают спорить, в какую заморскую страну поедут на гастроли. Юлька после Большого мечтает о Париже. Павлик без ума от Робертино Лоретти и рвётся в Неаполь.
— А нас пустят вместе? — однажды интересуется Павлик.
— Как только вырастем, мы поженимся, — нисколько не смущаясь, отвечает Юлька и смотрит на Павлика долгим взрослым взглядом. — Я не могу себе представить, что выйду замуж за кого-то, кроме тебя…
По окончании средней школы мечты о карьере музыканта о