льнее вцепились в ободья, словно стремясь их согнуть или сломать. Совершенно внезапно бледное лицо, как-то снизу, от шеи, начало наливаться кровью, меняя на глазах цвет, словно почуявший опасность осьминог. Поняв каким-то девятым чувством, что сейчас произойдет непоправимое, майор весь подался вперед.
– Вы… из… КГБ?.. – задыхаясь, мучительно выдавил, наконец, старик, вперив взгляд в напрягшегося Александра, словно интуитивно признав в нем главное действующее лицо.
– Да, Георгий Владимирович… – испуганно пролепетал участковый Севрюгин, неожиданно для себя сдернувший с головы фуражку и теперь безжалостно комкающий ее в руках.
Маркелов все-таки попытался взять инициативу в свои руки, жестом отстраняя растерянного, все испортившего вопреки договоренностям участкового:
– Позвольте мне…
Однако уже было поздно. Как-то странно хрюкнув, будто подавив задушенный смешок, Георгий Владимирович перевел взгляд на Геннадия, тоже, чисто автоматически, шагнувшего вперед, мотнул головой, будто конь, и неожиданно запрокинул ее на спинку кресла, открыв сморщенную тонкую шею с огромным кадыком, поросшим серебристой щетиной. Левая рука, судорожно дернувшись, соскользнула с обода колеса и безжизненно повисла.
– Преставился… – почему-то шепотом сообщил милиционер и неумело попытался перекреститься, помешкав секунду посредине крестного знамения, видимо забыв с перепуга, с какой стороны в какую его продолжать.
Александр очнулся быстрее всех, рванулся к креслу, схватил безвольно свисающую кисть, пытаясь нащупать пульс, прикоснулся к шее…
– Живой! – заорал он, уловив едва ощутимую паутинку артерии, редко и нехотя пошевеливающуюся под пальцами. – У него приступ! Звони в скорую, старлей, не стой столбом!
Старик, безвольный, как огромная тряпичная кукла, болтался в его руках, не сопротивляясь реанимационным процедурам, прикрыв один глаз и весело глядя в потолок вторым, широко раскрытым и бездумным…
12
Вот отец-то обрадуется! Вообще-то правильно он отпустил Марата, не заезжая во двор: увидят соседи, пересуды пойдут, кривотолки, а так… Можно подумать, что и так не пойдут… «Наши люди в булочную на такси не ездят!» Это точно про наш двор, точно…
Какой выбор телевизоров в этой фирме! Одних марок штук пятнадцать! А уж моделей… И всякой прочей техники заодно… Кстати, и холодильники есть неплохие. Марат заверил, что, если будет нужно, «ребята» подгонят грузовой «Соболь» и все довезут. Какой неплохой оказался парень, а на вид – абрек абреком. Хотел помочь, но…
А все-таки тяжелая какая коробка. Будто не телевизор там импортный, а кирпичи какие понапиханы… А еще говорят, что внутри там, у телевизоров ихних, ничего нет, не то, что в наших… Килограммов двадцать, не меньше…
Владислав, тяжело дыша и обливаясь потом, как после бани, или даже финской сауны, едва не падая, втащил неподъемную коробку во двор. Не веря, что финиш близок, он предпринял решительный бросок, водрузив на последнем дыхании ношу на угол сваренной из труб металлической загородки, сооруженной вокруг хилого цветника – плода трудов вечной дворовой активистки и энтузиастки Изольды Семеновны Соломонович. Теперь хоть лоб вытереть можно, придерживая, правда, проклятую «гофротару», чтобы не брякнулась. Высота-то, конечно, плевая, но электроника все ж таки, не картошка… Хоть бы мужик какой попался или мальчишка постарше, не дотащить ведь нипочем! Как назло все во дворе повымерло – сиеста… А это что еще творится возле родного подъезда?..
Сердце екнуло и пропустило удар…
У второго подъезда бок о бок торчали бело-красный микроавтобус «Скорой помощи» и сизый милицейский УАЗ…
Нет, это не к отцу – мало ли в подъезде стариков? Да почитай, все, за малым исключением. Взять, к примеру, ту же старуху Соломонович – гораздо моложе Георгия Владимировича будет, а «скорая» к ней приезжает чуть ли не каждую неделю… Или чета Гридницких с четвертого этажа – гипертоники и по инфаркту у каждого…
Все это Владислав думал, враскоряку таща коробку по диагонали через двор, – откуда только силы взялись!
У-ух! Вот и подъезд. На лавочке нервно курит простоволосый, не стесняющийся слипшихся на макушке реденьких сивых прядок участковый Севрюгин, Никита Степанович, сочувственно смотрит на Владислава, привстает ему навстречу…
«Не верю! Никому не верю! Еще рывок…»
Дверь в квартиру открыта настежь, изнутри слышны громкие голоса…
Коробка, все-таки выскользнув из разом ослабевших рук, с грохотом падает на плитки лестничной площадки…
– Па-па-а-а!!!..
– Что я могу сказать? – Высокий молодой врач в белом распахнутом халате, но без шапочки на стриженной наголо голове – лет двадцать восемь – тридцать, не больше – курит у двери на лестницу, выпуская дым наружу. – Такой возраст… Восемьдесят пять? Девяносто?
– В декабре будет девяносто девять… Если…
Врач недоверчиво смотрит на собеседника, качает головой.
– Не падайте духом. – Медик неловко похлопывает Владислава по плечу, но сочувствие почему-то кажется наигранным и фальшивым. – Возможно, инсульт не обширный, основные центры не задеты…
Сотников-младший автоматически берет сигарету, протянутую врачом, прикуривает, неумело затягивается, кашляя. Руки с дымящейся сигаретой дрожат, на глазах слезы, не то от едкого дыма вонючей «Примы», не то…
– У вас есть возможность нанять больному сиделку, Владислав Георгиевич?
– Да я сам… У меня работа, знаете ли, надомная… Я уже несколько лет за отцом…
Горло перехватило, проклятый дым…
– Я выпишу нужные лекарства, кое-что можно будет получить бесплатно, по ветеранскому списку. Он участник Великой Отечественной войны?..
Владислав затягивается раз за разом, не слушая обволакивающей речи врача, проходящей как-то мимо сознания… Из двери отцовской комнаты выходят двое медиков, мужчина и женщина, переговаривающиеся на ходу, причем мужчина между делом сматывает какие-то не то провода, не то трубки, запихивая их в футляр.
– …Президент США Дуайт Эйзенхауэр и премьер-министр Англии Уинстон Черчилль не только восстановили здоровье после инсульта, но и продолжили по выздоровлении активную политическую карьеру…
– Стойте! – перебил эскулапа Владислав. – А что, в больницу вы его, что, не заберете?
Врач беспомощно посмотрел на непонятливого человека.
– Понимаете, пациент слишком стар… Никто не возьмет на себя ответственность… У меня тоже, хоть это выглядит и цинично, отчетность и…
Слова падают тяжело, будто кирпичи. Кирпичи. Из кирпичей скоро вырастет целая груда. Надгробие. Мавзолей.
Не дослушав, неловко оттолкнув плечом врача-утешителя, Владислав проходит в квартиру. Какой все же длинный коридор…
Отец, укрытый до подбородка одеялом, жалок и похож на уродливого ребенка с бледной, местами желтоватой, местами голубоватой, кожей. Торчит вверх заострившийся белый нос, запали в коричневую глубину прикрытые набрякшими веками глаза… Как покойник… Еще живой, но уже как покойник… Сколько ему еще отпущено? Откроет ли он еще хоть раз глаза, скажет ли хоть слово?..
Медсестра, сделав последний укол, складывает свой чемоданчик, примостив его на сиденье опустевшего кресла, знакомо поскрипывающего при каждом ее движении…
– Подпишите, пожалуйста… – врач настиг его и здесь, протягивая какой-то листок и шариковую ручку, взятую, похоже, с отцовского стола, – вот здесь…
Черкнув, не глядя закорючку своей росписи, Владислав снова замирает, уставясь на лицо отца, в надежде уловить хоть признак, хоть тень жизни в его восковом лице…
На улице смеркалось, но Владислав не торопился зажигать свет. Вот уже который час он сидел в комнате отца, вглядываясь в его лицо, так похожее на обычное и уже такое чужое. Косые тени от окна постепенно делали лицо вообще неузнаваемым, больше напоминающим какую-то африканскую маску.
За все время Сотников-младший вставал с расшатанной неудобной табуретки, видимо притащенной эскулапами из кухни, только один раз, чтобы сменить закрепленный на стойке капельницы флакон какого-то прозрачного лекарства с мудреным названием, но, сам тому удивляясь, не чувствовал ни голода, ни усталости. Видимо, близость к смерти как-то совершенно непонятным образом изменила биологические ритмы и в его организме.
«Эх, папа, папа… Что же с тобой произошло? Неужели я что-то не так сделал, что-то упустил… – тысячный раз задавал он себе унылые, пустые вопросы, на которые вряд ли требовался ответ. – Неужели это все? Мы больше не поговорим с тобой? Я так и не расспрошу о твоей молодости, о маме… Ты не закончишь работу, начатую всего несколько дней назад…»
В комнате окончательно стемнело, и все предметы потеряли цвета и четкие очертания. Только родное лицо на подушке как будто светилось изнутри… Поборов гипноз усталости, Владислав все же зажег свет. Не верхний – старинную люстру – претендующее на звание произведения искусства нагромождение хрустальных призм разнообразных форм и размеров и золоченой бронзы: переплетенных серпов, молотов, звезд и дубовых листьев – слишком яркий для больного, а настольную лампу с большим «наркомовским» абажуром. В комнате сразу стало уютнее и как-то вроде бы теплее… Речь, конечно, шла не о физическом тепле – лето на дворе, а о внутреннем, душевном…
Перед тем как вернуться на свой «пост», Сотников-младший задержался у отцовского стола.
Придавленный толстой чернильной ручкой-самопиской, возможно, даже никогда не виденным воочию «Паркером» с золотым пером (дотронуться до нее, чтобы увидеть название, оказавшееся повернутым к бумаге, Владислав не решился – отец не любил, когда кто-нибудь трогал его вещи), листок бумаги, лежавший на столе, так и остался не дописанным до конца – лишь несколько строчек вверху нарушали его девственную чистоту. Бумагу, хоть и плотную, высокого качества, белой назвать можно было с большой натяжкой. К тому же по периметру лист окружала кремового цвета кайма, свидетельствующая о его почтенном возрасте. Видимо, отец порастряс старые запасы, лежавшие без движения без малого два десятка лет – с самого начала пресловутой «перестройки», когда насмерть обиженный лавиной грязи, обрушенной и на все его прошлое, разделенное со страной, и на все его творчество, и на него самого, навсегда прекратил писать.